Тайновидец

Николай Костомаров

Рассказ из русского быта XVIII столетия

Этот рассказ найден при разборе рукописей Н. И. Костомарова и обязательно сообщен редакции его вдовой, которой приносим нашу искреннюю благодарность за то, что она дает нам случай еще раз, совершенно неожиданно, украсить «Исторический вестник» статьей и именем нашего незабвенного историка. Тема рассказа «Тайновидец» не вымышлена, а заимствована из подлинного дела Тайной канцелярии, выписки из которого находятся при черновой рукописи Н. И.

В подмосковном селе-имении майора Дубровского, у ворот одного крестьянского двора, на скамье, сидело несколько деревенских баб. День был воскресный, ясный, летний. Время было между выходом народа из церкви от обедни и крестьянским обедом. По случаю воскресного дня, бабы одеты были по-праздничному, то есть их наряд отличался от будничного большею пестротою. Бабы, ради препровождения времени, лузали подсолнечные семечки и болтали между собою о своих семейных делах. Одна из сидевших у ворот баб, лет за тридцать с виду, недурная собою, но а но заезженная работою, как выражаются крестьяне, передавала товаркам рассказ о приключении, бывшем у нее семье.

– Было то, – говорила она, – в тот год, как умер покойный государь Петр Алексеевич и у нас в церкви сорокоуст правили; так в этот год, дело было уже осенью, недели за две, а может быть, и за три до Дмитревой субботы. Хозяин мой молотил на гумне, сынишка наш старший, Максимка, где-то на дворе бегал, я же в избе качала маленькую Стешку в колыбельке, а меньшой наш сынишка Петрушка, трех годов, по четвертому годочку, тут же около меня вертелся. Слышу я вдруг, около двери кто-то возится, как будто такой, что не умеет двери отворить; я крикнула: «Кто там?» А из-за двери послышалось: «Господи Иесусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» Я говорю: «Аминь!»

Тут дверь отворяется, входит в избу человек, одет в черном, сказать бы, монах и не монах, не очень стар, не очень молод, на плечах у него большая котомка, а другая на груди поменьше – сумка; вошел, снял шапку, помолился Богу, глядя к образам, да прямо идет к Петрушке: погладил его по головке, вынул из сумки медный крест с распятием, перекрестил им ребенка и говорит: «Возьми это, малец, молись пред ним утром и вечером, и ночью, не ленись, вставай и молись. Благослови тебя, Боже! Тут судьба твоя, знай!»

Потом обернулся он ко мне и поглядел на меня жалостно-жалостно и говорит: «Тебе, молодушка, недолго маяться на этом свете! Но ты не скорби, слыша это. Житие сие на земле скорбь единая. Есть иное житие, получше здешнего. Как умрешь, так сама тогда увидишь, а теперь что тебе говорить об этом, хоть говори, хоть не говори, – все равно не поймешь! А потому не поймешь, что ни языком рассказать, ни мыслию смекнуть того, что с человеком станется после его смерти. И детки твои – вон тот мальчишка-подросток, что там на дворе ходит, и эта, что в колыбели лежит, пойдут туда же еще прежде тебя: всех троих вас Господь приберет. Останется один вот этот малец; крест ему в житии дается большой: так Бог судил! Тяжело ему будет нести крест этот, да за то награда ему будет от Бога паче вас!»

Гляжу я на него, а меня ажно страх берет! Что оно, думаю такое! Слушаю его речь, а сама вся дрожу, как в лихорадке. Только, наконец, я перемогла себя и говорю: «Садитесь, почтенные, гости будете, я вот позову моего хозяина». А он мне в ответ: «Не надобно, я уже все сделал, зачем приходил. Прощайте». Да с этим словом шасть к дверям. Я кричу: «Да куда же вы, подождите, хозяин придет: от нас милостыню на церковь примите по нашему достатку». Он как будто не слышит – и за двери.

