Критика

Петр Гулак-Артемовский

(Из соч[инений] Красицкого)

То же бывает с критиками, что с авторами и всеми другими ремеслами: хорошие и дурные – все записаны в один цех. А если случится, что дурные составляют весь почти цех, то из того обыкновенно следует, что и самое ремесло приходит в презрение. Когда же презрение в публике усилится, то почти невозможно примирить ее с несчастным ремеслом.

Виланд

Сколько необходима критика в круге учености, столько же требует она и самой строгой осмотрительности, дабы не выйти ей из тесных пределов, ограничивающих сферу ее деятельности. Исправить недостатки и улучшить посредственность – это желание, кажется, было ее матерним лоном, на коем она возлелеяна, возращена, усовершенствована. Но так как сие жаркое рвение, – само в себе, впрочем похвальное, – часто бывает увлекаемо или предосудительными побуждениями, или оказывает себя в несвойственном виде, то критика становится из полезной, – какою бы ей и быть надлежало, – вредной.

В прародители критиков обыкновенно жалуют столь часто повторяемого и весьма редко знаемого писателя Зоила. И поелику почти никому из нас не по сердцу, когда замечают и указывают на наши ошибки, то и Зоил – впрочем, быть может, благоразумный писатель – сделался предметом злобы, насмешек, упреков и проклятия бесчисленного множества грамотеев, которые, внутренне чувствуя себя достойными Зоила, бранят его заблаговременно, дабы он не побранил их в свою чреду.

Я сказал уже в одном месте, кто был тот Меценат, которого все хвалят; теперь скажу, кто был тот Зоил, которого все бранят. Город Амфиполь, что во Фракии, был местом его рождения. Он был современник Птоломея Филадельфа, царя египетского, жившего за 270 лет до р[ождества] Х[ристо]ва. Сей муж, обладавший обширными в науках сведениями, предпринял отважное намерение взять под суд критики своей бессмертные творения Гомера – и вооружил против себя обожателей сего поэта с таким остервенением, как будто бы учинил он ужаснейшее святотатство. Критика его не дошла до позднейших времен, а посему и о достоинстве ее судить мы не можем. Впрочем, знаем, что Гораций не был охуждаем современниками своими за то смелое признание, что и божественний Гомер иногда засыпает: Aliquando divus dormitat Homerus etc. Сонным обаянием сего рода бывают одержимы величайшие писатели; и сам Гораций также подремливал изредка. О времени смерти Зоила нет никаких достоверных сведений.

Как же надобно теперь думать о критике? Кажется, не иначе как, что она полезна, необходима, когда находится в надлежащих пределах благоприличия; но, быв употреблена во зло, она так далеко простерла владычество свое, и ярем ее до толикой степени отяготел на умах порабощенных ее деспотизму, что нельзя не изнемочь под бременем его. Существеннейший корень зла сокрывается в дерзости сатириков, которые не довольствуясь тем, что вооружаются противу заблуждений, устремляются даже с вооруженною рукою против заблуждающихся, посягают на честь их и имя, превращают в личность то, что должно быть общим. Следуя предосудительному примеру Горация, они не закрывают завесою осторожности своих намеков, но выставив с необыкновенным бесстыдством по имени особ в своих ядовитых сочинениях, уверяют, будто нападают только на нравы.

В таких дерзких поступках к притворному желанию услужливости часто – или, лучше, всегда – присоединяется злонамеренная клевета; и сему-то бесправию одолжены мы бесчисленным скопищем преимущественно журналов, в коих вместо наставлений, часто читатель одну только плодовитость отвратительного злоречия. Говоря о критике; должно остановиться на той точке зрения, из которой бы нам открылся существенно истинный предмет, составляющий критику. Это есть род суда полюбовного, имеющего целию своей приращение наук, со дня на день ощутительнейшее усовершенствование писателей, это есть указатель им полезных правил, по которым бы они свою материю надлежащим образом обрабатывали и усовершали. Подобное намерение, быв чуждо всякого остервенения, и, напротив, дыша снисходительностию и усердием должно, так сказать, приголубить всякое благонамеренное произведение, и даже отвергать оное, все приголубливая. Но дабы такого рода ласковость приобрел критик, облеченный званием судии, то пускай старается выполнить оное так, чтобы достигнуть предположенной цели.

