Действие 2. Тиран

Николай Костомаров

1 | 2 | 3

I

Во дворце Тиверия. Стены обиты бронзовыми листами с выпуклыми изображениями разных мифологических событий, хрустальные колонны, серебряные кресла и скамьи. Тиверий лежит на богатом ложе, занавешанном с одной стороны ковром. Подле него Сеян.

Тиверий

Горесть моя неисцелима, как невозвратима потеря моего Друза. Ах, если б было справедливо, что тени умерших являются живым! Почему бы сыну моему не навестить меня, хоть на миг, в легком сновидении? Я теряю веру в богов, я склоняюсь к мудрости Эпикура: все дело случая; иначе, если бы боги существовали, они не отняли бы у меня преждевременно сына, а скорее повергли бы во мрак могилы меня, изможденного летами и неудачами. Сеян! напрасны усилия твои развеселить меня. Словно поток, который, когда его запирают, сильнее стремится разорвать преграды и бурлит, – так тоска моя: чем более ты хочешь потушить ее дружеским своим участием, тем неумолимее она терзает меня! Мне противны воздух, свет… Я желал бы в могилу, я желал бы не существовать! Все бессильно против моих страданий; одно ничтожество может излечить их, ничтожество, образом которого дарован нам сон! Ах, какое наслаждение спать! А я так несчастлив, что и сон убегает очей моих! Я мало спал сегодня. Ах, Сеян! Если бы кто-нибудь сделал меня Эпименидом? Ух, какое страшное, невыносимое стеснение в груди!

Сеян

Преодолевай себя, государь, удаляй от себя черные мысли. Утром сильнее твои припадки, к вечеру станет легче. Выпей живительной струи Вакха!

(Падает ему чашу).

Тиверий

(пьет с жадностью)

Да! Что б за жалкие создания были мы, если бы не существовало на свете вина? Но мне хуже со дня на день. Я чувствую, это вино не только не облегчает меня, напротив, еще усиливает болезнь!

Сеян

Вспомни, что есть еще другая утешительница рода человеческого – добрая Афродита.

Тиверий

И она скоро оставит мне одно томительное о себе воспоминание. Я, кажется, скоро вовсе не буду в состоянии пользоваться дарами пафосской богини. Ты говоришь, добрая Афродита? Она добра и щедра только для молодых, а для нас, стариков, скупа, ревнивица! Напрасно медик мой дает мне дары Эскулапа: чем чаще я к ним прибегаю, тем более чувствую, что силы мои слабеют и охлаждается пыл пожеланий. Иногда мне хотелось бы лучше быть нищим, чем государем: нищий спокойно перенесет такое лишение: и при здоровье женщины отвращаются от его лохмотьев; но я, повелевающий миллионами, я, для которого прекраснейшая матрона готова изменить мужу, покинуть детей, забыть стыд, я – как оный страдалец в аде, томимый голодом: смотрит на вкусные кушанья и не может насладиться ими, потому что рот у него мал…

Сеян

Как власть твоя безгранична, так неистощимы твои наслаждения. Или у нас, верных слуг твоих, не достанет воображения, чтобы новыми вымыслами разнообразить твою жизнь…

Тиверий

Все надоедает мне. Новизна занимательна на день – на два: потом одно и то же прискучает, и, наконец, ничего уж и не выдумаешь, чем бы приглушить гнетущую тоску.

Сеян

Сегодня я приготовил тебе новое развлечение в саду.

Тиверий

Что такое? Что-нибудь вроде спинтрии или что-нибудь подобное?

Сеян

Не скажу. Неожиданность увеличивает наслаждение.

Тиверий

Хорошо, хорошо. Но, право, кажется, ничто не в силах развеселить меня. Сегодня мне очень дурно.

Сеян

Быть может, это вследствие вчерашнего ужина. Повар с особенным искусством сжарил германского кабана. Не принять ли тебе рвотного, чтоб с свободным желудком приступить сегодня к наслаждению?