Я бросилась за ним, отворила двери, а тут хозяин мой идет в избу, ворочается с гумна. Я спрашиваю: «Видал ты монаха, или что он такое, Бог его знает, входил сюда?» – «Никакого монаха и никого не видал», – отвечает мой Михайло. «Я, – говорит, – сейчас с гумна: коли б он был у нас в избе, то я бы с ним не мог разминуться». Оно и точно. Гумно-то у нас вон где, за двором, против ворот. Туда надобно со двора через эти самые ворота идти. Чудно, право! Я рассказывала мужу, что говорил этот прохожий неведомый человек и как Петруше крест дал.

Мой Михайло почесал себе затылок, вошел в избу, перекрестился и говорит: «Что-то чудотворное! Ей-ей, свят муж, видно, тебе являлся. Вишь ты, невесть куда и поделся! Так ты говоришь, он сказал, что тебе недолго на свете жить?» – «Да, и мне, говорю, и Максимке, и девочке нашей – всех скоро Господь приберет к себе. А Петруньке обещает жить подолее, только несчастливо!» – «Счастья-то нам куда ждать, – говорит тогда Михайло. – Не по нашему званию и состоянию счастье дается на свете. В трудах живи да в печалях. Ешь хлеб ржаной да еще иногда с мякиной, да слезами его смачивай! Одна всем дорога! Как помрем, там уж не будет ни печали, ни труда. Лежи в сырой земле до страшного суда, ничто тебя не потревожит! Ну, только этот неведомый человек приходил по воле божией!»

А Петрунька крестом играет, показывает его тяте! Малое дитя! Крест блестит, а ему все весело и забавно. Любуется, не разумеет, против чего оно есть. У креста медное ушко. Отец взял у меня снурочек да зацепил за ушко и надел Петруньке на шею. «Ну, носи крест, – говорит, – коли Богу угодно было послать его тебе». Вот ужо тому четыре года будет о Дмитриеве с той поры, как это сталось. Петрунька все перед ним Богу молится. Не то что утром вставши и вечером спать ложась, – часто и ночью проснется, снимет с шеи крест, поставит перед собой и поклоны кладет.

А намедни говорит отцу: «Тятя, ты меня отдай учиться грамоте, я хочу читать уметь так, как дьячок в церкви читает». А в церковь уж как охоч ходить: как только заслышит звон, сейчас бежит. А вот перед сырною неделей, вставши ночью, все молился-молился, да, видно, уж изнемог и заснул, а проснувшись, говорит: «Я во сне видал своего ангела-хранителя, такой светлый-светлый, и показывает мне три гроба рядышком, как бы висят ни на чем не повешенные; в одном гробе Степанидка-сестра лежит, в другом – брат Максимка, в третьем гробе – мама. И свечи перед ними стоят, перед каждым гробом по три свечи».

Бог его знает, что оно такое есть. Только вот что чудно. Не дождались мы и светлого праздника, чтоб разговеться, а на страшной неделе в среду Степанидка померла. Недолго болела, а померла. Ну, что вы на это скажете? Мужик, что входил к нам в избу и невесть где делся, говорил, что нам троим помирать, а Петрунька во сне три гроба видал с нашими телами, и вот же Степанидка отошла к Богу.

– Да вы-то еще, слава Богу, все пока живы.

– Держит Бог по грехам! – сказала Ирина (так звали бабу-рассказчицу). – Во всем божия воля. Не хотелось бы умирать, еще не стара, а как угодно Богу будет, что поделаешь: хоть не рад, да будь готов. После праздника наш Петрунька благим матом кричит: «Отдавай, тятя, учиться». – «Да ты еще мал!» – говорит отец. «Нет, – кричит Петрунька, – отдавайте, пока все живы, а то вы скоро помрете, а я дураком останусь». Мой Михайло поговорил с дьячком; мы и послали Петруньку к дьячку учиться. За целковый рубль на год сторговались. И что ж? Полгода еще не прошло, а Петрунька уж бойко читает. Да как любит читать! Не то что у дьячка с другими детьми, что у него учатся, читает, – еще и домой придет, книжку с собой принесет да все читает. Иные ребята его возраста играть охочи, а он все читает, да так вот слеза у него на книжку и падает!

