Действие 1. Доносчики
Николай Костомаров
1 | 2
І
Зала во дворце Сеяна. Стены обложены мрамором, карнизы – черепахою, колонны с серебряными завитками, кресла слоновой кости, столы белого мрамора. У дверей стоят Сатрий, Пинарий, Юний Вибий и несколько клевретов Сеяна. Дворецкий ходит на цыпочках.
Дворецкий
Тс, – идет!
Все выпрямляются и приготовляются к встрече. Сеян выходит в прозрачной шелковой тунике, в белой торе с золотыми кистями, с золотым венком на голове. Толпа восклицает: «Да здравствует возлюбленный богами!» Все кланяются до земли. Сеян отвечает гордыми поклонами.
Сатрий
(подходит с подобострастием и подносит Сеяну тетрадь из пергамента).
Дозволь, достойный преемник Мецената, светлый покровитель наук и искусств, высокий любимец Аполлона, дозволь со страхом благоговения насладиться неизреченным счастьем воззрения милостивых очей твоих на слабое произведение моей музы, которая перестанет завидовать музе Вергилия и Горация, если звуки моей кроткой свирели раздадутся под живительной сению стоп твоих.
Сеян
Хорошо, хорошо!
(Берет тетрадь).
Право, половина всех посланий Горация! Ты поэт плодовитый.
(Перелистывает).
Фи! Что это? Троянские герои, нимфы, боги?! Да никак и меня ты производишь от какого-то полубога?
Сатрий
По высокой душе твоей, – я мечтал в моем поэтическом восторге, – ты отрасль великого Диомеда.
Сеян
На поэтах не взыскивается! Благодарю за усердие, но я, мой добрый друг, не люблю лести в глаза… Возьми свое произведение, читай его с друзьями, знакомыми, – распространяй его как можно более… я дам тебе тысячу сестерций на переписку… Должно поддерживать в публике хороший вкус: в наше время так мало хороших поэтов… Но я не люблю лести, – повторяю тебе. Распространяй, продавай свое сочинение, и я прикажу эдилам предлагать покупать его гражданам, дабы ты получил достойную награду за свой поэтический труд. Но опять-таки скажу – я не люблю лести. Впрочем, я всегда буду к тебе милостив.
Сатрий
Милость твоя выше всех твоих благодеяний!
Сеян
(обращается к Юнию Вибию)
У тебя что это?
Юний Вибий
Донос на врага императора и отечества.
Сеян
А! На кого же?
Юний Вибий
О, если бы язык мой присох к моему поднебенью, прежде чем выговорить это ужасное, некогда столь сладкое моему сердцу имя! О, если б сердце мое разорвалось на части от снедающей его горести, прежде чем погаснет в нем чувство, вложенное природою! Но – клянусь бессмертными! – нет для меня уз священнее тех, которые обязывают меня верности к цезарю! Это… донос на преступного отца моего.
Сеян
Сколь похвален и изумителен твой поступок, если донос справедлив, столь же ужасен он, если донос твой противен истине – чего я не хочу предполагать. Твой отец был сослан за то, что, не зная хорошо дела, ложно впутался в донос на Либона Друза; хотя Либон Друз оказался преступником, и доносители получили достойное возмездие за свою ревность к истине и правосудию, но открылось, что твой отец, не зная дела, свидетельствовал на Либона единственно из желания не потерять участия в награде, ожидавшей обличителей преступника. Цезарь, наградив прочих, наказал, однако, отца твоего, ибо цезарь наш есть образец справедливости. Ты должен помнить это, мой добрый друг… Что сделал твой отец?
Юний Вибий
Не довольствуясь неизреченным милосердием цезаря, оставившего ему жизнь и отечески наказавшего его ссылкою в Галлию, он рассеивает преступные и ложные слухи о тебе, – дерзает клеветать, обвиняя тебя в убийстве, прелюбодеянии, говорит, что Тиверий держит Рим в оковах, а сам находится в рабстве у тебя, – и возмущает нелепыми выдумками глупую толпу. С ним в соумышлении Корнут, который присылает ему деньги для произведения мятежа в Галлии.
