Малорусская литература

Н. И. Костомаров

Малорусская литература – явление недавнее, именно потому что она имеет исключительно народный характер. И у нас, как и везде, прежде считалось непреложным, что язык книжный должен быть особым языком от разговорного, и писатель, берясь за перо, настраивал себя на такую речь, какой сам не употреблял в простом разговоре.

У нас с издавна был книжным языком славяно-церковный; писать казалось возможным только на нём; язык живой врывался в него невольно, но всегда писатель старался держаться, по возможности, книжного склада речи. Можно сказать, что литературный язык на Руси изменялся по мере большего невежества в славяно-церковном языке; писатели сбивались на просторечие против собственного желания.

В южной и западной Руси, политический отделённой от северной и восточной, славяно-церковный язык стал уступать другому языку литературному, но также не народному, хотя и состоявшему в большей близости к последнему, чем древний славяно-церковный. Это была учёная смесь славяно-церковного, польского и живого русского, под работою туземных грамматиков и риторов получившая своеобразную форму. Язык этот назывался русским и послужил для значительного количества богословско-полемических сочинений, актов, писем и исторических повествований. Учёные составляли для него словари и грамматики.

При более тесном сближении Малороссии с Великороссиею этот книжный язык уступил место другому, созданному Ломоносовым и развивавшемуся последовательною работою и дарованиями русских писателей. Он был ближе к народному великорусскому по выговору, по строению, но отличался от него множеством слов и оборотов, взятых из славяно-церковного и выкованных писателями, усваивавшими формы и способ выражения из иностранных языков, древних и новых, так что литературное развитие удаляло его от народного, а не приближало. Для Малороссии он был тем более искуствен, чем для великороссов и более далёк от тамошней народной речи.

Высший класс малорусского народа, который был сравнительно образованнее прочей массы, усваивал этот язык сначала на письме, потом и в живой речи, хотя долго не оставлял в домашнем быту своего прадедовского, народного. Малорусский простолюдин почти не понимал его. Говоря с последним, малорусс высшего класса и образования поневоле спускался до языка простолюдина, потому что иначе они не могли бы объясниться друг с другом. Но писать на языке простого народа долго казалось большинству решительно невозможным.

Но в образованном мире начался переворот. С распространением просвещения почувствовались недостатки исключительной книжности; стали приближаться к живой речи, старались излагать на письме мысли приблизительно тому, как они излагались в разговоре. То был покамест далёкий идеал; дело шло медленно, так же медленно, как образование масс народа и слияние его сословий, и до сих пор это литературное дело далеко не доведено до конца – мы всё-таки пишем и даже говорим между собою не так, как остальная масса народа.

Заметив здесь это обстоятельство, мы, однако, понимаем, что при малом количестве образованных людей в сравнениия со всем народонаселением, лишённым всяких средств к образованию, разница в языке образованного класса от языка народной массы неизбежна, когда простолюдину незнакомы понятия и предметы, требующие незнакомых для него слов и оборотов. Но кроме того, разница эта зависит ещё и от того, что мы пишем и говорим отлично от народа даже и тогда, когда о том же самом у народа есть готовый склад речи.

Тем не менее 19 век всё-таки отличается тем, что язык книжный стремится слиться с разговорным, является потребность, чтобы склад речи образованного человека и простолюдина был в сущности одинаков. Если мы многое можем дать простолюдину, знакомя его с предметами, понятиями и образом жизни высшего человеческого развития, то со своей стороны и от него можем заимствовать немалое: именно, живость, простоту и правильность речи, что, без сомнения, и есть правильная, истинная грамматика языка, которая указывает формы, созданные безыскуственною природою, свободным течением народной жизни, а не вымыслом кабинетного учёного.

Вероятно, с развитием просвещения в массах произойдёт этот желанный обмен. Народ расширит свой кругозор сведениями, добытыми наукою, а сама наука может заимствовать от народа более простой и живой способ выражения.

Упрощение языка будет последствием широкой образованности. По нашему мнению, первым шагом к этому великому последствию было то, что простолюдин в литературе перестал подвергаться полному невниманию. Его быт, нравы, понятия, верования, его песни и сказки, его язык стали предметом исследования и изображения. Идея народности вступила в литературу.

С появлением этой идей на Руси стали изучать русского простолюдина, дорожить его речью; знать её и владеть ею уже стало достоинством. Поэтому и в Малороссии обратились к тому же. Но тут-то оказалось, что в этом русском крае господствует в народе совсем иная речь, отличная от той, которая слышится в других краях, речь, отпечатлевшая на себе иначе прожитую жизнь в течение протекших веков.

