Вертолет над реактором

Александр Проханов

Чернобыльская АЭС: будни подвига

Вертолет Ми-8 на летном поле Чернобыля. Командир – Андрей Иванович Маго. Его первый полет к реактору. На борту ученый-физик. Белый защитный костюм. Белая шапочка. Белые защитные туфли. Респиратор. В руках прибор, инфракрасный термометр. Задание – полет над аварийным реактором, измерение температурных полей взорвавшейся топки [1]. Укрощенной, заваленной ворохом глины, свинца, но еще окруженной невидимой злой радиацией. Малый фрагмент огромной борьбы. И каждый, кто здесь, в Чернобыле, – солдат, академик, вертолетчик, шахтер, – тратит в этой борьбе свое дыхание и кровь, свои силы и дарования, укрощает беду.

Вертолетчик складывает полётную карту. На ней тонкой линией – его первый маршрут к реактору.

Взлет. Смотрю из кабины пилотов на близкую бегущую землю, туда, где случилось несчастье.

Трассы. Пустые. Лишь бежит по ним БТР, поблескивая ромбовидной броней, лишь мелькнут полосатый шлагбаум, свежевыструганная придорожная вышка. Еще недавно эти трассы были забиты грузовиками, автобусами. Ревела скотина, чадили моторы, прижимались к стеклам испуганные, напряженные лица. Население уходило, покидало гнездовья.

Села. Застывшие, неживые под солнцем. Как чертежи. Там вянут на окнах герани. Огороды в репьях и полыни. На столах тарелки и ложки. Оброненная кукла. И только солдаты войск химзащиты входят в пустые дворы, подносят дозиметры к поленницам дров, к насестам, завалинкам. Выносят труху и сор. Моют крыши и стены, чистят колодцы. Исцеляют пораженные села, лечат дома и земли [2].

Поля. Летим над зреющей белой пшеницей, над синими льнами. Ни трактора, ни сенокосилки. Только зеленые фигурки солдат. Ставят столбы, натягивают колючую провозку. Обносят зону [3]. Армия в мирное время действует в зоне опасности. Защищает, спасает, борется.

Вдали, как видение, как солнечный туманный мираж, возникает станция. Трубы, бруски строений. И чуть в стороне бело-сахарный, светлый и ясный – город энергетиков Припять. Смотрю на несчастный город, на его солнечный, светлый, с невидимой тенью лик. Там улицы пусты и просторны. Лозунги, транспаранты. Названия кинотеатров, кафе. Белье на балконах. Ни единой души. Лишь мигают на перекрестках огни светофоров. Прокатит на красный свет БТР радиационой разведки. Выскочит проворный солдат, прошуршит радиометром по цветущим розам, возьмет пробу воздуха, грунта. И здесь поработала и продолжает работать армия. Промыла стены. Построила вал вдоль реки, чтобы стоки дождя и паводка не попали в водный бассейн. Расставила датчики автоматического контроля за уровнем радиации [4]. Город безлюден, но не мертв. В него подается электричество, подается вода. Он как бы заснул под наркозом. Пока идет операция. Группа ученых в белом – как бригада хирургов.

Подлетаем к станции. Разрушенный зазубренный кратер в ошметках и обломках конструкций. Сквозь спекшийся сор, сквозь копоть и лаву – полукруглое стальное ребро обнаженного, продравшего покровы реактора. Проломленная кровля машинного зала. Красно-белая полосатая труба. Стальное плетение подстанций. Железные дороги, пути. Колоссальная, могучая станция, могучая стройка, напоровшаяся на удар.

Смотрю, как в кабине на щитке радиометра медленно колыхнулась стрелка, пошла, одолевая деления. Дохнул реактор. Смотрю на пилотов, на лицо командира. Он впервые влетает в лучи. Спокоен, сосредоточенно тверд. Маневрирует над красно-белой трубой. Сиденья, днище кабины – в свинцовых листах.

Там, в фюзеляже, открыли дверь. Пахнуло ветром. Ученый, опоясанный толстым ремнем, прикованный к вертолету, выставляет в проем прибор. Прощупывает им с высоты тело больного реактора. Его горячие зоны, его горячие печень и легкие. Ученый просвечивает реактор, а реактор просвечивает нас. Стрелка радиометра колышется. В респираторе душно, потно. Чудится: где-то на небе высвечивается твой огромный рентгеновский снимок – твоего позвоночника, шпангоутов вертолета. Невесомый прострел радиации.