Тиверий

Не хочу. Я делаюсь суров и жесток. Что еще могло бы развлекать меня – это страдания врагов моих, слезы их жен и детей. Я жесток, Сеян. Я презираю род человеческий, ибо люди достойны презрения, потому что их легко обманывать и порабощать. Римляне хуже всех!

Сеян

Благодаря верности слуг твоих враги твои бессильны. Сенат всегда осуждает их на казнь, а ты милуешь и прощаешь.

Тиверий

Милую, говоришь ты. Нет, Сеян, не милую я их, а усугубляю их муки. Вот удовольствие, драгоценнее Вакха и Венеры!.. Оно мне не надоедает. Что пользы убить врага своего? Мгновение, несколько часов – и его нет, и он спокоен, он счастливее меня, потому что, несмотря на мое могущество, ко мне все-таки возвратится убивающая тоска! Что пользы даже мучить его самыми ужасными орудиями? Несколько дней страдания – и он спокоен, а я все-таки страдаю! Но лишить его чести, обесславить его имя, отнять у него жену, детей, достояние – и отдать доносчику, врагу его, а его самого заслать в чужую землю и давать ему жалкий кусок хлеба, чтобы в бессильной злобе он долго терзался и проклинал каждую минуту своего существования; или запрятать в тюрьму, лишить света и воздуха, и вместе с тем ножа, яда, – всего, чем можно прекратить жизнь, приковать его к стене, как собаку, и посылать ему из среды живущих на свете только такие вести, которые острее всякого кинжала режут ему сердце, – вот наслаждение!

А тут еще и другое: видеть глупость целого народа, глупость тысячей, чувствовать себя выше их и умнее… да!.. Я преследую благородного человека и уверяю всех, что он негодяй, – и все верят этому и величают меня добродетельнейшим и справедливейшим. Ты не раз упрекал меня, зачем я слишком много даю воли сенату, зачем оставляю следы старой республики; ты даже советовал мне с помощью войска утвердить самовластие. Ах, Сеян! Ты знаешь, что приятнее приготовляться к наслаждению Венерою, нежели тогда, когда уже насытишь страсть свою; приятнее ловить зверя на охоте, чем поймать его… Только голодный пролетарий – волк, поймав добычу, снедает ее; благородный тигр, прежде чем задушить ее, потешится над нею, выпустит ее из лап, будто даст ей свободу, но потом бросится за нею и опять накроет убийственною лапою.

Я люблю смотреть на своего кота, когда он поймает птичку и оставит ей настолько силы, что она может подлететь; кот выпустит ее из своих когтей раз-другой, – и как измученная бедняжка рада! Но каждый раз мучитель снова ловит ее и таким образом доводит до смерти продолжительным томлением. Когда я смотрю на подобную сцену, всегда думаю о себе и о римской республике. Я не хочу сразу уничтожить свободы Рима: я люблю – уничтожать ее! Эти проблески сопротивления моей власти, эти порывы пылких душ, легко уничтожаемые доносами и раболепным судом, – как это мне нравится! Здесь есть какая-то борьба, в которой я чувствую себя победителем. Мое положение подобно положению страстного игрока, которому всегда везет счастье в игре…

А стая доносчиков, которые мне служат, стараются отличиться подлостью, а потом нередко губят самих себя тем же оружием, – ах, как это весело, как это забавно! Римский народ глупеет, подлеет, сам того не замечая. Один я это замечаю; один я разумею, что благородно, что низко; один я уважаю тех, которых преследую, и презираю тех, которым благодетельствую. Я торжествую, я чувствую, что я выше всех, потому что вижу истину, обманываю всех и имею право смеяться над всеми. Уже в Риме мало остается благородного и высокого – я начинаю стравливать доносчиков между собою; а когда эти собаки перегрызутся и заедят друг друга – я отпущу узду своей власти, дам римлянам подышать свободнее, начну покровительствовать литературу, любовь к истине, для того чтобы снова явились люди, а не бессмысленные скоты, для того чтобы снова было кого истреблять. Это – охота… Но займемся делом, Сеян. Что нового?