Так рассказывала Ирина Вичина, Михайлова жена, про своего Петруньку. Осенью, в начале сентября, в семье их произошло несчастное приключение. Сынок Максимка погнал гусей на речку да как-то упал в воду и утонул. Вытащили его из воды, дали знать земской полиции. Ярыжки признали, что малый утонул сам, не утоплен, и похоронили Максимку. Горько убивались за ним отец и мать. Ирина говорила: «Вот и другой поспел: как предрек чудный мужичонок, так и сталось! Взял Бог Степанидку, взял и Максимку. Теперь за мной черед остался!»

– Пусть во всем будет воля господня, – сказал со вздохом Михайло.

Остались родители с одним Петрунькой. Он все продолжает учиться у дьячка. Часослов прошел и псалтырь читает, уже и над мертвыми читает вместо дьячка, своего наставника. Достал Петрунька Новый завет, принялся читать его преусердно, многого не поймет, толкует ему дьячок, сколько стает уменья и знания. Очень полюбилась Петруньке книга эта. Приходит с нею домой и говорит родителям:

«Вот книга, так книга! Это всем книгам книга! Самого Господа Иисуса Христа дела и речи тут выписаны. Здесь и про Максимку, и про Степанидку есть. Видите, вон к Господу Иисусу Христу привели детей; тут стоявшие около Господа не хотели их допускать к нему, а Господь говорит, чтоб детей к нему допустили, потому что детям положено царствие божие. Так видите ли, Максимке и Степанидке хорошо теперь, они у Бога в его царствии. И про себя я здесь нашел: «Иже, – говорится, – кто хощет по мне идти, да отвергнется себе и возьмет крест свой и по мне грядет!» А мне вот и послан крест. Тот мужичок, что приходил к нам и дал мне крест, – то мой ангел-хранитель, в виде мужичка являлся. У нас у всех есть свой ангел-хранитель, оттого и канон ангелу-хранителю написан».

И начнет Петрунька читать из Нового завета, а сам плачет; и родители, слушаючи сынка, тоже себе заплачут: хоть и мало что понимают, зато чувствуют.

Прошел еще целый год. Петрунька научился совсем читать не только церковную печать, но и гражданскую, и пишет бойко. Не по летам смышлен. Читает священное писание, иное у дьячка, а то и у священника попросит, а иное сам толкует.

Но тут вдруг захворала Ирина. Проболела она с месяц и Богу душу отдала. Что за недуг ее положил во гроб, об этом никто не доискивался, потому что врача не было: деревенского простонародия врачи тогда не лечили. Остался Михайло Вичин вдовцом с одним сынишкою Петрунькою. Остался и Петрунька сиротою без матери. Обеим было тяжело, но не отец утешал сына, а сын отца. «Маму, – говорил он, – Бог к себе взял. Ей там у Бога будет хорошо, лучше, чем здесь».

– А ты с Богом разговаривал, что ли, что знаешь, что ей там хорошо? – спрашивал отец.

– А как же? – сказал Петрунька. – В Евангелии божия речь. «Блажени, – говорится, – нищие духом, блажени кроткие, блажени плачущие», – а мама была бедная, кроткая, ни чего никому дурного не делала, все терпела, только плакала.

Еще прошло несколько времени. Петруньке уже десять лет исполнилось. Тут отец его Михайло заболел. Бабы-ворожейки говорили, что живот себе надорвал непосильно работою. Промаялся Михайло месяца четыре и умер, оставив Петруньку круглым сиротою. Помещик, обыкновенно проживавший в Москве, приехал временно в свое имение и, узнав, что крестьянин его Михайло Вичин умер, а сынишка его один остался, приказал взять его во двор. Когда ему донесли, что мальчик выучился хорошо грамоте, барин позвал его к себе, проэкзаменовал, погладил по головке и приказал быть при поваре на кухне.

Сирота живет под началом повара Аверкия. Он на побегушках, носит дрова, воду, печь затапливает, присматривается к изготовлению кушаньев, чтоб со временем самому стать поваром. Между тем Петрунька почти каждую ночь встает и молится перед своим медным распятием; как только улучит свободное время, читает Новый завет и всегда при этом плачет. Сначала дворня издевалась над ним, говорила, что он так зачитается и с ума спятит, но мало-помалу Петрунька сам стал оказывать влияние на тех, кто решался слушать его.