Еще один разворот. Реактор – как дупло сгнившего зуба. В нем больной корень. И на этот корень, на это дупло накладывают пломбу. С высоты видна огромная развернутая на площадках работа. Скопище машин и цистерн. Краны, бетоновозы, бульдозеры. Колоссальный совместный труд индустрии, науки и армии.

Мне известно недавнее прошлое командира-вертолетчика. Он только что из Эфиопии, где сводный отряд Аэрофлота – самолеты и вертолеты – работает на засухе, лечит солнечный ожог, поразивший Африку. Мне кажется, что где-то видел его, когда летели на бреющем полете над растресканной, безводной землей с белыми скелетами павших лошадей и коров и в фюзеляже, плотно уложенные, лежали мешки с мукой. Опускались в голодные толпы изможденных людей, ждавших избавления свыше. И это избавление свыше – его вертолет с пшеницей.

Я думаю: он, вертолетчик, летит туда, где несчастье. В Африку, где народ из первобытной отсталости стремится построить новое общество, надеясь обрести в нем достаток, свободу, достоинство. И сюда, в Чернобыль, где достигшая огромных высот техника вышла из-под контроля людей, превратилась в стихию, созвучную с извержением вулкана, с цунами, с падением метеорита.

Здесь, над реактором, в душном респираторе не время философствовать. Здесь хочется взглянуть в глазок индивидуального дозиметра, торчащего в твоем кармане. И все-таки несколько мыслей.

Эта авария – авария техники. Зазубрина и отметка в истории. Но прогресс продолжается. Он неумолим, неизбежен. Его не остановить молитвой и заговором. И единственной защитой от взрывающейся, сулящей гибель цивилизации может быть сама цивилизация, умудренная, оснащенная, прозорливая, накопившая опыт потерь. Цивилизация не против человека, а с ним заодно. С его отвагой, мудростью, добротой.

Наша работа окончена. Дверь вертолета закрыта. Капли пота на лбу ученого. Так и не узнал его имя. Не разглядел лица в респираторе [5]. Идем назад, на Чернобыль…

Здесь, в районе аварии, множество неожиданных встреч. Земляки, много лет не видавшиеся. Сослуживцы, разведенные службой. Однокашники, прожившие порознь жизни. Уралец с одесситом. Сибиряк с украинцем. Военный с гражданским. Дорога ведут в Чернобыль. Вся страна помогает. И меня Чернобыль одарил нечаянной встречей.

Прогноз на бурю и ветер. Это значит: в районе реактора взметнутся в воздух столбы мельчайшей пыли, помчатся по станции, разнося радиацию, мешая аварийным бригадам, замедляя, прекращая работу. И чтобы этого не случилось – приказ вертолетам. Направиться в район промзоны. Полить с высоты места скопления пыли. Скрепить, удержать их на месте под бурей.

Зеленый у леса луг, превращенный в вертолетную площадку. Тяжелые грузовые вертолеты Ми-26 – как пятнистые слоны. Взлетают, садятся, наполняя окрестность металлическим ревом и скрежетом. Вертолет, огромный и мощный, способный нести в небесах пушки, боевые машины пехоты, несет баки с жидкостью туда, на АЭС, где возможна песчаная буря.

…Я встретил его здесь, на площадке, когда он сошел с Ми-восьмого, приземлившегося с многолапой подвеской. Смотрели один на другого, признавая, боясь ошибиться. Начинали улыбаться, протягивать друг другу ладони.

Командир звена Ми-8 майор Александр Валентинович Пермяков. Встречались год назад в Панджшере, в кровавом афганском ущелье.

Помню, как били из пещер крупнокалиберные пулеметы врага. Как танки били прямой наводкой. Как наши саперы под огнем пулеметов двигались по минным полям, извлекали из-под щебня фугасы. И носились вертолеты со звездами. То взмывали к высотным постам, задыхаясь в разреженном воздухе, умещаясь одним колесом на крохотной каменистой площадке – спускали бурдюки с водой, ящики с боекомплектом, брали на борт раненых. То мчались в атаку на душманские гнезда, выпуская с подвесок черные щупальца трасс, покрывая склоны бледными вспышками взрывов. Вот там, в Панджшере, я познакомился с майором Пермяковым.