Сеян
Ужасные, потрясающие душу клеветы достойны, без сомнения, примерного наказания. Я должен представить твой донос цезарю. Но, восхваляя твое усердие, мой друг, я не могу воздержаться, чтоб не сделать тебе упрека. Ты сделал примерное дело, не жалея и родного отца для блага отечества, но… ты наполнил грудь мою тоскою. Я не мстителен от природы и склонен более простить отца твоего, чем преследовать; но, к несчастию, дело, касаясь меня, касается целого отечества, и тяжелый долг заставляет меня подавить врожденную наклонность – забывать обиды. Впрочем, я все-таки постараюсь облегчить своею просьбою у государя участь отца твоего.
(Обращается к Сатрию).
Похвально служение музам, а еще похвальнее, когда с ним соединяется служение отечеству. Рим полон разврата, лихоимства и тайных замыслов против общественного порядка. Искоренять плевелы есть дело достойное каждого верного сына отечества, также и поэта. Видишь ли, каков Вибий? Для цезаря и отечества он не пожалел и отца родного: вот пример, который я поставлю для подражания всем молодым гражданам Рима. Ты – поэт, бываешь в кругу поэтов, ученых, софистов; между ними много злонамеренных; будучи незамечаемы правосудием, они втайне, как змеи, извергают яд своих мнений; обнаруживать их заранее и лишать возможности причинять дальнейший вред обществу есть дело важное и спасительное.
(Обращается к Пинарию).
Ты – историк и часто бываешь, конечно, между своими собратьями; к сожалению, они мало оправдывают покровительство, оказываемое императором искусствам и их служителям. Например, мне попадается в руки история под названием «Анналы Римской Республики» Кремуция Корда… просто вещь возмутительная! Автор хвалит злодея Брута и называет убийцу божественного Юлия Цезаря – Кассия – последним из римлян! Каково?! Да за это одно следовало бы отрубить руку, которая осмелилась написать подобные выражения! Вся эта история, с начала до конца, наполнена если не явно преступными, то двусмысленными выражениями и неуместными похвалами прежней свободе, а следовательно – неблагорасположением к настоящему порядку вещей. Цезарь не любит этих возгласов о свободе и правах гражданских, о славе старого Рима, под которыми обыкновенно стараются укрыть возбуждения к необузданности и безначалию. Без сомнения, за подобные выходки Кремуция Корда следовало бы предать суду сената. Злодей, которого преступные намерения не вполне раскрыты, получит ничтожное наказание и – станет еще дерзновеннее.
Справедливость требует, чтобы все тайные замыслы неблагонамеренного человека были обнаружены, дабы можно было истребить, так сказать, самый сок зла. Без сомнения, если Кремуций Корд, дерзнув написать подобные строки в своей истории, нагло похвалил убийц Юлия Цезаря, то конечно питал злобу к императору и существующему порядку вещей. Надобно доказать это яснее. Император желал бы, чтоб вся тайна души этого зловредного человека была обнаружена… разумеется, сообразно строгой истине и нимало не примешивая клеветы, которая наказывается более всех преступлений.
Сатрий
Молю богов, да даруют нам возможность заслужить твое внимание! Но – сколько бы мы ни напрягали свои слабые силы – все наши заслуги не будут достойны единого милостивого взгляда нашего цезаря.
Сеян
Прекрасно, мой добрый друг. Прощайте. Надейтесь на мою благосклонность.
(Уходит).
Толпа кланяется.
II
В саду Кремуция Корда. Сатрий, Пинарий, Фирмий – входят.
Сатрий
Тише, тише! Чтоб нас не увидали в окна! Садитесь, друзья, между деревьями да смотрите – не испортите дела. Вы будете свидетелями, а потому напрягайте слух, когда будет говорить Кремуций Корд. Ни одно слово не должно миновать ушей ваших.
Пинарий
Я вскарабкаюсь на этот бук: он так ветвист, что на нем не увидят меня, хоть бы подошли к его подошве.
(Влезает на дерево).
