6

Евгений Гребенка

Грустно было на родине полковника Ивана Золотаренка. И пышно, и торжественно, да невесело возвратился нежинский полковник в свой родной Корсунь. Впереди полковника ехала почетная стража, за ним войсковые старшины, вокруг него веяли бунчуки и значки, толпились верные казаки и народ, а сам полковник не красовался на рьяном турецком коне, не сверкал перед народом полковничьей булавою… Он лежал мертв в черном гробе; вороные кони, печально опустив до земли головы, тихо везли его. Не криками радости встречал народ своего славного земляка, а слезами и стонами. Гроб поставили в деревянную церковь, состроенную покойником; народ разошелся по домам. Долго еще оставалась жена полковника, рыдая над его прахом… И она ушла…

День был грустный, мрачный, осенний; резкий, холодный ветер гнал по небу облака, шумел и стонал в роще, срывая и крутя в воздухе желтые листья; вода в речке то синела, как вороненая сталь, то чернела, как вспаханное поле, и брызгала пеною на берег; стая галок быстро носилась над рекою, вилась над рощею и с резким жалобным криком садилась отдыхать на куполы и кресты одинокой церкви, где лежал убитый полковник… Не один взор печально и робко посматривал на эти золотые кресты, блестевшие над темными вершинами дубов и тополей.

Настал вечер, такой же холодный, бурный, ненастный. В церкви горели свечи перед местными образами и вокруг гроба. Народа было мало: полковница с детьми, несколько человек родственников и близких приятелей. Завтра были назначены великолепные похороны; народ отдыхал в ненастную погоду в ожидании завтрашнего зрелища.

Началась вечерня; печальный напев клира порою прерывался стонами и рыданиями жены покойного; но когда все утихло, внятно раздавались в алтаре слова священника, читавшего молитвы; казалось, невидимые духи говорили эти святые, утешительные речи людям, убитым горестью, простертым во прахе перед таинственным лицом всемогущего…

На паперти стояли два казака, закутанные в широкие кобеняки, они тихо разговаривали, опершись на сабли.

– Да, – говорил седой казак, – мог ли я думать, нося на руках еще ребенком нашего полковника, что мне, старику, придется хоронить его!.. Я учил его и ездить верхом, и стрелять… Как теперь помню первую кукушку, которую мы с ним застрелили, то-то была радость!.. Бедный ребенок прыгал, как козленок, над кукушкою, разгорелся от радости, как наливное яблочко; не было тогда в целом округе девушки краше его, ей-богу, брат!.. Я тогда увидел, что он будет добрый казак… И правда, много мы с ним наделали бед неверным, да и много получили почестей!.. Город не город, бывало, крепость не крепость перед полковником Золотаренком!..

А под Смоленском нас как на руках не носили; царь московский души не слышал в нашем полковнике, ему и обед не обед был без Ивана Никифоровича. И кубок ему прислал царь в девять гривенок, и соболей, и бархату… Знатный был человек, а пришлось умереть, господи прости, под поганым городом Старым Быховом!.. Да еще без бою, застрелили окаянные, не в пример сказать, как тетерева!..

– Расскажи, Данило, путем, как случилась такая оказия?

– Так, брат, просто, сам не придумаю, как эта беда случилась!.. Мы, видишь, вступали в Старый Быхов… Нам и ключи вынесли, и народ встретил нас с хлебом и солью, и монахи католицкие с крестами. Полковник ехал на гнедке во всем параде, рядом с ним московский воевода; и поравнялись они с костелом; вдруг что-то щелкнуло, будто кто по воздуху арапником хлопнул или кто крепкий орех раскусил, а на колокольне взвился дымок. Мое ухо привыкло к выстрелам; я сейчас почуял, что это смертельный. Народ заволновался; гляжу: полковник шатается на седле, приложа правую руку к сердцу; я подбежал к нему, снял с коня, а кровь так и бежит у него из груди между пальцев.