Простолюдин-малорусс оказался очень непохожим на простолюдина-великорусса, хотя по главным основным чертам и тот и другой принадлежат к одному народному дереву. Поэтому вступая своею особою в число предметов, изображаемых литературой, простолюдин-малорусс естественно должен был принести с собою особую ветвь литературы со своеобразной речью.

Когда одни писатели довольствовались тем, что старались изобразить его на общерусском языке, другие находили такой способ недостаточным, видели в русских сочинениях, изображавших малорусскую жизнь, как бы переводы с другого языка и притом переводы редко удачные, и обратились к живой речи народной малорусской, стали вводить её в литературу, и таким-то путём возникла малорусская литература в наше время.

Начало её положено Котляревским в первых годах текущего [19] столетия. По господствовавшему тогда образу воззрений, речь мужика непременно должна быть смешна, и, сообразно с таким взглядом, Котляревский выступил с пародией на «Энеиду» Вергилия, составленною по-малорусски, где античные боги и герои изображены действующими в кругу жизни малорусского простолюдина, в обстановке его быта, и сам поэт представляет из себя также малорусского простолюдина, рассказывающего эти события.

Но эта пародия возымела гораздо большее значение, чем можно было ожидать от такого рода литературных произведений. На счастье Котляревскому, в малорусской натуре слишком много особенного, ей только свойственного юмора, и его-то вывел Котляревский на свет, желая позабавить публику. Но этот народный своеобразный юмор оказался, независимо от пародии, слишком свежим и освежающим элементом на литературном поле.

Сам автор был человек в высокой степени талантливый. Не смотря на то, что он для своего произведения избрал почти не свойственный малорусской поэтической речи четырёхстопный ямб, каким в обилии писали тогда русские поэты, «Энеида» имела громадный успех и Котляревський открыл собою целый ряд многих талантливых писателей.

Не ограничиваясь «Энеидой», Котляревский написал ещё две драматические пьесы: «Наталку Полтавку» и «Москаля-чарівника». Обе эти пьесы долго игрались на сцене в Малороссии, а последняя и в столицах, где она и до сих пор [1871] остаётся единственным малорусским драматическим произведением, не сходящим со сцены. И правду сказать: эта небольшая пьеса, сюжет которой заимствован из народной сказки, не встретила у нас до сих пор ещё ничего такого, что бы стало выше её по достоинству, в качестве простонародной комедии. «Наталка» очень любима в Малороссии; песни из неё распространились до того, что сделались почти народными.

За Котляревским явился другой талантливый писатель – Пётр Петрович Артемовский-Гулак. От него осталось только несколько стихотворений, но зато они приобрели чрезвычайную популярность, и можно встретить много малоруссов, знающих большую часть из них наизусть.

Подобно Котляревскому, и Артемовский-Гулак сперва имел намерение посмешить, позабавить, – и начал пародиями на оды Горация, приспособляя воззрения римского поэта к понятиям малорусских поселян. Из написанных им кроме того стихотворений видное место занимает «Пан Твардовский», баллада. Сюжет её тот же, что и в балладе с таким же названием, написанной по-польски Мицкевичем, но малорусский вариант отличается большею образностью и народным комизмом, чем польский.

Из нескольких басен, написанных им, «Пан та Собака» по художественности, по глубине мысли и народному колориту, занимает высокое место, тем более, что она выражает болезненное, но сдержанное чувство народа, безвыходно терпевшего произвол крепостничества.

Артемовский-Гулак был редкий знаток самых мельчайших подробностей народного быта и нравов, и владел народною речью в таком совершенстве, выше которого не доходил ни один из малорусских писателей. Нельзя не пожалеть, что этот истинно талантливый писатель рано покинул своё поприще. В старости он снова было обратился к нему, но последние его произведения далеко уступают первым.

Время тридцатых и начала сороковых годов настоящего [19] столетия ознаменовалось появлением произведений Григория Фёдоровича Квитки, писавшего под именем Основьяненко. Квитка начал свою литературную деятельность на малорусском языке уже в преклонных летах, постоянно проживая на хуторе близ Харькова, в общении с народом.