Дерево так высоко, что если б меня увидели с улицы, то сочли бы за орла.
Фирмий
Смотри, чтоб кто-нибудь не пустил в тебя стрелы. Что касается меня, то я, во-первых, сорву себе одно мидийское яблоко и залезу в шиповник. Хотя там сидеть неприятно, зато слышнее и безопаснее: туда никто не полезет… А когда иглы станут меня колоть, то я буду прохлаждаться яблоком.
Сатрий
Хорошо. Сидите смирно. Я иду.
(Идет назад; потом возвращается с другой стороны и подходит к окну дома).
Кремуций, друг!.. Ах, боги! Возможно ли… У тебя такой прекрасный сад, теперь такой восхитительный вечер, а ты сидишь закупорясь в своей конуре, где так душно и тесно. Я пришел вызвать тебя и, чтоб вернее успеть, вбежал в твой сад. Хочу и тебя завлечь сюда. Мне скучно, друг: я пришел разогнать скуку с тобой. Выходи скорее.
Кремуций
(из дома)
А! это ты, любезный Сатрий? Добро пожаловать, войди.
Сатрий
Куда? в дом? Ни за что! Что за неволя жариться в стенах, когда заходящее солнце позволяет наконец перевести дыхание от убийственного жара? Кто войдет в такой сад, тот не скоро из него выйдет.
Кремуций входит.
Что за прелесть! Какие роскошные деревья! Какие блестящие цветы! Сядем здесь, друг.
Кремуций
Сядем, пожалуй.
Садятся.
Сатрий
Ты вечно занят своей историей; погрузился в прошедшее и знать не хочешь ничего, что вокруг тебя. Правда, многое так дурно, что спрятался б от него не только в дом, но в могилу; однако все-таки это голубое небо нашей счастливой Авзонии, эта яркая зелень, эти отливы даров Флоры и Помоны – все это, право, стоит того, чтоб пожить на свете. Есть еще много на земле такого, что заставляет, хоть на время, забывать и тиранов, и доносчиков, и льстецов… Ну, как идет твоя работа?
Кремуций
Я кончил свой труд.
Сатрий
Как? Довел свою историю до нашего времени?
Кремуций
Я довел ее до Филиппинской битвы. С концом республики оканчивается моя история.
Сатрий
А далее не хочешь продолжать? Правда, друг, – и не советую. Даже с написанным будь осторожнее; теперь время такое, что могут придраться и за сказание о временах давно прошедших. Я о себе скажу: мне очень дороги музы, но иногда приходит печальная мысль расстаться с ними.
Кремуций
(в сторону)
Как бы музы были довольны… (Ему). Отчего же?
Сатрий
Да оттого… между нами будь сказано… музы там обитают, где цветет свобода. Тираны не любят даров Аполлона, хотя и приносят ему жертвы. Что такое поэт? Прежде – истолкователь воли богов, возбудитель смертных к Добродетели, хранитель чувства прекрасного, теперь – он самое жалкое создание. На его восторг наложены оковы: он – паяц, забавляющий сильных, раб, обязанный усыплять своего господина от бессонницы после жирного обеда. Или хвали Ливию, Сеяна, или – не пиши. Да что я говорю? И хвалить их опасно. Скажут: «Он под лестью хочет укрыть злые замыслы», а иногда просто скажут: «Что это он хвалит настоящее и живых? Он думает об них… А когда думает, то что-нибудь и надумает!» А попробуй воспевать старину… «Он не любит настоящего, – закричат тогда, – он хочет восстановить прошедшее». Не трогай ни старого, ни нового – воспевай луга, леса, полевых нимф… «А – скажут тут, – он удаляется от похвал цезарю, стало быть, не любит его; он не смеет заговорить о настоящем, стало быть, боится проговориться, стало быть, у него на душе есть такое, за что бы его наказали». А не то – отыщут, пожалуй, какую-нибудь аллегорию, какой никогда поэт и не предполагал; да, наконец, он уже и тем виноват, что он поэт, а не все поэты угодны цезарям. Захочет ли он разбить свою лиру и осудит себя на пифагоровское молчание – и тут не уйти ему от подозрений: «Почему он прежде писал, а теперь молчит? Следить за ним!» А нужно только сильному сказать: «Следить за таким-то», – и такой-то как раз попадет в беду. Цезари и поэты не уживаются в одном государстве.