– Прощай, Данило, – сказал мне полковник, – пусть меня похоронят в Корсуне, в моей церкви; да скажи жене… – не договорил, отнял от груди правую руку, молча показал ею в толпу – отвернулся и умер!.. Я глянул туда: между народом стоит Францишек в монашеском платье и страшно смотрит на полковника… Я бросился за ним, закричал: «Лови!», а он исчез, будто провалился. Схватили двух, трех монахов, да все не того… А тут поднялась резня! Все кричали: «Измена!» Не приведи бог, как страшно! Наши молодцы бросились на колокольню и поймали убийцу.

– Поймали! Кто ж он?

– Сказать стыдно: простой органист, Томаш!.. Как подумаешь, что храбрый полковник умер от органиста, голова кругом пойдет!..

– Уж я бы его!

– Я и сам думал над ним потешиться, выместить свое горе – а вышло дрянь.

– Дрянь?

– Превеликая дрянь! Неженка! Известно – органист: не успели хлопцы стащить его по-своему с колокольни, он уже и умер!..

– Жалко!

– Делать нечего – пошли к нему на дом: жена была у окаянного, добро было; все прахом пошло!.. И сын был, плакал, сердечный, все говорил: «Не бейте меня, дядюшка, я вам спою песню»; я уже думал, что мне скоро жаль станет этого ребенка… и его извели хлопцы!.. Наше место свято!.. Посмотри, Никито, вон там, в темном углу церкви, налево, где схоронена покойница Любка, видишь?..

– Ничего! – отвечал Никита, смотря внутрь церкви, прикрыв глаза рукою.

– Вот же быть беде! Посмотри… вот теперь видишь, в темноте будто теплится свечка?

– Это так что-нибудь, а ты уже испугался?

– Вот еще! Мне только странно…

– Отчего же ты так стучишь зубами, Данило?

– Озяб, Никито! Поневоле, брат, застучишь зубами на этаком ветре; слышь, как воет! Никак и дождик накрапывает.

– Пойдем лучше в церковь; что здесь делать, пока вечерня кончится.

Никита и Данило вошли в церковь и тихо притворили за собою дверь. В это время еще тише отделилась от кустов, росших у самого церковного крыльца, черная фигура, неслышными шагами подошла к дверям, задвинула их снаружи, потом быстро обошла вокруг церкви и скрылась в роще.

Вечерня шла в церкви. Осеннее небо было черно, как могила, и вдруг, на его темном грунте, встал огненный столб, свирепое пламя лилось в воздухе, веяло с ветром, кружилось с вихрями, далеко озаряя окрестность. С ужасом увидели жители Корсуня, что горит церковь, в которой стоял гроб полковника.

Толпа народа сбежалась, но никто не мог подойти к церкви, объятой со всех сторон пламенем; сильный ветер, взрывая его, уносил в воздух, то, склоняя на землю, расстилал и струил по ней широкими волнами. Сначала слышны были в церкви вопли, но они скоро затихли. Страшно звонили сами колокола, будто на вечную память; огонь ревел, далеко летели искры по темному небу, а на противоположном холме народ с ужасом, увидел длинную черную фигуру, закутанную в мантию: она неподвижно стояла, подняв руки кверху, облитая красным светом пожарного зарева, и тогда только исчезла, когда упал свод церкви, погребя под собою прах полковника Ивана Золотаренка, все его семейство, родных и друзей.

Долго в Корсуне толковали о страшном пожаре и о страшном привидении, которое любовалось на пожар. Даже многие смельчаки, подходившие ближе к привидению, находили в лице его что-то знакомое, будто похожее на Францишка. И вообще решили, что это козни врага рода человеческого.

А историк Коховский очень наивно приписывает это происшествие гневу мстящего провидения!

Примітки

Долго в Корсуне толковали о страшном пожаре – За свідченням очевидця, пожежа в Миколаївській церкві у передмісті Корсуня під час панахиди по І. Золотаренку сталася внаслідок необережності служника, «же там свічки клав на полиці, не загасивши добре» (Літопис Самовидця, К., 1971, с. 72). Внаслідок цієї пожежі загинуло кількасот чоловік.

Коховський Веспасіан (1633 – 1700) – польський історик ї письменник; у своїй тритомній праці «Аннали» (1683 – 1698) з ворожих українському народові позицій зображував його боротьбу проти польської шляхти. За літописом Самовидця, Золотаренко отримав смертельну рану під час герцю під Старим Биховом.