Кроме повестей, писанных по-русски и помещеённых в «Современнике» и «Отечественных записках», Квитка по-малорусски написал 12 повестей (Салдацький патрет, Маруся, Мертвецький великдень, Добре роби – добре і буде, Конотопська відьма, От тобі і скарб, Козир-дівка, Перекотиполе, Сердешна Оксана, Пархімове снідання, Божі діти, Щира любов) [последние две почему-то не вошли в последнее издание его литературных сочинений, но мы когда-то читали их, получив от самого автора в рукописи; из повести «Щира любов» Квитка потом составил драму, которая по достоинству много уступает повести того же содержания] и пять драматических произведений (Шельменко-писар, Шельменко-денщик, Сватання на Гончарівці, Щира любов, Бої-жінка – последняя не была напечатана, но игралась на харьковской сцене).

Трудно определить превосходство одной его повести пред другою, потому что каждая имеет свои достоинства и представляет то ту, то другую стороны народного быта, нравов и взглядов. Если в «Солдатском портрете» Квитка, описывая сельськую ярмарку, рисует простодушие поселянина до того комически, что возбуждает смех в самом серьёзном читателе, то в «Марусе», «Сердечной Оксане» и «Божьих детях», при разнообразии отношений и положений, выражает такую полноту, глубину и нежность народного чувства, что выжимает слезу у самого весёлого и беспечного.

В повестях «Конотопська відьма», «От тобі скарб», «Мертвецький великдень» он выставляет самые затейливые фантастические представления; в повестях «Добре роби – добре і буде», «Перекотиполе» – изображает народные нравственные понятия; в «Козир-дівці» выводит отношения, в которых народная сельская жизнь сталкивается с властью и администрациею; и везде является он верным живописцем народной жизни. Едва ли кто превзошёл его в качестве повествователя-этнографа, и в этом отношении он стоит выше своего современника Гоголя, хотя много уступает ему в художественном построении.

Из его драматических произведений, комическая оперетка «Сватання на Гончарівці» отличается верным и талантливым изображением домашних нравов подгороднего народа; пьеса эта имела большой успех на харьковской сцене и в других местах, а также во Львове. Чересчур местный интерес этой пьесы не дал ей места на столичной сцене; но, кажется, недостаток артистов, знающих малорусский язык и малорусскую жизнь настолько, чтобы исполнить эту пьесу, был главною причиною непоявления её на столичной сцене. Несколько лет тому назад «Сватання» было исполнено любителями в Пассаже и было встречено с большим восторгом.

Квитка имел громадное влияние на всю читающую публику в Малороссии; равным образом и простой, безграмотный народ, когда читали ему произведения Квитки, приходил от них в восторг. Не помешали успеху творений талантливого писателя ни литературные приёмы, чересчур устарелые, ни то, что у него господствует слободское наречие, отличное от наречия других краёв Малороссии. Не только в русских юго-западных губерниях, но и в Галиции, где наречие уже значительно разнится в мелочах от харьковского, сочинения его читались с наслаждением, как своё родное.

Великорусские критики упрекали его в искусственной сентиментальности, которую он будто навязывает изображаемому народу; но именно у Квитки как этого, так и ничего навязываемого народу – нет; незаслуженный упрёк происходит от того, что критик не знал народа, который изображал малорусский писатель.

Одновременно с Квиткою писали стихотворения по-малорусски Гребёнка, Боровиковський, Афанасьев-Чужбинский, Метлинский (Амвросий Могила), Писаревский, Петренко, Корсун, Щоголев и др. Все они более или менее люди не бездарные, но никто из них не обладал талантом настолько, чтобы составить эпоху в молодой литературе. Это суждено было Тарасу Григорьевичу Шевченко.

До малорусская литература ограничивалась изображением народного быта в форме повестей и рассказов, отчасти в форме драмы или стихотворения в народном тоне. Сам Квитка, с его умением воспроизводить народную жизнь, не шёл далее простого изображения. Выраженные им чувства и воззрения народа ограничиваются тем, что действительно можно было талантливому наблюдателю подметить во внешнем проявлении у народа – и только.

Народ у Квитки не смеет подняться выше обычных условий; если иногда он и заговаривает о своей боли, то очень несмело, и не дерзает помышлять ни о чём лучшем. Народность Квитки, как и вообще тогдашних народо-изобразителей – это зеркало, наведённое на народный быт; по мере того, каково это зеркало – в нём с большею или меньшею верностью и полнотою отражается то, что есть в данный момент.

Но Шевченко был сам простолюдин, тогда как другие более или менее были паны и панычи, любовавшиеся народом, но в сущности, по рождению, воспитанию и стремлениям житейским, не составлявшие с народом одного целого. Шевченко в своих поэтических произведениях выводит на свет то, что лежало глубоко на дне души у народа, не смея под тягостью внешних условий, показаться, – то что народ только смутно чувствовал, но не умел ещё облечь в ясное сознание.