Кремуций
С этим я не соглашусь. Мне даже кажется напротив, по крайней мере, у нас. Во времена республики муза латинская склоняла голову пред чужеземной, греческой музой; только со времен Августа услышали мы звучные песни мантуанские, сульмонские, на родном языке Лациума.
Сатрий
Песни сульмонские! Песни сульмонские! А о певце сульмонском забываешь?! Хороша была ему милость от покровителя муз. Бедняжка изныл в чужой земле, среди варварских народов. А все отчего? Он долго не хвалил ни Августа, ни Мецената, ни Агриппы, жил себе в мире богов или шутил над римскими прелестницами. «А! – говорили тогда при дворе Августа, – он человек неблагонамеренный, он не ищет покровительства сильных, он вреден», – и все поставили ему в вину, даже его элегии, потому что они соблазнительны. Да у Горация больше соблазнительного, но Гораций курил фимиам Августу, и все было объяснено в хорошую сторону. Довольно, чтоб раз почли тебя неблагонамеренным – не поправишь дела. Как ни льстил Овидий на Дунае – все напрасно. «Вздор, – говорили в Риме, – он хочет только выкарабкаться из беды, а не думает так, как пишет».
Кремуций
Дарование везде пробьет себе дорогу, и талант не угаснет под бременем несчастья; а без несчастий нельзя обойтись на земле. Поэт недаром сказал, что боги мешают в урну жизни счастье и горе поровну: не то, так другое, а, живучи на земле, не уйти от горя: у иного такое, у другого иное, а всякому равно тяжело свое горе; один томится в изгнании, пораженный немилостию владыки, другой изнемогает от неизлечимой болезни, жизнь третьего отравлена семейным несчастием… Есть одно самое ужасное горе, перед которым бессильны все бедствия: это горе – нечистая совесть и тяжесть чужой крови и чужих слез. Вот истинное горе, любезный Сатрий! Да сохранит от него Юпитер нас всех… Прочее все услаждается терпением и чувством собственного достоинства; страдания добрых возвышают их душу, а страдания злых прибавляют к их порокам еще новый порок – малодушие. Надобно избегать этого порока. Не предавайся тоске; помни, что, собственно, не горе, а тоска, происходящая от горя, нас мучит. Равным образом, не слишком предавайся радости – и удобнее перенесешь неприятность, когда она постигнет тебя.
Сатрий
Ты справедливо говоришь, что нет ничего горестнее нечистой совести; но, знаешь ли, наш век таков, что человек честный может легко сделаться негодяем.
Кремуций
Это может быть только тогда, когда твой честный человек не был честным, а только казался таким, – в самом же деле был всегда скрытый негодяй. На свете нет силы, способной поколебать честного человека.
Сатрий
Не говори этого! А Сеян? А Тиверий? Скажу тебе про себя. Я мирно занимался поэзиею; вдруг приходит ко мне клеврет Сеяна и говорит, что любимец желает, чтоб я написал ему что-нибудь.
Кремуций
(в сторону)
Проговаривается – или заговаривается…
Сатрий
(продолжает)
Что будешь делать? Не послушайся – начнет мстить! Обвинят тебя в неблагонамеренности, подслушают двусмысленные слова, перетолкуют, – и вот дом твой окружен воинами, и тебя ведут на суд или в темницу… Сообразив все последствия, я увидел, что благоразумие требует исполнить волю Сеяна. И я написал ему оду. Ха-ха-ха! Ты себе представить не можешь, что за глупое создание вышло из моей оды! Бавиевы творения – «Энеида» перед моею одою! Я производил в ней Сеяна от Диомеда, и Сеян принял ее благосклонно и велел распространять ради хорошего вкуса!.. Ну скажи, друг мой, не подлость ли это? Я презираю любимца, а должен величать его в стихах своих. Знаю, что этим я уронил себя в глазах ценителей искусства, между тем, согласись, я не мог поступить иначе. Что бы ты сделал на моем месте?