Между бесчисленными обязанностями подобного судии, по мнению моему, существеннейшие суть сии: чтобы он обладал надлежащею способностию к совершению столь важной должности и похищал бы лишние минуты у праздности, посвящая их своей обязанности; чтобы он с твердим постоянством соединял строгую осмотрительность; чтобы он отрекся всякой личности и пристрастия и в виду имел бы одно только свое звание.

Не довольно для критика уметь побранить: надобно ему быть в состоянии, чтобы дать удовлетворительные причини охуждения. Но каким образом он представит их, ежели не имеет потребных к сему сведений? Одно долговременное упражнение в науках и опытность доставляют нам сии сведения; а посему должно нам сперва самим обладать в возможной степени совершенства тем предметом, который осмеливаемся подвергать нашему суду, и тогда только притвор наш не подвергнется осуждению истины.

Ленивый судия слепо полагается на чужие рассказы и свидетельства, дабы сократить труд свой; но поелику сии рассказчики и свидетели могут быть пристрастны, неосторожны и невежи, – и что чаще всего, – пустые только отголоски постороннего пустословия, то каким образом в таком случае согласить суд критики с правилами строгой справедливости? Сим правилом руководствуются неосторожные критики: чужое эхо служит для них изречением приговора, и часто, очень часто, произведение, достойное похвалы, делается предметом злоречия, презрения и насмешек.

Ремесло критика и без того уже ненавистно и производит едва ли не омерзение к тому, кто себя посвятил оному; следственно, он должен уметь, смягчая его, делать не только отвратительным, а достигнуть до сего он может не иначе, как употребив все способы, соответствующие сей цели. Можно, как говорится, побранить и вежливо: для чего ж не можно бы учтиво и без оскорбления исправить? Искусство самую несносную горечь подсластить умеет. Доверие к особе и приобретенное прежде ею имя благоразумного критика смягчают самую едкую колкость и, вместо ненависти, часто привлекают уважение и привязанность. Но в таком случае критик должен быть весьма осмотрителен, внимателен и благоразумен, – дабы, вместо исправления, не погрешить потаканием; ибо лучше колко похулить, чем неосторожно похвалить: в первом случае истина, по крайней мере, ничего не терпит; в последнем – обнаруживается измена ей и низость.

Прекрасное изображение критики находится в одном английском сочинении под завесой следующей аллегории: «Критика есть старшая сестра истины и труда: при рождений ее в свет была она взята на лоно справедливости, воспитание ее было вверено мудрости. Когда возросла она,; то боги, пленясь прекрасними ее свойствами, препоручили ей правление над разумом. Она давала такт, когда играли: музы. Музы, вместе с нею, сошли на землю. Когда оставляла она небеса, то справедливость, в завет владычества ее, вручила ей скипетр, коего верх омочен был в амврозию й увит листьями лавра и амаранта; нижний же конец скипетра ее увит был маковыми листками, веточкою кипариса и омочен в воде забвения. Держа одной рукой скипетр, в другой несла она неугасаемый светильник: время было его художником, истина зажгла его. Освещенные пламенем его места показывали предметы в существенном их виде: что искусство отличало, а глупость смешивала, все сие при разливающемся ярком и продолжительном сиянии исчезало. Оно проницало хитрости, бредни, затеи, пустые утонченности, оно освещало насквозь пышные с первого взгляда убранства, которые краснобайство продает иногда глупости с великим барышом и тщетно силится прикрыть уродливость их и увечность: ибо блеск светильника обнаруживает оные во всей их отвратительности.