Поэзия Шевченко – поэзия целого народа, но не только та, которую сам народ уже пропел в своих безымянных творениях, называемых песнями и думами; это такая поэзия, которую народ сам бы должен был запеть, если бы с самобытным творчеством продолжал далее петь непрерывно после своих первых песен. Или, лучше сказать, это была та поэзия, которую народ действительно запел устами своего избранника, своего истинно-передового человека.

Такой поэт как Шевченко есть не только живописец народного быта, не только воспитатель народного чувства, народных деяний – он народный вождь, возбудитель к новой жизни, пророк. Стихотворения Шевченко не отступают от формы и прёмов малорусской народной поэзии, они глубоко малорусские; но в то же время их значение никак не местное – они постоянно носят в себе интересы общечеловеческие.

Шевченко не только малорусский простонародный поэт, но вообще поэт простого народа, людской громады, подавленной издавна условиями общественной жизни, и вместе с тем чувствующий потребность иных условий и уже начинающий к ним стремиться, хотя ещё и не видящий верного исхода, а потому нередко впадающий в отчаяние, грустной даже и тогда, когда ей в душу заглядывает упование далёкого будущего.

«Мы веруем твоему слову, о Господи!» – восклицает в одном из своих стихотворений малорусский певец: «восстанет правда, восстанет свобода, и тебе единому поклонятся все народы вовеки, но пока ещё текут реки, кровавые реки!»

Понятно, что крепостное иго, тяготевшее над народом, встречало у Шевченко ожесточённое негодование. «Видишь ли, – говорит он в другом своём произведении, – в этом рае снимают с калеки заплатанную свитку для того, чтобы одеть недорослых княжичей; там распинают вдову за подати, берут в войско единственного сына, единую подпору; там под платнём умирает с голода опухший ребёнок, тогда как мать жнёт на барщине пшеницу, а там опозоренная девушка, шатаясь, идёт с незаконным ребёнком: отец и мать отреклись от неё, чужие не принимают её, нищие даже отворачиваются от неё… а барчук… он не знает ничего: он с двадцатой по счёту (любовницею) пропивает души. видит ли бог из-за туч наши слёзы, горе? Видит и помогает нам столько же, сколько эти вековечные горы, покрытые человеческой кровью!»

Не удивительно, что живя и действуя в период строжайшего сохранения существующего порядка, малорусский поэт, дерзнувший открыть завесу тайника народных чувств и желаний и показать другим то, что гнёт и страх приучили каждого закрывать и боязливо заглушать в себе, осуж;ён был судьбою на тяжёлые страдания, которых отголоски резко отозвались в его произведениях.

Быть может, с тех пор как народ освободился от одного из бремён, лежавших на нём – крепостного рабства, с тех пор как Россия вообще уже вступила на путь преобразований, такой поэт, как Шевченко, не может повториться; дальнейшие улучшения в жизни народа, дальнейшее его развитие должны происходить посредством умственного труда и гражданской доблести, а не поэтических возбуждений. Иные предметы, иные приёмы будут вдохновлять грядущих поэтов, но для Шевченко навсегда останется место в плеяде великих певцов славянского мира.

В художественных приёмах он уступает таким поэтам нашего племени, как Пушкин и Мицкевич, как уступал им вообще по воспитанию, хотя этот недостаток и значительно восполнялся силою его творческого гения. Но по животворности его идей, по благородству и всеобъемлемости чувства, по естественности и простоте – Шевченко превосходит их.

Его значение в истории – не литературы, не общества, а всей массы народа. Если новые условия жизни, великие перевороты и целый ряд иного рода событий унесут с лица земли малорусскую народность, история обратится к Шевченко всегда, когда заговорит не только об угаснувшей малорусской народности, но и вообще о прошлых судьбах русского народа.

Если когда-либо потомки долго страдавшего, униженного, умышленно содержимого в невежестве мужика будут пользоваться полною человеческою свободою и плодами человеческого развития, судьба, прожитые их прародителями, не угаснут в их воспоминаниях, а вместе с тем они с уважением будут вспоминать и о Шевченко, певце страданий их предков, искавшем для них свободы – семейной, общественной духовной, вместе с ними и за них терпевшем душою и телом, мыслью и делом.