Сеян

В сенате производилось презабавное дело. Оно представляется на твое окончательное решение. Сенаторы ждут во дворце. Дело началось по поводу Кремуция Корда.

Тиверий

А! по поводу историка, о котором ты говорил мне. Это человек благородный и, следовательно, недоброжелатель ко мне. Ну что?

Сеян

Он, как известно тебе, цезарь, написал «Анналы».

Тиверий

И в них расхвалил римскую республику.

Сеян

Расхвалил Брута и назвал Кассия последним из римлян.

Тиверий

Это одно не дозволяет ему жить на воле. Но этого, казалось мне, недостаточно, чтоб осудить его законным порядком. Я велел найти в нем вину поболее.

Сеян

Так, цезарь. Я хотел поймать его на большем преступлении и поручил сделать это дело Сатрию Секонду, поэту, т. е. приказал ему завлечь Кремуция в разговор о настоящем времени; таким образом, мы могли бы найти предлог осудить его за оскорбление величества.

Тиверий

Что ж твой поэт?

Сеян

Обделал дело чересчур поэтически, т[о] е[сть] как нельзя глупее: сам попался.

Тиверий

Поделом дураку! Каким образом?

Сеян

Вместе с историком Пинарием Наттою и сенатором Фирмием они зашли в сад Кремуция Корда. Пинарий и Фирмий спрятались меж деревьями, а Сатрий вызвал Кремуция, но вместо того чтоб искусно заставить проболтаться хозяина, он начал бранить тебя и говорить дерзко о таких предметах, о которых вспоминать не следует. Кремуций не разделял его мнений и не отвечал на его возгласы, потом пошел по саду и открыл спрятавшихся. Пинарий, взбешенный неудачею и сердясь за бесчестье, которым их наградил Кремуций, подал донос на Сатрия, прописал в нем речь его, и Сатрий, дурак, сознался во всем и усугубил свою вину, прибавив, будто я научил и настроил его.

Тиверий

Глупец! Негодяй! Он достоин приличной казни. Ты, разумеется, явился в сенат и потребовал справедливости, не так ли?

Сеян

Конечно, и искал защиты против клеветы. Желая спасти себя, Сатрий отказался от своих слов, оскорбительных для твоей особы, но тем не менее говорил, что он хотел испытать Кремуция по собственному желанию.

Тиверий

А Кремуций?.. И на него доносил?

Сеян

Пинарий сначала уверял, что Кремуций отвечал двусмысленными, возмутительными выражениями, но Сатрий и Фирмий отвергли это, и сам Пинарий отказался от своих слов, но только доносит, что Кремуций в своих «Анналах» поместил возмутительные возгласы, похвалил Брута и назвал Кассия последним из римлян.

Тиверий

Этого нельзя опровергнуть. А Фирмий?

Сеян

Он зарезался, оставив записку, что бесчестие, опозорившее его сенаторское достоинство, принудило его к самоубийству.

Тиверий

Ну, что ж сенат?..

Сеян

Признал Сатрия виновным в произнесении непристойных речей об императоре с желанием поймать Кремуция и приговорил его к ссылке в Галлию без отобрания имущества. Пинария Натту признали виновным в ложном доносе на Кремуция, будто бы последний отвечал одобрительно на преступные речи Сатрия; но как другой его донос на Кремуция Корда, относительно «Анналов», оказался справедлив, то решили ограничить его наказание кратковременным заключением в темнице. Что касается до «Анналов», то дело о них постановили предать личному усмотрению твоего величества.