Кремуций
Я не поэт и в таком положении быть не могу.
Сатрий
Хорошо, ты – историк. Ну что бы ты сделал, если б Сеян вдруг поручил тебе описать царствование Тиверия?
Кремуций
Мне этого не предложат, потому что всегда найдут людей, более меня сведущих в современной истории, которою я не занимаюсь.
Сатрий
(помолчав немного)
Друг мой! Я пришел к тебе за важным делом.
(С таинственным видом).
Я пришел предупредить и предостеречь тебя по дружбе.
Кремуций
От чего и от кого?
Сатрий
Да хоть бы от доносчиков, зложелателей, клеветников.
Кремуций
Я не боюсь доносчиков, потому что не делаю ничего противозаконного; презираю клеветников, потому что на то они клеветники, чтоб их презирать.
Сатрий
Однако надобно быть осторожным. Поговаривают, будто в твоих анналах есть что-то вольное, будто ты слишком хвалишь свободу. Я советую тебе пересмотреть твою рукопись и не пускать ее в свет, пока не заменишь кой-каких мест другими; для друзей, разумеется, ты можешь оставить в надлежащем виде и даже еще более написать правду.
Кремуций
Я готов то же самое читать перед целым Римом, что читаю с друзьями. Я не живу в настоящем, я – историк, я – гробокопатель: мертвые не потребуют от меня отчета. В Риме нет закона, который бы судил историков, говорящих свободно о том, что уже унесено временем.
Сатрий
Нет закона?! Да какой же есть в Риме закон, кроме произвола тирана и его любимцев? Закон попран, поруган; закон исчез вместе с добродетелью: обман, раболепство воцарились на месте прежних добродетелей! «О времена! О нравы!» – восклицал Цицерон. Но что бы сказал ты, великий вития, если б теперь поднял из могилы почтенную свою главу, принесенную в жертву возникающему тиранству? Где форум, комиции, где трибуны – охранители слабых?.. Их заменили теперь доносчики! Доносчики! Ничто не может выразить весь ужас этого слова, неизвестного в старом Риме. Скоро ремесленники покинут свои мастерские, а купцы свои лавки и начнут терзать друг друга доносами, потому что это выгоднее и легче. Донос сделался теперь средством для достижения почестей, как прежде храбрость и любовь к отечеству…
Горе гражданину, если в театре он не посмеется над фарсом комического актера, когда он понравился Тиверию и Сеяну! Ужинаешь ли ты с друзьями – прикажи слугам посмотреть под столом, за колоннами, не спрятался ли где-нибудь доносчик. Если не найдут – бойся гостей твоих, особенно когда фалернское начинает путать язык твой; повторяй про себя стих Овидия: «Галлюса погубило невоздержание языка при употреблении вина». Бойся жены твоей: если коварный обольститель найдет дорогу к ее сердцу – он донесет на тебя, жена подтвердит донос, и тебя отправят в ссылку или в тюрьму, а имение твое отдадут доносчику; и если врагу твоему скоро не надоест твоя жена, он женится на ней, и дети твои должны будут называть его отцом, а о тебе не посмеют вспомнить.
Бойся собственных детей твоих, которым ты даровал жизнь и дыхание. Если дочь твоя хочет выйти за отпущенника – не препятствуй ей, иначе она донесет на тебя! Если сын твой впал в распутство – не останавливай его, иначе он донесет на тебя! Ты думаешь, его накажут, как отцеубийцу, по старине – нимало: его поставят в пример юношеству как образец верности государю и отечеству. Бойся рабов твоих и не наказывай их, если они обкрадывают тебя, – иначе они донесут на тебя! Не надейся на то, что, по старым законам, раб не смеет свидетельствовать на господина своего: закон об оскорблении величества не знает этого права, потому что перед ним – все рабы; да, впрочем, у тебя купят раба твоего, так что ты не посмеешь не продать его, отпустят – и все пойдет законным порядком.