Одновременно с Шевченко писал по-малорусский Пантелеймон Александрович Кулиш, столь же талантливый повествователь, сколько и превосходный этнограф. Его «Записки о южной Руси» могут служить лучшим образчиком этнографических трудов.

Из числа писанных им повестей, по нашему мнению, первое место занимает исторический роман «Чорна рада». По художественности и верности картин это одно из лучших произведений в своём роде в русской литературе вообще и единственное в малорусской.

Язык Кулиша отличается благородством и старательною отделкою; вообще видно постоянное стремление поднять его уровень и сделать доступным для предметов и понятий, стоящих выше быта поселянина. Кроме прозы Кулиш пробовал писать и стихи, которые плавны и звучны, но по силе вдохновения далеко уступают Шевченковым.

В 1857 году выступила на литературное поприще женщина-писательница, под псевдонимом Марко Вовчок. Её небольшие рассказы из народной жизни, изданные в свет под общим названием «Оповідання», отличаются высокою художественностью построения, глубиною мысли и чувства и верностью красок. Малорусская читающая публика отнеслась к этим произведениям с большим сочувствием и уважением.

В 1861 – 62 годах в Петербурге издавался Василием Михайловичем Белозерским журнал «Основа», посвящённый Малороссии. Кроме разных статей, относящихся к малоросскийскому краю в историческом, этнографическом, экономическом и статистическом отношениях, журнал этот наполнился многими повестями, рассказами, стихами и заметками, писанными по-малорусски, и вызвал к литературной деятельности несколько даровитых писателей, как например: Глебова, Чайку, Нечуй-Витра, Олексу Стороженко, Руданского, Кулика, Кухаренко, Мордовцева, Номиса, Носа, Олельковича и других.

Рассказы Олексы Стороженка, изданные впоследствие особо в двух томах, очень замечательны по талантливому изображению малорусского быта, превосходному языку и народному юмору.

Но журнал «Основа», давший бесспорно большой толчок литературной малорусской деятельности, не мог долго существовать по малости подписчиков, что во всяком случае указывало на недостаток сочувствия в высшем классе Малороссии. Это одно уже, кроме других соображений, указывало, что для малорусской литературы нужен другой путь.

Изобразительно-этнографическое направление исчерпывалось в эпоху, когда всё мыслящее думало о прогрессе, о движении вперёд, о расширении просвещения,, свободы и благосостояния. Оно оказывалось слишком узким, простонародная жизнь, представлявшаяся прежде обладающею несметным богатством для литературы, с этой точки зрения являлась, напротив, очень скудною. В ней не видно было движения, а если оно в самом деле существовало, то до такой степени медленное и трудно уловимое, что не могло удовлетворять требованиям скорых, плодотворных и знаменательных улучшений, какими занята была мыслящая сила общества.

Стихотворство ещё меньше возбуждало интереса. Буйні вітри, степові могили, козаки, чумаки, чорнобриві дівчата, зозулі, соловейки, барвінкові віночки и прочие принадлежности малорусской поэзии становились избитыми, типическими, опошлелыми признаками, подобными античным богам и пастушкам псевдо-классической литературы, или сентиментальным романам 1820-х годов, наполняющих наши «Новейшие песенники».

Поднимать малорусский язык до уровня образованного, литературного в высшем смысле, пригодного для всех отраслей знания и для описания человеческих обществ в высшем развитии – была мысль собразнительная, но её несостоятельность высказалась с первого взгляда. Язык может развиваться с развитием самого того общества, которое не нём говорит. Но развивающегося общества, говорящего малороссийским языком, не существовало.

Те немногие, в сравнении с общей массой образованного класса, которые, ставши на степень высшую по развитию от простого народа, любили малорусский язык и употребляли его из любви – те уже усвоили себе общий русский язык. Он для них был родной; они привыкли к нему более чем к малорусскому, и как по причине большего своего знакомства с ним, так и по причине большей развитости русского языка пред малорусским, удобнее обращались с первым, чем с последним. Таким образом в желании поднять малорусский язык к уровню образованных литературных языков было много искусственного.

Кроме того, сознавалось, что общерусский язык никак не исключительно великорусский, а в равной степени и малорусский. И в самом деле, если он по формам своим удалялся от нароного малорусского, то в то же время удалялся, хоть и в меньшей степени, от народного великорусского. То был общий недостаток его постройки, но в этой постройке участвовали также малорусы.