Тиверий

Хорошо. До сих пор я убавлял наказания, теперь прибавлю. Надобно проучить доносчиков, чтобы они были умнее и осторожнее; притом надобно, чтоб в Риме не думали, будто мы потакаем доносчикам; напротив, пусть думают, что мы к ним еще строже, нежели к другим. Строгость эта не отымет охоты к доносам: мы накажем двоих и наградим пятьдесят. А между тем – и чрез наказание двоих приобретем в народе похвалу нашему правосудию. Чтобы погубить Кремуция Корда, мы прежде приласкаем его, отдадим ему имение доносчиков, а потом придеремся к «Анналам», и народ будет говорить: «Вот справедливость цезаря! За ложный донос на Кремуция он наградил обиженного, а за вину наказал!» Я спрячусь за ковром, а ты будешь играть мою роль. В отчаянии Сатрий скажет что-нибудь такое, чего не должно мне слушать.

Тиверий пишет на сенатском приговоре, потом прячется за ковром. Сеян выходит, а потом возвращается с несколькими сенаторами; за ними Кремуций Корд, Пинарий Натта и Сатрий Секонд.

II

Один из сенаторов

Сенат римский, решив дело об оскорблении величества гражданином Сатрием Секондом, к которому делу прикосновенны граждане Пинарий Натта и сенатор Фирмий, сенат с благоговением ожидает утверждения решения его величеством.

Сеян

Государь нездоров и не может вас видеть, отцы. Он препоручил мне, верному слуге своему, передать вам приговор. Вот подпись священной руки его. Надобно сказать, что закон de lesu majestatis, установленный сенатом и утвержденный императором, имеет ту цель, чтобы в самом зародыше подавлять преступные замыслы и не допускать их распространяться ко вреду республики. Каждый обязан доносить, если услышит что-нибудь зловредное. Но главное достоинство доноса – истина. Объявитель о зле предупреждает зло, потому и достоин награды, как и всякий, кто окажет услуги отечеству; оттого отечество и награждает доносителя; но сколь похвально обнаруживать пред законом злоумышления действительные, столь же глупо и преступно доносить ложно на гражданина. Закон de lesu majestatis установлен не с целью умножения, а с целью уменьшения доносов. Император желает, чтоб добрые граждане жили спокойно, вкушая плоды трудов своих, не обеспокоиваемые клеветниками. Что может быть хуже клеветы? Клевета губит честь гражданина, расспраивает его семейное благополучие, чернит его заслуги отечеству. Цезарь более всех пороков ненавидит клевету. Милосердый ко всем преступникам, к одним клеветникам он неумолим. Пинарий! Ты не устыдился клеветать на гражданина Кремуция Корда и потом собственными словами обличи клевету свою.

Пинарий

Однако, высокий господин, то, что я сказал об «Анналах», – справедливо, и, следовательно, мой донос не вполне ложен.

Сеян

То, что ты говоришь об «Анналах», не может относиться к твоей особенной заслуге: сочинение, которое читает всякий, – не тайна, но ты оклеветал Кремуция Корда в произнесении непристойных речей о цезаре. Сенат присудил тебя к кратковременному тюремному заключению, но цезарь, всегда смягчавший приговоры сената, ныне изменил для тебя своему обычному милосердию и прибавляет тебе наказание. По воле его, изъясненной в написанных собственною его рукою словах, кроме тюремного заключения, следует тебя отправить на жительство в отдаленную Палестину, а имение твое отдать обиженному тобою Кремуцию Корду, лишив на него права жену твою и детей.

Пинарий

Господин! Заступись за сирот моих перед державным цезарем.

