Нечто для сочинителей
Петр Гулак-Артемовский
Гораций советовал не прежде издавать в свет сочинения, как когда они перележат у сочинителя девять лет. Долгая беременность предвещает совершенно созревший плод. Плодов сего рода мы, по большей части, не видим, да й очень редко они появляются: стало быть, писатели не памятуют о том, что сказал Гораций. А посему не худо бы написать сию великую истину на дверях каждого опрометчивого сочинителя, – и попросить всех вообще и каждого в особенности, чтобы они чаще поглядывали на дверь, прежде нежели возьмут перо в руки.
Ничто не может быть правдоподобнее, как то, что Гораций, наученный собственным опытом, возвестил сию важную истину; в противном случае он никогда бы не осмелился с такою самонадеянностию сказать о своих сочинениях: «Я памятник себе воздвиг тверже меди». Самохвальство сего рода можно бы приписать излишнему самолюбию, но, когда вспомним, что целый ряд веков не в состоянии был уменьшить достоинство его произведений, то охотно согласимся, что он сказал правду и что памятник его в самом деле не подлежит разрушению.
Следующее повествование о Виргилии основано на свидетельстве самого Августа, что Марон, страшась будущей участи своей «Энеиды» и чувствуя при смерти, как произведение его еще несовершенно обработано и не пересмотрено с строжайшею внимательностию, велел было сжечь оное; Макровий же, сохранивши отрывок из письма его, писанного к Августу, желавшему иметь его «Энеиду», свидетельствует, что не было усилий, которых бы он не употребил, дабы творение свое очистить от всех возможных недостатков. Вот ответ его к Августу: «Я часто получаю письма твои о моем Энее. О, ежели бы я находил в нем все достойное твоего слуха, то давно бы с охотою послал его к тебе. Но я предпринял такое дело, которое, по мнению моему, едва ли не безрассудно, – когда, как сам знаешь, требуется к совершению оного множества других существеннейших сведений».
Итак, что представлено в пример, говоря о Горации и Виргилии, величайших бессмертных писателях, то доказывает, какое усилие, какую внимательность, какую осмотрительность должен употребить тот, кто намеревается представить свету свое произведение и с ним подвергнуть славу свою суду грядущих веков! Что имеет причину правиться нам, то не имеет еще довольно доказательств, чтобы понравиться другим. Суд в собственном своем деле подлежит сомнению; особенно в таком, которое касается величайшей нашей пользы. Ежели хорошее о нас мнение или высокие степени возбуждают в других зависть, то тем более слава наших дарований и обширных сведений возбудит оную, когда украшением сим мы обыкновенно бываем обязаны сами себе, а не стечению обстоятельств: и потому завистник не найдет в сем случае зверского для себя утешения – изобресть предлог, которым бы можно было ему уменьшить в нас то, что его раздражает; и сие тем жесточе его снедает, тем чувствительнее его мучит.
Ежели первый порыв разгоряченного и напряженного воображения есть всегда самый живейший; ежели он часто бывает творцом высокого, прекрасного, изящного, то зато сей же самый порыв всегда слишком дорого ценит плод, который он производит. Жар его, кажется, по окончании труда простывает, но при всяком обращении к нему опять пламенеет. Должно беречь его, сколько можно, и ежели не истреблять, то, по крайней мере, удерживать: иначе, желая очаровать других, писатель сам обманется и, вместо снискания новой славы, потеряет самопроизвольно ту, на которую приобрел уже право.
Истинно и глубоко просвещенный человек знает, как трудно быть совершенным, а и того более, как совершенство не совместно с силами человеческими; и потому он старается только сблизиться с совершенством и, чем далее подвинется вперед к сей волшебной цели, тем яснее видит, сколько еще ему подвигаться должно. Он чувствует, что уже совершил, но чувствует и то, что совершить еще должно. И ежели какое-нибудь намерение на сем поприще достойно порицания, так это робость, устрашась препятствиями, предаться отчаянию и возвратиться назад с половины дороги. Всякое произведение в своем роде наук и искусств есть чрезмерно трудно, ибо в каждом роде должно быть оно совершенно, а совершенным быть так трудно, что едва ли не грешно и мечтать об этом.
Итак, не довольно простынуть на минуту, чтобы впоследствии, так сказать, не загореться, – потребна постоянная и деятельная крепость ума, которая бы нас делала хладнокровными читателями собственного нашего произведения; тогда только мы произнесем беспристрастный о себе приговор. Может быть то, что я скажу, покажется странным и невероятным, но уверяю, что оно заключает в себе истину: лучшею порукою хорошего творения есть то, когда творец, – несмотря на свои усилия, на свою заботливость, на свои поправки, – недоволен своим творением. Таков был Виргилий, когда хотел сжечь свою «Энеиду»; он вместе с тем показал, как желал лучше уменьшить будущую свою славу, нежели, хотя несколько, помрачить ту, которою уже насладился.