Бойся отпущенников своих, бойся каждого, кому ты оказал благодеяние; теперь в обыкновении платить за добро доносами, и когда узнает император, доносчику причтется в большую добродетель его неблагодарность… Вот положение римского гражданина под правлением тирана, который, порабощая Рим, достойно сделался сам рабом! Да еще чьим?! Отпущенника, вышедшего в люди тем, что в молодости продавал себя старикам, потом сводничал, а наконец подавал доносы – верховный источник благополучия! Все знают, что он убил Друза, живет с его вдовою, – один Тиверии этого не знает, потому что любимец утешает его вымыслами разврата. Но скоро, кажется, придет чреда и Тиверию: любимец отправит в Елисейские Поля сперва семейство Германика, потом и Тиверия – прикажет пожаловать его Богом, а потом захватит власть, и мы падем ниц перед новым владыкою, которого также со временем поместим на Олимп.
Кремуций
Не прерывая слушал я речь твою, но понял в ней мало, потому что ничего этого не знаю и ничто из этого меня не занимает. Впрочем, ты сам себе противоречишь. Несколько раз ты восклицал: «Бойся, бойся!» – а сам не боишься говорить о том, чего так надобно бояться. Из этого я заключаю, что бояться надобно мне, а не тебе, и что поэтому мне опаснее тебя слушать, чем тебе говорить.
Сатрий
Кремуций! друг! Что говоришь ты? Зачем холодностью отвечаешь на мою горячность? Или тебе не нравится, что я, почитая себя в безопасности, считая тебя за честного человека, едва ли не единственного в Риме, заговорил с тобою нараспашку, излил заветное горе о родине?.. Ах, Кремуций! Другой бы подумал, что и ты способен приобщить свое почтенное имя к числу доносчиков. Прости мне это слово, вырванное огорчением! Я далек от такой мысли о тебе. Но мне слишком прискорбно, что я не нашел в тебе друга… Видно, я недостоин быть твоим другом.
Кремуций
Я – друг всем добрым людям и доброжелатель как добрым, так и злым: последним, разумеется, нельзя пожелать ничего лучше обращения на путь истины.
Сатрий
Ты стоик, это я вижу. Люблю тебя от всего сердца, но, признаюсь, мне не по душе суровая мудрость закона: ее последователи честны, прямодушны, но слишком холодны.
Кремуций
У нас в Италии очень жарко, а потому недурно, если внутренняя холодность крови будет умерять внешний жар.
Сатрий
Да, в Италии очень жарко, настоящий ад: Флегетон разливается из дворца Плутонова; есть все принадлежности ада: и Мегера – Ливия-Августа, и Тизифона – Ливия, вдова Друза, и перевозчик душ на муки – Сеян, и кривые судьи и Гарпии – доносчики.
Кремуций
Я хочу сказать не это, а то, что солнце у нас жжет, больше ничего.
Сатрий
По странному капризу Аполлона жжет да не греет; по крайней мере, сколько ни пробуждала весна умершей зелени, – свобода Рима спит непробудно.
Кремуций
Сатрий! Если ты хочешь быть со мною знаком, – не говори о настоящем порядке вещей: я не могу ни хвалить, ни хулить его, ибо не знаю его; иначе ищи себе других собеседников, более способных ценить твое красноречие.
Сатрий
Кремуций! Я тебя не понимаю… Ты хочешь, чтоб я, будучи твоим другом, сдерживал пред тобою свои чувства, как на площади?
Кремуций
(встает и подходит к розам).
Как тебе нравятся эти белые розы? Неправда ли, они очень милы? Это любимые цветы мои – какой прелестный запах! Я для тебя срежу. Ах, нет! Вот здесь получше.
(Идет к тому кусту, в котором спрятался Фирмий).
Ах! Что это? Змея? Нет, подобие человека! В шиповнике! Воры! Воры! Эй! Люди! Сюда!
Вбегают рабы.
Сатрий
(в сторону)
О, проклятый дурак.