Сеян

Не могу, Пинарий Натта, просить за тебя: цезарь очень гневен. Что до Сатрия, то злодеяние его выше всякого милосердия. Цезарю угодно было избрать меня вестником его воли. Прежде всего, я повторю сказанное уже вам, почтенные отцы, что я, по незлобию моему и всегдашнему нежеланию причинять зло даже врагам, прощаю его за клевету. На коленях я умолял цезаря о пощаде его, но Тиверий непоколебим в своем праведном гневе. Сатрий, по собственному признанию и показанию граждан Пинария Натты, сенатора Фирмия и Кремуция Корда, обвиняется в следующем: он вошел к Кремуцию Корду и начал противозаконный разговор с целью завлечь Кремуция и услышать от него что-нибудь преступное. Но речи его были столь наглы и заключали в себе столько нелепого, что произнесение их, – хотя бы с целью испытать другого, есть уже величайшее преступление, и если допустить такие поступки для изведывания мыслей граждан, то это все равно, что оставить произнесение хульных речей без наказания; таким образом, распространители зловредных стихов и хулители властей будут прикрывать свои дерзости благовидным предлогом испытания других; притом же, цезарь желает, чтоб каждый наслаждался спокойно под его правлением, отнюдь не страшась доносов, вынуждаемых хитростью: а потому повелевает – Сатрия Секонда, в пример другим, подвергнуть смертной казни, а его имение также отдать обиженному Кремуцию Корду, лишив на него права жену его и детей.

Кремуций

Я изъявляю желание отказаться от предоставленного мне имения Сатрия Секонда и Пинария Натты и отдаю его их семействам.

Пинарий

Да ниспошлют тебе бессмертные боги свои благодеяния!

Уводят Пинария.

Сатрий

Я иду на смерть, и последнее слово мое будет проклятие тебе, Сеян, – убийца, прелюбодей, наушник! я унизился до того, что решился служить тебе, и за то получаю достойную награду. Кремуций Корд! я хотел тебе зла… праведен суд неба! Прости меня, Кремуций, прости меня!

(Его уводят; он кричит).

Прости меня, душа благородная, прости меня!

Сеян

Теперь поговорим с тобой, Кремуций Корд. Сенат предал на личное рассмотрение его величества дело о твоих «Анналах». Цезарю угодно было поручить предварительно мне прочитать их, чтоб заключить: следует ли об них производить дело судебным порядком или оставить их без внимания. Ты писал эти «Анналы»?

Кремуций

Я.

Сеян

Я уже прежде читал их. Некоторые прекрасные места восхитили меня, и я представлял их его величеству: государь удостоил их милостивого своего воззрения. Но зато другие места невольно заставили меня просить тебя уделить мне объяснения. Я далек от того, чтобы подозревать в тебе какое-нибудь злоумышление; но есть в твоем сочинении такие двусмысленности, которые показывают, будто ты предпочитаешь прошедшее настоящему. Конечно, ты писатель умный и ученый, ты понимаешь, что только со времени богоподобного цезаря отечество наслаждается спокойствием и порядком. Но вот, например, почтенный писатель, объясни мне, как должен я понимать твои похвалы Бруту и выражение о Кассии – что он был последний из римлян.

Кремуций

Это само по себе ясно. Это относится к Бруту и Кассию.

Сеян

Но Брут и Кассий были злодеи, возмутители. Не так ли?

Кремуций

Брут и Кассий принадлежат истории, которая не знает ни гнева, ни пристрастия партий…

Сеян

Об этом мы знаем… Но я желаю слышать от тебя: какого мнения ты сам о Бруте и Кассии? Тебе нравятся эти люди?

Кремуций

Я не жил с ними. Мое мнение выражено в моей истории, в которой, однако, я судил об них не так, как о живых, а как о мертвых.

Сеян

Однако, если бы они были живы, то ты пристал ли бы к ним? Из одобрительного об них мнения я могу от тебя этого опасаться.

Кремуций

Кассий и Брут невозможны в настоящее время. Если б я родился в их время, то не был бы таков, как теперь, да и ты, господин, в то время не был бы тем, чем теперь.

Сеян

Ты уклоняешься от прямого ответа на мои вопросы… Я не люблю этого… Твои выражения о Бруте и Кассии указывают, что ты не доброжелательствуешь Юлию Цезарю, а следовательно, и Августу Цезарю, а следовательно, и Тиверию Цезарю.