Он не только вслух читал священное писание, но и толковал прочитанное, и так утешительно для своих слушателей, что некоторые вслед за чтецом и сами плакали. «Он – блаженненькой», – говорили про него. Между тем он вырастал; наступал ему уже шестнадцатый год. Он был очень красивый молодец: прекрасные, темно-русые вьющиеся в кудри волосы, черные огненные глаза, правильные черты лица. Женская дворня стала с ним заигрывать, хоть и смеялась над ним. Но он от всяких игр отбивался и руками и ногами. «Вам бы, – говорил он им, – все только бы игры да смехи, да забавы, а о том не помыслите, что после смерти будет! А ведь рано ли, поздно, а прийдет время, когда Бог потребует к себе!»

– Вишь ты, какой монах проявился! Молодехонек еще, зелен больно! – говорили, смеясь, девки. – К покаянию зовет! Будет еще время покаяться, а пока молоды, тут-то пожить да повеселиться надоть.

– Будет время! – говорил им Петрунька. – Хорошо, коли будет время! Разве может знать кто-нибудь из нас, когда позовет его Господь! Не одних старых он зовет на тот свет; вы на то не уповайте, что еще молоды: и молодых берет к себе Господь. Прийдет час пришествия его неведомо когда. Прийдет он нежданно. Вдруг прийдет, когда вы не ждете, не чаете и встречать его не готовы, как те девы, что ждали жениха, а масла в лампады не купили: пришел жених в полунощи и заперся с теми мудрыми девами, у которых было масло и не погасли лампады, а те, что масло пошли покупать, приходят, стучатся, а им уже нет входа. И с вами того бы не сталось. Прийдет Господь, заберет к себе тех, у кого есть свет, а у вас светильники погасли, вы сидите во тьме, и двери не отворятся для вас.

Слушая такие речи, одни девки смеялись и острили насчет дев со светильниками, но другие вздыхали и после говорили: «Божественное говорит: таков ему Бог талан дал».

Был у помещика во дворе садовник, пришлый человек, родом курченин, но поступил к Дубровскому назад тому лет десять и все у него жил. Был он с виду степенный, почтенный мужик, грамотей и на виду зело благочестив. Помещик полюбил его и назначил быть старостою при церкви. Узнав, что Петрунька все читает Новый завет, этот грамотей, по имени Акинфий, по прозвищу Сычев, сблизился с ним и стал его спрашивать:

– Ты, молодец, весь Новый завет читаешь?

– Весь, – отвечал Петрунька.

– И Апокалипсис читал?

– Читал.

– И понимаешь все в Апокалипсисе?

– Нет, не понимаю.

– Ну, так ты многого-многого не знаешь и не смыслишь. Апокалипсис, сиречь откровение, зане там открыто грядущее: что вперед станется на этом свете, все там означено, самим Господом открыто любимейшему ученику господню, Иоанну Богослову, на острове Патмосе. Оттого и зовется «откровение». Только не всякий может уразуметь то, что там сказано, а только тот, кто станет того достоин. Написано: не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами. От этого и откровение это написано так, что его не уразумеет такой, что, как свинья, может его ногами потоптать, а только тот, кто достигнет такой чести молитвою и постом. Вот в главе XIII говорится: «Видех из моря зверя исходяща, имуща глав седмь и рогов десять, и на розех его венец десять, а на главах его имена хулна». Как думаешь, молодец, что сие означает?

Петрунька отвечал:

– Не знаю.

– Ну, а вот опять в XIV главе: «Паде, паде Вавилон-град великий, зане от вина ярости любодеяния своего напои вся языки». А в XVII главе: «Покажу ти суд любодейцы великия, седящия на водах многих, с нею же любодеяша цари земстии и оупишася живущий на земли от вина любодеяния ея, и видех жену, седящу на звери червленем, исполненем имен хулных, иже имеяше глав седмь и рогов десять. И жена бе облечена в порфуру и червленицу, и позлащена златом и камнем драгим и бисером, имущи чашу злату в руце своей, полну мерзости и скверн любодеяния ея. И на челе ея написано имя: тайна Вавилон великий, мати любодейцам и мерзостем земским». Ну, это что, как думаешь, молодец?