Облеченная властию и осыпанная столь бесценными дарами, сошла на землю Критика. Обязанностию ее звания было рассматривать, разбирать и оценивать все то, что поклонники муз приносят им на жертву. Сии занятия всегда освещал светильник правды, держимый в руке ее; и коль скоро жертва была почитаема достойною святости богинь, она налагала на нее печать бессмертия прикосновением конца скипетра, увитого лавром. Но сие случалось весьма редко по той причине, что иногда и тут открываемо было лукавство, которое обнаруживал блеск светильника; тогда дурные краски теряли свою ложную живость, слова оставались только звуками, излишняя надутость уродовала поверхность, совсем неуместные притачивания отнимали прелесть и вместо приятности производили отвращение: в таком случае Критика обращала вниз верх своего скипетра и частию, омоченною в воде забвения, прикасалась к подносимой жертве; усыпительная сила мака приводила ее в омертвение, печальная ветвь кипариса истребляла ее совершенно.

Встречались иногда и такие жертвы, в которых нельзя было найти свойств, достойных уничтожения, но и достойное в них не совсем было достойно лавра. В таком случае Критика удерживала опускающийся скипетр свой, – и творение предавала времени. Судопроизводство его было медленно, зато оканчивалось тем, что отсрочка его всегда согласовалась с правосудием, – и подсудимое дело получало или достойную награду, или заслуженное наказание.

Когда поклонники, приносившие жертвы, узнали, что их подвергли приговору времени, то начали пользоваться отсрочкою, старались накопить новые приобретения, и нередко чрезмерным обрабатыванием и улучшением их искажали долговременные труды свои. Тогда поправляли их другие благоразумными замечаниями; а посему труды одних мало-помалу уничтожались, других прилежание делалось полезным. Были и такие жертвы, которые время уже, как бесполезные, с первого взгляда уничтожило.

Сначала Критика с любопытством любовалась поступками времени. Потом до того они ей понравились, что она совершенно возложила на время попечение о всем том, что прежде поручено было ей только одной. И наконец, наскучив пребыванием своим на земле, возвратилась она, в сопровождении Астреи, на небеса, а на земле остались – в товариществе предрассудка и худого вкуса – лесть, зависть и дерзость. Оставляя землю, Критика сокрушила скипетр свой: отломок его, омоченный амброзиею, ухватила лесть; злобной зависти в удел достался тот, который напоен был водою забвения. Посему-то питомцы и поклонники лести ублажают вечною памятию все то, что им велит боготворить корысть, боязнь или власть.

А зависть с остервенением порывается на истинную заслугу и таланты и хотела бы всякую минуту погрузить их в воде забвения. Рабы зависти получили от сей адской фурии смрадный факел и дымом его, по крайней мере, закапчивают, ежели не могут совершенно сжечь, творения, достойные славы. Когда Критика с достойною подругою своей воспарила туда, где истина и правота основали свое жилище, то надменные похитители отломков ее скипетра служители лести и зависти, тотчас по удалении владычиц своих, вломились в преддверие святилища муз и, овладевши насильственно сим местом, распростерли в нем неправедное свое владычество. Они воссели на престоле судилища и, исторгая жертвы из рук толпящихся поклонников, отвсюду, самовольно знаменуют их печатию забвения или славы. Одно лишь постоянное время, презирая их суд и приговоры, судит, награждает или наказывает по заслугам».

Примітки

Віланд Христоф Мартін (1773 – 1813) – німецький письменник.

Зоїл (бл. 400 – бл. 330 до н. е.) – давньогрецький ритор. Відомий своїми різкими і дріб’язковими нападками на поезію Гомера. Ім’я Зоїла стало називним для визначення причепливої, недоброзичливої критики.

Меценат Гай Цільній (нар. між 74 – 76, пом. 8 до н. е.) – римський політичний діяч, сподвижник імператора Августа. Постійно підтримував письменників і поетів, використовуючи їхню діяльність в інтересах політики уряду Августа. У переносному значенні слово «меценат» – покровитель мистецтва і літератури.

Гомер (VIII – VII до н. е.). – легендарний поет давньої Греції, з його ім’ям зв’язують створення епічних поем «Іліада» та «Одіссея».

Астрея – у грецькій міфології, одне з імен богині справедливості Діке.

Подається за виданням: П.П.Гулак-Артемовський Твори. – К.: Видавництво художньої літератури "Дніпро", 1978 р., с. 119 – 124.