Как бы то ни было, во всяком случае – язык этот был не чужд уже малоруссам, получившим образование, в равной степени как и великоруссам, и как для тех так и для других представлял одинаково готовое средство к деятельности на поприще науки, искусств, литературы. При таком готовом языке, творя для себя же другой, пришлось бы создать язык непременно искусственный, потому что за неимением слов и оборотов в области знаний и житейском быту, пришлось бы их выдумывать и вводить предумышленно.

Как бы ни любили образованные малоруссы язык своего простого народа, как бы ни рвались составить с ним одно тело, всё-таки, положа руку на сердце, пришлось бы им сознаться, что простонародный язык Малороссии – уже не их язык; что у них уже есть другой, и собственно для них самих не нужно двух разом.

Приходя к таким выводам, малорусы, соображаясь с господствовавшим в те годы общим стремлением распространять всеми возможными средствами просвещение, находили, что выработанный до известной степени народный малорусский язык может послужить превосходным двигателем общенародного образования и принялись писать по-малорусски элементарные научные книги, с целью ознакомления народа с плодами образованности. Таким образом написана была книга, где давались элементарные сведения о природе, под название: «Дещо про світ божий», издан был первый выпуск священной истории и арифметика. Изготовлено было в разных местах два перевода святого евангелия.

Мысль эта нашла великое сочувствие во всех концах малорусского мира. Выпуск священной истории, менее чем в продолжение полугодия, разошёлся в количестве более шести тысяч экземпляров.

Но тут поднялись подозрения, обличения и обвинения. Московская газета, поддерживаемая некоторыми корреспондентами из Малороссии, находила в этом предприятии умыслы на отторжение Малороссии от Русской империи, сродство с польскими интригами, одним словом, преступные намерения. И вот – найдено было уместным преградить всякий дальнейший ход этому делу. То было в 1863 году; с тех пор малорусская литература перестала существовать в России.

[Кое-какие произведения, появившиеся с тех пор до настоящего времени, проходили бесследно. Только опера «Запорожец за Дунаем», хотя небогатая по содержанию, но сценичная, нравилась несколько времени столичной публике, а потом была оставлена.]

В глазах ревнителей государственной целости и народного единства России всё написанное по-малорусски стало представляться признаком измены, мятежа, попыток к разложению отечества. В сущности наделе не было и тени ничего подобного. Малоруссы, желавшие ввести малорусский язык в первоначальное образование народа, не руководились никакими другими видами, кроме убеждения, что язык природный, как говорится, всосанный с материнским молоком, был более легчайшим средством для передачи начатков образовани, чем тот, который был чужд народному уху, как по словам и оборотам, так и по выговору.

Если было сочтено уместным переводить священное писание с церковно-славянского на русский, то тем же самым казалось вполне уместным перевести его по-малорусски, потому что на русском языке для малорусса оно менее понятно, чем на славяно-церковном. Никто не думал, что первоначальное образование, полученное малоруссами на своём природном языке, могло изгнать и устранить из Малороссии язык общерусский; напротив, существовала уверенность, что получив некоторые сведения на своём наречии, малорусс с большею охотою пожелает читать по-русски и скорее научится русскому языку, приобревши уже до этого некоторую подготовку и развитие.

Таковы были виды тех, которые проводили мысль о применении малорусского языка к делу народного образования, а не какие-либо иные.

Конечно, для тех, которые не считают народного образования первою насущною потребностью, которые не видят особенной беды в том, если народ долгое время, может быть столетие или более, будет коснеть в невежестве, важность народного наречия в деле первоначального развития не может быть вопросом. Но те, которые, не менее малоруссов, любителей своего народного слова, искренне, горячо желают просвещения, и расходятся с последними только в том, что что считают возможным делом для малорусского простолюдина легко и скоро получить первоначальное образование на литературном русском языке, должны не ограничиться одними теоретическими предположениями, а познакомиться с этим вопросом в области опыта.

В Малороссии есть школы, и малоруссы учатся по-русски; надлежит берпристрастно и точно разрешить вопрос: как широко подвинулось просвещеине в народной массе и легко ли оно достаётся? Разрешение этого вопроса будет ответом и на то: справедливы ли были малоруссы, хотевшие употребить народное наречие орудием легчайшего распространения просвещения в массе народа, или же они ошибались?

Примітки

По изданию: Костомаров Н. И. Малорусская литература. – В кн.: «Поэзия славян. Сборник лучших поэтических произведений славянских народов в переводах русских писателей», Спб., 1871 г., .

Московская газета – «Московские ведомости», самая реакционная и ретроградная из всех русских газет того времени. Имела определённое влияние на формирование политики правительства.