– Не знаю, – отвечал Петрунька.

– То-то не знаешь! А оно здесь против чего-то написано, против такого, что когда-то произойти должно. Не понимаешь?

– Не понимаю.

– Мало же тебе открыл твой ангел-хранитель, что к тебе являлся. А тут от великий мудрости слово написано апостолом Христовым, который, по божию промыслу и по данной ему от Бога благодати, провидел то, что будет через многие тысячи лет, да написал так, что простоумные люди по божию писанию слухом услышат, а не уразумеют, и очима увидят, и не узрят, а дастся разуметь сии словеса только тем, кто сделается того достоин.

Коли желаешь, я тебе объясню, только с таким договором: никому о том, что от меня услышишь, не говорить, а то тут дело такое, что если проболтаешься, то и сам пропадешь, и меня в пучину потянешь. Вот слушай: что про зверя из моря исходяща тут написано, так это царь Петр, что не так давно умер, что море паче всего любил и корабли для морского плавания созидал: оттого-то он зверь, из моря исходящ.

А семь рогов на голове у зверя, – так это семь царей, что перед Петром царствовали: первый был Иван Васильевич, что Грозным прозван, мучитель лют был, второй – Федор Иванович, сын его, третий – Борис Федорович Годунов, четвертый – Василий Иванович Шуйский, что розстригу Гришку уничтожил, пятый – Михайло Федорович Романов, шестой – Алексей Михайлович, седьмой – Федор Алексеевич. А десять венцов на головах зверя – то десять царей, что после Петра должны воцариться. После десятого уповательно антихрист будет, а затем прийдет Господ Иисус Христос судить живых и мертвых.

А Вавилон-град, любодеица, сидящая на водах, так это – Питербурх-город, что на воде построен, а любодеица с чашею златою исполненною мерзостей, – это… это… – При этом Сычев стал говорить шепотом: – Это, – смотри никому ни гугу, – это – государыня Анна Ивановна! А купцы земстии, что силы пищи ея разбагатеша, как сказано в XVIII главе того же Апокалипсиса, – то показует об откупщиках-компанейцах, что она, государыня, указала отдать им на откуп кружалы и прочее, от чего они разбогатели.

Петрунька слушал со вниманием; рассказ возбуждал его любопытство, но он сам не знал, верить или не верить тому, что ему сообщали, и молчал в недоумении. Сычев прервал молчание и говорил:

– Я тебе, молодец, нагуторил такого, что и сам теперь в страхе; если б лихой человек это услыхал да закричал: «Слово и дело»!.. А знаешь ли ты, что это за страсть такая – «Слово и дело»? Это такое, что если на кого закричать «Слово и дело», тотчас того схватят и повезут в Тайную, а в той Тайной творится над людьми такое, что от одного слуха о том волосы на голове поднимутся и по всему телу словно кошки скресть начнут!

Слышанное от Сычева гвоздем застряло в голове у Петруньки, и думает он: «Кабы ангел-хранитель снова явился хоть бы во сне да сказал: правда ли тому, что наговорил мне человек этот об Апокалипсисе!» Несколько суток молился, чтоб ему Бог послал этого ангела-хранителя открыть – верить ли ему, или не верить слышанному толкованию. Но время проходило: ангел-хранитель не являлся ни наяву, ни во сне. Петрунька поведал про свое желание Сычеву.

Грамотей говорил:

– Если б ты мог всю ночь провести в церкви один на молитве, то, может быть, там увидал бы ты ангела-хранителя.

– Будто?