Кремуций
Что я вижу? Сенатор Фирмий! Сенатор римский в шиповнике, с полуобъедеиным плодом! Сенатор залез в чужой сад, конечно, с намерением воровать яблоки или груши?
Фирмий
Осторожнее! Если ты узнал, что я сенатор, то не каркай об этом пред своими слугами.
Кремуций
Осторожнее, сенатор. Ты порвал свою латакливию о шиповник. Видно, у тебя велика охота до моих плодов, если ты решился наслаждаться ими в таком неприятном месте; но зато, видно, они тебе очень понравились, если ты не чувствовал, как иглы царапали твое тело. Не лучше ли было придти прямо ко мне и попросить: я бы дал тебе из уважения к твоему сенаторскому достоинству. Слуги! Нарвите яблок, груш, мидийских яблоков и наполните ему всю тунику; заворотите ее вверх и завяжите около шеи; наполните плодами рукава, а руки завяжите назад, чтоб плоды удобнее могли держаться.
Слуги исполняют это.
Между тем, поищите по саду, нет ли еще подобных посетителей. Да заприте калитку, чтоб кто-нибудь не ушел отсюда.
Слуга
Господин! Господин! Еще кто-то сидит на буке, да так высоко, что не достанешь.
Кремуций
Кто это? Да это Пинарий Натта, историк. Немудрено, что, пришедши красть плоды, он попал на бук вместо яблони: ему не в первый раз делать промахи; он и в своей истории принимал Сципиона Африканского за Азиатского… Слезай-ка с бука, историк, да сядь лучше под тенью бука и, как Титир, поведай нам, какому богу ставишь алтари?
Пинарий
О стыд! О поношение! Нет, Сатрий! Горе тебе! Ты ввел меня в этот срам! Я отомщу тебе!
(Слезает).
Фирмий
Ах, задушаюсь! Кремуций, сжалься, освободи меня, не бесчесть меня…
Пинарий
Кремуций! мы в руках твоих, и ты, конечно, можешь нас обесчестить, но что тебе из этого пользы? Отпусти меня – я отблагодарю тебя.
Кремуций
Чем? Не историей ли своего изделия?
Пинарий
Смейся над моей историей сколько хочешь, но я не променяю ее на твою, потому что твоя привела в сад гостей, подобных нам. Мы не воры – мы доносчики; мы – свидетели, призванные Сатрием для подтверждения доноса его на тебя. Сатрий научил нас спрятаться между деревьями, а сам вызвал тебя и завел с тобой разговор о событиях настоящего времени для того, чтоб ты проговорился и таким образом попал в расставленную сеть. Всему виною Сатрий. Отпусти меня – и я донесу на него вместо тебя.
Сатрий
О злодейство! Измена!
Пинарий
Я донесу на тебя, бездельник! Чего свидетелями можем мы быть теперь? Что слышали мы от Кремуция Корда, кроме неохоты отвечать на твои речи? Мы испытали Кремуция Корда: он человек благонамеренный; но мы слышали от тебя дерзкие речи о правительстве и не знаем, к чему ты произносил их – быть может, ты действительно так думаешь. А если и не так, если ты хотел только завлечь историка, – думаешь ли ты, что божественный Тиверий станет потакать твоему коварству? Может быть, Кремуцию и в голову не приходило ничего подобного, а ты заронил в него подозрение. Рассеватель ложных слухов! Поноситель властей! Трепещи – я донесу на тебя! Кремуций будет свидетелем, Фирмий подтвердит донос, ибо великодушный Кремуций сжалится над нами и отпустит.
Сатрий
Умыслы наши открыты, но, Кремуций! я не враг тебе, а только друг самому себе, как и ты, как и каждый человек. Все равно, другой бы воспользовался твоею ошибкой и получил бы за то выгоды: так почему же было не воспользоваться мне самому? Для чего распустил ты в публике свои анналы, которые столько же прекрасны, сколько недостойны настоящего времени? Они возбудили подозрение в Сеяне и Тиверий, тебя признали человеком неблагонамеренным и нерасположенным к правительству, потому что ты любишь старину и свободу, о которой даже не вспоминают при нашем дворе. Одним словом, тебя сочли преступником, но прежде хотели изведать твои мысли, и Сеян выбрал меня в числе других. Если б я отказался, то заслужил бы гнев Сеяна, а тебе не принес бы никакой пользы: все равно – другой сделал бы то же.