Не мое дело, не мое намерение в сем случае определять строго время и сроки. И сам Гораций, когда говорил nonumque prematur in annum, – не полагал в самом дело продолжение девяти лет, а имел единственное намерение дать почувствовать, что с оконченным произведением торопиться не надлежит, но ожидать до тех пор, пока первый восторг сочинителя не утихнет и не пройдет, – и тогда только вверять другим свою собственность. Мольер, неподражаемый комик, не прежде произведения свои отдавал на сцену, пока не прочитывал их своей кухарке: ежели удавалось ему ее рассмешить, тогда он был в полной надежде, что пиеса его приобретет всеобщие рукоплескания и – поверят ли? – опыт доказал, что вкус кухарки никогда его не обманывал! В каком отношении Мольер был к своей кухарке в своих комедиях, в таком отношении должен быть к другим всяк тот, кто намеревается подвергнуть чужому суду свои сочинения, в каком бы ни были они роде написаны, прозою или стихами. На суд сей и совет благоразумие велит приглашать не кого другого, как только людей просвещенных, а что важнее всего, – людей, чуждых всякого пристрастия. Таковых Гораций называет истинными Аристархами, говоря: человек справедливый и благоразумный слабые стихи выбросит, переменит то, что требует перемены, и проч. и сделается истинным Аристархом:
Vir bonus et prudens versus reprehendet inertes,
Culpabit duros, incomtis allinet atrum
Transverso calamo lignum, arabitiosa recidet
Ornamente, parum claris lusem dare coget;
Arguet ambigue dictum, mutanda notabit:
Fiet Aristarchus
[Муж добрий і розумний може гудити слабі вірші, буде докоряти недобрим віршем, невигладжені вірші буде стирати на таблиці другим кінцем олівця, в занадто претензійних віршах зріже окраси, неясним віршам накаже подати світло, покритикує двозначне слово, зазначить, що треба змінити, стане Арістархом (лат.).] .
Надобно иметь богатырскую решительность, или, лучше сказать, надобно быть слишком неразборчивым в доверии к собственным своим силам, чтобы отважиться с хладнокровным равнодушием выслушать приговор, произносимый общим вкусом в то время, когда он взвешивает на весах строгой разборчивости подсудимое творение. Частные мнения не столько опасны, – они подвержены своим ошибкам, ибо ими обладают пристрастие и предрассудки, но время?.. время их не имеет и, передавая грядущим поколениям труды наши, знаменует их печатию памятования и славы, или пятном стыда и забвения.
Звание писателя, что касается до существенного его значения как наставника и учителя, сие звание важное и благородное вручает ему некоторую власть над читателем; но власти сей не присвоена способность навсегда поддержать честь сию с равным достоинством. Лестно имя наставника, но трудно, неимоверно трудно удержать оное! Начальство и старшинство требуют покорности: следовательно, по существу своему, и то и другое не весьма приятно для покоряющихся; а посему, как рабы слишком косой и завистливый взор обращают на своих господ, так и читатели привыкли взирать на сочинителей.
Да простят мне подобие: что есть ученость? это хлеб, вкусный и тучный. Но чтобы мука, из которой он составляется, сделала его превосходным, – для сего она должна быть чистейшая и тончайшая; сделаться ж такою она не прежде может, пока не пройдет несколько раз сквозь разного рода сита. Итак, прежде нежели чужое мнение произнесено будет – статься может, в невыгодном приговоре, – то пускай до того времени собственный строгий суд, держа в тесных пределах критики свое произведение, разбирает его, взвешивает, применяет, обрабатывает; a дабы сие с надлежащим успехом совершить можно было, – для этого потребно столько времени, что, рассуждая о сем строго, кто знает, не показался бы нам и сам Гораций слишком скорым с своим девятилетним сроком!
Когда я говорю здесь о писателях, то разумею таких, которые кажутся приобревшими права на знакомство свое с потомством, оказывая или, по крайней мере, оказать желая услуги свои обществу, для которого пишут; а посему боже меня сохрани причислять к сим немногим избранным тех многих незванных бумагомарателей, которые иногда для угождения своей пустой напыщенности, а иногда (в чем также многие грешны) от голоду и холоду знаются с чернилами! Из таковых кузниц всегда выходит фальшивая монета. Сочинения, коими мы теперь забросаны, суть по большей части бесполезные собрания и избытки вещей, давно уже известных, происшествий не занимательных, повестей ничтожных, правил хозяйственных и сельского домоводства, написанных теми, кои и орют, и пашут, и собирают, и мелют только на одной бумаге, статистических истин, открытых пахарями, остроумий в таких вещах в которых уму совсем нечего делать, – одним словом, нас задушают всем тем, что производит душевную дурноту. Этого мало, что ж еще, когда все это дышит ядом разврата и соблазнов?
Двоякого рода сочинений, то есть обидных сатир и развратных правил к несчастию века нашего чрезмерно размноженных, не должно также включать в число сочинений, с которыми спешить не надлежит: таковые плоды легкомысленности, разврата, злобы и безбожия достойны не сохранения, но совершенного истребления.
Примітки
Вергілій Марон Публій (70 – 19 до н. е.) – видатний римський поет часів диктатора Октавіана Августа. Протягом десяти років працював над знаменитою поемою «Енеїда», в якій оспівав Августа і могутність Римської держави.
Мольєр Жан-Батіст (1622 – 1673) – великий французький драматург.
Арістарх Самофракійський – давньогрецький філолог. Ім’я його стало називним, як символ справжньої ученості та доброзичливої критики.
Подається за виданням: П.П.Гулак-Артемовський Твори. – К.: Видавництво художньої літератури "Дніпро", 1978 р., с. 124 – 128.