Кремуций

Я не могу доброжелательствовать ни Юлию Цезарю, ни Августу – их нет на свете; я ничего не говорю и не смею говорить о Тиверии.

Сеян

Вся твоя история наполнена возгласами, обличающими, что ты любишь старину и хотел бы ее возвращения.

Кремуций

Люблю отечество, люблю его историю, потому что занимаюсь ею; а желать возвращения старины значило бы сделаться безумным. Что прошло, то не может возвратиться: это всякий знает.

Сеян

Ты решительно не хочешь понимать меня и скоро заставишь, против собственного моего желания, заговорить с тобой посуровее.

Кремуций

В каком преступлении желаешь ты обвинить меня, господин?

Сеян

Желаешь! Можно ли так говорить? Я никого не желаю обвинить. Твои поступки заставляют меня, против моего желания, всем добра, обвинять тебя в неблагорасположении к твоему государю и благодетелю.

Кремуций

Где доказательства, господин?

Сеян

Доказательства? Он требует доказательств! Да каких еще нужно доказательств, когда в твоей книге такие возмутительные вещи? Ты называешь Брута и Кассия последними из римлян! Стало быть, мы – что же? – не римляне? Варвары, что ли? Ты хвалишь отцеубийц и злодеев: стало быть, ты сам таков.

Кремуций

Я не называл нигде и никогда варварами тех римлян, которые жили после Цезаря. Я не отцеубийца и не злодей, ибо не сделал ничего такого, за что бы заслуживал этих наименований. Вижу, что история моя не нравится тебе; не нравится она, быть может, Тиверию Цезарю; но это значит только, что я не имею настолько дарований, чтоб написать иначе. Я не сказал ничего оскорбительного против Тиверия Цезаря или его семейства, одним словом, закон об оскорблении величества не простирается на мое поведение.

Сеян

Послушай, мой добрый друг, – прими мой искренний совет. Увертки твои ни к чему не послужат, уверяю тебя. Похвала лицам, признанным вредными, есть уже преступление. Твоя история написана с хитрым намерением волновать умы: вот что я тебе должен прямо сказать, мой добрый друг. По обязанности верного слуги государя моего и отечества я должен представить твою историю в сенат с объяснением, что цезарь находит ее подлежащею суду. Но есть еще способ спасти тебя…

Для меня собственно все равно: я ничего не выигрываю, ни теряю, но я хочу добра тебе и потому предлагаю тебе средство. Лучше всего смиренно признайся своему государю (Сеян с чувством ударяет себя в грудь), что ты виноват и жалеешь о том, что написал; можешь сказать, что это случилось невольно – от увлечения, а вовсе не от злонамеренности. Уверяю тебя, что все это тебе простится; цезарь милосерд с теми, кто искренно повергает к стопам его свои заблуждения, а я, мой друг, на коленях попрошу его за тебя. Быть может, его величество будет столь милостив, что дозволит тебе вымарать те места, которые невольно бросаются в глаза, и заменить их новыми, и вообще прибавить в твоей истории такие мысли и выражения, которые показывали бы в тебе доброжелательство и искренность. Лучше так поступить: право, выиграешь, мой добрый друг.

Кремуций

Я не сделал ничего противозаконного. В Риме нет закона, осуждающего историка за изображение событий прошедшего времени. Я не признаю себя виновным, ибо никто не может быть назван виновным без суда, а я не подлежу суду, потому что не сделал и не сказал ничего, что бы обнаруживало мое нерасположение к настоящему правительству. Я готов оправдываться в сенате, если тебе, господин, угодно будет представить на меня обвинения за мои «Анналы». Только воля цезаря – не закон – может погубить меня; пусть поступает цезарь как ему угодно, но я никогда не скажу, что я виноват, когда я прав: этого я не могу, хотя бы мне грозили смертью. Добрая слава мне дороже жизни, а ложью я не стану покупать себе спасения. Сочинения своего я не стану переправлять: оно написано так, как я не умею лучше написать. Есть другие, более меня достойные люди: пусть цезарь поручит им написать достойнейшую историю. Обвинения твои, высокий господин, не дело закона, а просто – исторические вопросы; но с высокими лицами я не смею вдаваться в рассуждения об истории.