Пинарий
Вот новое доказательство преступности Сатрия Секонда. Он клевещет на любимца: он говорит, что Сеян научил его. Возможно ли это? Да и как осмелились уста твои изрыгать клевету на того, кому ты вчера подносил стихи, где сравнивал его с богами?
Фирмий
Ради богов, сжалься надо мной, Кремуций! Я буду полезен тебе.
Кремуций
Слуги! Перебросьте сенатора через ограду сада. Пусть он там, лежа на улице, кушает плоды мои!
Фирмий
Кремуций! Заклинаю тебя памятью отца твоего! Я не перенесу этого посрамления, я убью себя.
Кремуций
Тем лучше. Исполняйте, слуги, что вам сказано.
Слуги выбрасывают Фирмия.
Теперь, слуги, вытяните у Сатрия язык и дайте ему несколько щелчков за красноречивое описание событий настоящего времени; его язык привык болтать, лгать и клеветать, – пусть на несколько дней припухнет: это будет полезно для жителей города Рима.
Пинарий
О Кремуций! Благодарю тебя! Ты сделал доброе дело. Я напишу на него донос, а тебя оправдаю и выставлю свидетелем. Рабы твои также слышали.
Кремуций
Ты и в своих поступках столько же глуп, как в своей истории. Трое вас замыслили погубить меня и при первой неудаче обратились друг на друга; теперь каждый из вас думает только о самом себе и хочет выкарабкаться по спине другого; но ты – всех подлее… Терзайте же теперь друг друга: это достойное вам возмездие. Погуби Сатрия, погуби дурака Фирмия, погуби, наконец, самого себя. Доносите друг на друга и запутайтесь в своих доносах так, чтоб один другому служил палачом. Слуги! Свяжите их вместе: они теперь задушевные друзья. Выбросьте обоих на улицу!
Пинарий
Кремуций! Я донесу на тебя, если так; я скажу, что ты потакал Сатрию. Я донесу на вас обоих.
Сатрий
Врешь, негодяй! Я признаюсь во всем и пойду на смерть, но не солгу на Кремуция. Хотя он обесчестил меня, но я достоин этого. Мы не сумели погубить его – погибнем сами! Я уважаю тебя, Кремуций!
Слуги выкидывают за ограду обоих, вместе связанных.
Кремуций
О Рим! О несчастная Италия! Бедная моя родина! Что бы ни сталось со мною, – никакое горе, никакая мука не в силах преодолеть той горести, которая терзает мне сердце при мысли о твоем унижении! Горесть моя застарелая, затаенная навеки: я умру с нею. Некому завещать ее!.. За что людям хочется погубить меня? Подальше, подальше от них! Если успею вывернуться из этой сети – покину Италию, уйду в Германию, даже в Сармацию… Там, по крайней мере, я не буду видеть падения моего народа, не услышу латинской речи в устах злодеев и предателей.
(Уходит в дом).
Примітки
Филиппинской битвы – битва при Филиппах (Македонія) у 42 р. до н. е., у якій тріумвіри 2-го тріумвірату розгромили війська республіканців на чолі з Марком Брутом. Ця поразка республіканців виявилась остаточною
Ливия – дружина сина Тіберія, Друза, яку Сеян підмовив отруїти чоловіка (23 р. н. е.).
…певец сульмонский… – Овідій (Публій Овідій Назон, 43 р. до н. е. – бл. 18 р. н. е.) – уславлений римський поет, автор любовних елегій, дидактичних поем «Наука про кохання», «Ліки од кохання», міфологічного епосу «Метаморфози», а також «Фастів» і написаних у вигнанні «Скорботних елегій» та «Листів з Понта».
Мегера – одна з трьох ериній, богинь помсти.
Титир – пастух, персонаж 1-ї еклоги Вергілія.
Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 1, с. 293 – 306.