8

Евгений Гребенка

Я очень люблю начало осени, особливо на Украине: томительный жар лета сменяется прохладою; природа наградила труды людей своими дарами: везде довольство, везде веселые лица. Едешь полем: и направо, и налево от дороги длинным строем вытягиваются копны хлеба; в стороне где-нибудь краснеет запоздалая нива гречихи; тяжелые черные грозди ее, как виноград, клонятся к земле на ветвистых пурпурных стеблях… Вечереет. Крикливые стада журавлей пируют на полях, вереницы уток шумят над головою…

Перед вами вьется в чистом воздухе легкий дымок. Вы подъезжаете к куреню баштанника (так у нас называют стариков, которые смотрят над бахчею), старичок разложил огонь перед своим шалашом и варит к ужину кашу. Пламя с треском обхватывает ветви степного ракитника, голубоватый дым тонкою струйкою вьется кверху и исчезает в воздухе; против старика сидит его внук – ребенок лет десяти: он разбил арбуз, чуть не в себя ростом, рвет руками его сочное, алое, сахаристое мясо, ест и хохочет от удовольствия; за шалашом лежит косматая серая собака и весьма пристально рассматривает летающего вечернего жука; далее кучи арбузов и дынь… И эта тихая картина облита ярким золотом заходящего солнца. По дороге вы обгоняете возы, нагруженные тяжелыми снопами; в деревне из-за хат выглядывают золотые стоги, как залог благоденствия многих людей; в садах целые семейства собирают яблоки, груши и бергамоты; на вас веет благоухание душистых плодов; вы слышите в саду хохот и песни девушек…

Хороша, богата природа! Невольно снимешь шапку и от души перекрестишься! Стоит ли человек прекрасных даров божьих?

Кроме того, осень – время свадеб; поселяне, кончив уборку хлеба, хотят отдохнуть, повеселиться. А где же лучше попировать, как не на свадьбе? Старосты, перевязанные чрез плечо поясами, начинают ходить по улицам. Не одна пара черных девичьих глаз высматривает их, жданных гостей; не одна роскошная, полная грудь дрожит от страха и сомнения: любой или нелюб шлет к ней сватов?..

Август приближался к концу. В селении Медведева из улицы в улицу ходили толпы свадебных гостей, с музыкою, с песнями, с красными знаменами…

Петрушка загрустил… От рокового дня охоты на озерах Чурбинского он раза два видел Машу в церкви; но Маша так печально говорила ему: «Чует мое сердце, что не бывать нам счастливыми; наш барин готов съесть вашего барина; не отдаст он меня за тебя!» Петрушка утешал ее как мог, но в душе и сам чего-то боялся напомнить барину об его обещании, грустил, скучал – и слег в постель.

Медведев, узнав о причине болезни Петрушки, написал к Чурбинскому письмо, предлагая за Машу тысячу рублей или более, если Юлиан Астафьевич будет согласен, и в ответ получил на лоскутке бумаги четыре слова: «Ничего не хочу; не бывать этому».

Оправился от болезни Петрушка или нет – бог его знает… только он встал с постели, взял ружье и пошел на охоту; подошел к реке и побрел тихими шагами берегом прямо к деревне Чурбинского.

Утреннее солнце светило ярко, стада дичи, подымаясь с реки, кружили над головою Петрушки – он ничего не видел, ничего не слышал. Вот и деревня Чурбинского, вот и роща над рекою; по реке плавает большое стадо свойских уток; на берегу, под кустом, сидит босоногая девка в лохмотьях. Петрушка смотрит и не видит – идет далее.

– Петруша! – закричал кто-то позади его; бедняк вдруг очнулся, будто тяжелый сон слетел с глаз его. «Кажется, голос Маши», – подумал он и начал осматриваться. Девка в лохмотьях стояла перед ним – это была Маша.

Ружье выпало из рук Петрушки.

– Ты ли это? – прошептал он.

– Я, мой милый, ненаглядный, – отвечала Маша, обнимая его, – а ты и не узнал меня… Неужели платье так переменило меня?.. А я все та же, так же люблю тебя; чем они злее, тем больше я люблю тебя. Пусть они… бог с ними . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты был болен, мой голубчик; я все слышала, а меня и болезнь не берет… – Рыдания заглушили голос Маши.

– Успокойся, моя рыбка… Сядем вместе, да расскажи мне, что у вас такое делается и отчего ты такая простоволосая?..

– Ох, много я вынесла! Была бы я давно рыбою, бросилась бы в самую быстрину, если б не хотела хоть еще раз увидеть тебя…

Маша обняла Петрушку, склонилась головою к нему на грудь и тихо плакала.

– Бог с тобою, моя горлица, успокойся: все будет хорошо…

Маша покачала головою.

– Садись вот здесь, – продолжал Петрушка, – здесь будет покойнее. Господи! Ты босая!.. Теперь холодна осенняя роса, холоден мокрый речной песок… возьми мою шапку, положи в нее свои ножки, пусть согреются.