Сеян

Значит, тебе угодно, чтобы дело твое об «Анналах» поступило в сенат? Очень жалею, что лишаешь меня удовольствия спасти тебя.

Кремуций

Если бы я был преступник, то, при всей твоей силе и при всем твоем доброжелательстве, ты не мог бы спасти меня; ты бы извлек меня из-под орудия палача, но ты не властен был бы извлечь меня из-под мучительных орудий совести, которая казнит злее и продолжительнее всех палачей.

Сеян

Послушай, Кремуций Корд. Ты ссылаешься на закон: это похвально. Но не забывай, что есть закон выше всех начертанных в сенате; этот закон есть верность своему государю: он должен быть необходимо написан в сердце каждого.

Кремуций

Я не нарушил этой верности. Так, по крайней мере, говорит мне моя совесть.

Сеян

Хорошо, если тебе говорит так твоя совесть; желаю, чтоб и сенат сказал сообразно твоей совести… Ты пренебрегаешь моими увещаниями: очень жаль, очень жаль! Прошу тебя, по крайней мере, об одном: не думай, чтоб я искал тебе зла: по воле цезаря и по твоему собственному упорству я принужден сделаться твоим обвинителем; но вместе с тем я употреблю все меры к твоему оправданию. Прощай, мой добрый друг.

Кремуций уходит. Сенаторы тоже.

III

Тиверий

(выходит из-за ковра)

Этот Кремуций Корд должен погибнуть. Его бескорыстие, его видимая неохота пользоваться нашими милостями показывают в нем благородную душу: если таких будет много, наша власть не тверда. Как он опирается на закон! Ты ему говоришь о моей воле, а он твердит о законе! И этот человек – историк! Историк – важное лицо в государстве. Историк – истолкователь судьбы народа, объяснитесь прошедшего и, следовательно, провозвестник будущего. Таких историков, как Кремуций Корд, мы уважаем, но они нам не нужны. Нам нужны историки, которые бы хвалили то, что нам нравится, порицали бы то, чего мы не любим; историки, которые бы за горсть монет, за ласковый взгляд сильного человека переворачивали бы наизнанку события, даже бесчестно сочиняли небывалое…

Чем привлечешь Кремуция Корда? Золото – он презирает, милостей – он не ищет. Заметил ли ты, как решительно и как ловко он отрекся от твоего предложения – переделать историю! О, это человек республики! Это – опасный человек! Это – ужасный человек! Предать его суду!.. Что за беда, что нет закона против него? Разве нельзя толковать закон в разные стороны? Да что, в самом деле, они так ссылаются на закон? Я покажу им, что уважаю закон только потому, что мне так хочется; закон – для слабых тварей, а для цезаря – нет иного закона, кроме его собственного произвола… А каковы доносчики? Все они достойны своего жребия!.. О Рим, Рим! О народ, жадный к рабству, как игрок к деньгам, как сладострастный к женщине! Ты сам подаешь на себя бич! Я бью тебя – и уверяю, что люблю тебя; я запрягаю тебя – и уверяю, что я хранитель твоего спокойствия! Подлейте, подлейте, римляне, утешайте презирающего вас Тиверия!

Примітки

Эпименид – давньогрецький жрець і поет, орієнтовно 7 ст до н.е. Про нього розповідали легенду, що він проспав 57 років.

Эскулап – Асклепій, – античний бог лікування.

спинтрии – давньоримські жетони з карбованими на них еротичними сценами.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 1, с. 306 – 317.