Его судьба, как у многих других. Мальчишкой в ДОСААФ гонял мотоцикл. Захотелось скоростей побольше. Пересел на самолет. Поступил в летное училище. Служил в Группе советских войск в Германии. В наушниках его шлемофона звучали позывные и коды натовских центров. Близко, за пограничной чертой, притаилась беда. Не стреляла, не била – нацелила на Отечество стрелы возможных ударов.

Стрельбу он узнал позднее, в Афганистане, когда, возвращаясь с заданий, нес в фюзеляже пробоины от чужих пулеметов. Высаживал десанты в горах. Громил караваны с оружием, пробиравшиеся из Пакистана по тропам. Терял друзей, когда сбитый вертолет устремлялся к земле и он, майор, под обстрелом снижался за горящей машиной, выносил из огня раненых и убитых товарищей.

Вернулся домой, как следует не успел отдохнуть, а уже учения, полеты. И вот в день его рождения, 26 апреля, – «случился» Чернобыль. Улетела первая группа сюда, на аварию, а он еще в части, ожидал своей очереди. Слушал вести с АЭС. Как первые смельчаки-вертолетчики зависали над дымным кратером. Фотографировали, замеряли рентгены, когда внизу еще тушили пожар, когда герои-пожарные, еще живые, направляли брандспойты на ядовитое пламя [6].

Заваливали жерло реактора. Подвешивали под брюхо машин мешки с песком, свинцовые «чушки», и в полете, в динамике, проносясь над разрушенным блоком, осуществляли “бомбометание” – сбрасывали груз в кипящий котел, затыкали, закупоривали глотку.

И вот его очередь. Волновался и нервничал, когда впервые шел на реактор. Когда дрогнул и пошел радиометр. Так было в Афганистане, когда впервые летел на задание, ожидая увидеть вспышки – работу чужих пулеметов. Успокоился, привык. Научился, соблюдая все меры безопасности, уберегаясь от жестоких лучей, выполнять маневрирование среди полосатых труб, высоковольтных мачт, находящихся под напряжением [7], вблизи от ядовитой воронки.

Он сказал мне сейчас, когда летели над промзоной, поливая пути и строения, изрезанную вездеходами пыль, он сказал мне: в эту трудную работу его направило чувство долга. Перед армией, чей приказ он сейчас выполняет. Перед Родиной и народом, на помощь которым он добровольно стремится. Перед женой и двумя сыновьями, в чьи глаза он честно посмотрит.

Вечером, когда пронеслась, стихла буря, усталые машины, опустив винты, стояли на площадке, и пенные струи омывали их выпуклые пятнистые бока, смывали с них радиацию. Летчики улетели отдыхать туда, где воздух чист, где зеленые душистые травы, незамутненные студеные воды.

Я плавал в этих прохладных, прекрасных струях. Подплывал к кувшинкам и лилиям. Слушал вечерние крики птиц, кваканье лягушек, гул комаров. Думал, сколь тревожен мир, в котором нам довелось родиться, проживать свои жизни в муках в радостях, стремясь познать его грозные истины, познав до конца одну: мир сбережется в цветении, если люди, подобно вертолетчикам, подобно шахтерам, что пробили тоннель к реактору, пожарным, закрывшим грудью ядерную амбразуру, подобно ученому, чье лицо не успел разглядеть, – если люди в час беды и напасти заслонят собой мир от погибели.

Правда, 1986 г., 21.06, № 172 (24794).

[1] Видно, дистанційний тепломір (««Стетоскоп» для реактора» під 6.06.1986 р.) таки не спрацював.

[2] Оце з одного боку.

[3] А це – з лругого боку. Навіщо ж було обгороджувати зону колючим дротом, якщо збирались повернути туди жителів ? Оце обгородження – найкрасномовніше свідоцтво остаточної відмови від дезактивації зони.

[4] Якби ці датчики працювали, не треба було б БТР-и ганяти.

[5] Насправді цей учений – секретний, тому його не назвали.

[6] Скоріше за все – це просто риторика, тобто порожня балаканина; а якщо ні – то вийшло б, що пожежу гасили ще досить довго, бо по всім іншим даним вертольоти не могли з'явитись над ЧАЕС раніше 27.04.

[7] З якого дива силові ЛЕП на станції були під напругою, якщо сама станція не працювала? Хіба що для забезпечення потреб самої АЕС йшов струм звідкісь.