– И вспомнить страшно, как рассердился барин, получа письмо от твоего барина. «Это, говорит насмешка; меня обидели и еще сватают мою девушку за урода, который публично желал мне подавиться куликом»; кричал, кричал, ругался, а после и говорит: «Да у меня для Маши есть жених получше этого сорванца, я ее сделаю счастливою. Позвать ко мне Машу!» Я пришла ни живая ни мертвая. «Послушай, Маша, – сказал барин, – я давно хочу наградить тебя за службу и составить тебе партию. Потапович, наш приказчик, очень желает на тебе жениться; я, с своей стороны, согласен… Что же ты молчишь?» – «Помилуйте, барин, – сказала я, – у приказчика дети от первой жены старее меня; мне Потапович годен в отцы, a не в мужья». – «Дура!… А богатство его разве ничего не значит?» – «Богатство пусть останется при нем, мне ничего не нужно!..» – «Ого-го, сударыня, так вам прикажете выписать жениха из губернского города?..» – «Будьте милостивы, – сказала я и бросилась ему в ноги, – не разлучайте меня с Петрушкою, или за ним, или ни за кем не буду замужем…» Как он толкнет меня ногою прямо в лицо! Как закричит… Я и света не взвидела… «Так и ты заодно с моими врагами! Они и тебя, знать, подкупили на мою обиду. Вот я тебе сам отыщу жениха, а до времени… Гей! Потапович! Сейчас с ней долой панское платье да в черную работу». Обрадовался Потапович этому приказанию. «Помните, Марья Ивановна, – сказал он мне, – вы говорили, что я не умею обходиться с девушками – вот увидим. Пока отправляйтесь варить для работников галушки, да поворачивайтесь проворнее! Я человек сердитый, знаете, от старости: берегитесь, отеческое наказание у меня в руках» – и он, улыбаясь, посмотрел на свою длинную палку. Трои сутки варила я галушки, носила воду тяжелыми ведрами, мыла чугунную посуду… От непривычки работа валилась из рук моих. Сердитый Потапович за всякую безделицу без милосердия меня наказывал… Вчера я нечаянно опрокинула огромный горшок кипятку и – вот видишь – совсем обварила себе левую руку… Меня все-таки наказали и до выздоровления заставили пасти господских уток…

– Бедная моя Маша! – шептал Петрушка, целуя ее больную руку.

– Еще не все. Сегодня… когда я гнала сюда уток, повстречался мне Потапович и говорит: «Я стар, Марья Ивановна, и глуп, и непригож, и не гожусь вам в мужья, а все-таки люблю вас, отыскал вам жениха, и барин приказал завтра вечером перевенчать вас… Знаете Фомку-дурачка, что пасет господских свиней; правда, он не пересчитает на руках пальцев, зато человек молодой; готовьтесь к венцу».

– Да он пугал тебя, – сказал Петрушка.

– Ох, нет! Еще вчера барин приказал выстричь и вымыть Фомку и дать ему новую рубашку… Весь двор удивился, за что такая милость к этому дураку… А теперь я знаю… я не переживу своего несчастия!..

– Нет, Маша! Нет, быть не может, чтобы эти ясные очи, черные косы, белая грудь, это сердце, такое доброе, которое так меня любит… чтоб все это досталось неумытому дураку… Он – это животное – станет ласкать тебя, станет целовать тебя… Нет, Маша, этого быть не может!..

– А будет!.. – едва слышно сказала Маша.

Молчание.

– Послушай, – говорила Маша, – ты любишь меня, и я люблю тебя более всего на свете; нам еще можно спастись, нас никто не разлучит… послушай меня…

И, притянув к себе на грудь Петрушку, она что-то стала шептать ему.

Петрушка пришел домой веселее, спокойнее; необыкновенная радость блистала в глазах его.

– Тебе лучше, Петрушка? – спросил Медведев.

– Лучше, барин, я совсем здоров.

На другой день рано поутру, чуть стало солнышко показываться из-за леса, Петрушка, с охотничьего сумкой за плечами, с ружьем в руках, был уже в роще Чурбинского на берегу реки; немного погодя пришла Маша. На ней была белая, шитая шелком рубаха, завязанная красною лентою; косы лежали на голове черным венком и между ними блистали осенние белые астры…

– Хороша твоя невеста? – сказала Маша, подходя к Петрушке.

Петрушка бросился целовать ее.

– Погоди, Петрушка, не целуй меня: станем молиться богу, чтоб он не разлучал нас и в будущей жизни…

Они упали на колени и тихо молились; в речном тростнике пела пеночка… Солнце величественно выходило на небо… Село начинало пробуждаться…

Помолясь, Петрушка подошел к Маше, обнял ее, и уста их слились долгим поцелуем.

– Слышишь, – говорила Маша, – они придут сюда – и все пропало! Поспешим, моя радость: там нас не разлучат. До свидания!..

Она стала на колени и распахнула рубашку на полной груди своей.

– Смотри же, мой милый, стреляй прямо в сердце, вот оно, вот бьется, стреляй сюда, а как я умру, и сам за мною скорее: без тебя мне будет скучно и минуту… Ах, как весело умереть от твоей руки!..

Петрушка поднял ружье и прицелился.

– Что же ты ждешь? Я душою чую, что идут сюда – и отдадут меня Фомке!..

Выстрел раздался – и Маша упала на траву. «Приходи ко мне скорее…» – были последние слова ее. Алая кровь теплым ключом била из ее раны; светлые глаза подернулись смертным туманом.

Петрушка торопливо начал заряжать ружье, а между тем в роще раздавались голоса: «Кто смеет стрелять! Лови, лови да и в суд, кто б ни был, моею рукою… барская земля!» – и Потапович с тремя десятниками бежал к Петрушке.

Вот они уже близко. Петрушка спешит прибить заряд, взводит курок, упирается дулом ружья в грудь и, перегнувшись вперед, спускает курок: щелк!.. не выстрелило: Петрушка второпях забыл насыпать на полку пороху.

Десятники схватили Петрушку.

– И умереть не дадут! – простонал Петрушка. – Прощай, Маша; я сдержу слово: скоро увидимся!

Примітки

…с красными знаменами… – за старовинним народним звичаєм червона корогва була важливим атрибутом весільного обряду.