– Да. Только это страшное дело. Люди говорят, легче на кладбище ночью пойти, чем в церковь одному ночью. И точно. Диавол яко лев рыщет, иский кого поглотити, наипаче творить пакости людям, когда они предаются молитве. Если б ты мог зайти в ночное время один в церковь, диавол не преминул бы отвращать тебя от молитвы страхами мечтательными, но аще бы ты превозмог диавольское искушение, то узрел бы великое откровение. Был такой случай: некий муж восхоте в церкви всю нощь пребыти, молитву творя, – и великий странствования быша ему, обаче той вся превозможе и даже до рассвета помолися, тогда узре небеса отверзта и ангелы божий, восходяще и сходяще с небеси…

– Ах, как мне…

– А ты б не побоялся?

– С божиею помощию чего бояться? Ведь ты говорил что диавольския устрашения – одни мечтания, а в храм; божьем – святыня! Она сильнее козней диавольских. Я н страшусь; я верую в силу святости дома господня, в нем ж приносится бескровная жертва и в нем же хранится тел и кровь Господа нашего. Как бы только в церковь ночь зайти! Священнику разве сказать и его попросить, чтоб дозволил остаться на ночь в церкви?

– Не моги этого делать. Не позволит, да еще безумным почтет. А то еще хуже, разболтает смеха ради, а народ глупый тебя за колдуна сочтет. Да и поп наш не чересчур умен!

– А не сделать ли так: будет скоро Андреево стояние, вечером люди в церкви будут. Я пойду в церковь, а как люди после служения станут выходить, я останусь в церкви. Вы меня рано там запрете, а утром рано отопрете и выпустите.

– Эка! что выдумал! – сказал Сычев. – А как кто прежде меня там завидит, да поймает тебя, и будут спрашивать: кто научил тебя, – ты на меня покажешь!

– Нет, дядюшка, не покажу, велик Бог, не покажу… Не скажу никому, что ты про это известен был.

– То-то не скажешь! Присягни на образе, что не скажешь никому, что я тебя на это научил; хоть бы тебя мукам предали, ты не покажешь, что я знал про то, что ты в церкви один ночью оставался.

– Изволь, дядюшка, присягну на этом кресте, что мне дал ангел-хранитель, явившись в человеческом виде.

Настал вечер среды пятой недели великого поста. Зазвонили к стоянию. Петрунька ушел с господского двора в церковь. Когда продолжительное богослужение окончилось, он запрятался в притворе за столб и молился, показывая вид, будто не замечает, что народ уже расходится. Стало выходить западными дверьми за народом духовенство. Староста Сычев шел за клиром и видел прятавшегося Петрушку, но показывал вид, будто ничего не видит. Проводив духовенство, он запер западные двери и воротился в середину церкви, подошел к стольцу, где обыкновенно продавались свечи, отпер ящик с церковною казною, вынул оттуда деньги и ушел в северную дверь, заперши ее за собою снаружи.

Поутру Сычев раньше всех отпер церковь и тотчас пошел в алтарь, чтоб дать время выйти молодцу из храма. Петрунька только что вышел в отпертую старостою северную дверь, как вдруг церковный сторож, вышедший из сторожки вслед за тем, как увидал идущего в церковь старосту, схватил его и потащил в сторожку, находившуюся отдельным строением близ церкви.

– Ты как это зашел в церковь раньше, чем церковь была отперта? Ты целую ночь оставался в церкви? – допрашивал Петруньку сторож.

Петрунька сознался.

Сторожу стало неловко. Он чувствовал, что окажется виновным: зачем не усмотрел в тот час, как народ выходил из церкви по окончании стояния. Он стал допрашивать: зачем он тайком оставался всю ночь в церкви? Петрунька откровенно объявил, что ему хотелось молитвою упросить Господа Бога, чтоб ему явился ангел-хранитель, но не заикнулся о том, что его научил кто-нибудь сделать это. Сторож вылупил на него глаза и уже готов был счесть его безумным, как вдруг внутри церкви послышался переполох, и сторожа, вместе с пойманным, позвали туда.

Священник, дьякон, дьячок и староста столпились около ящика, где хранилась церковная казна, и открыли, что она была ограблена. Сторож притащил Петруньку. Его тотчас обыскали и ничего не нашли.

– Он, наверно, передал кому-то в окно, – сказал священник; дьякон и дьячок повторили то же. Сычев стоял поодаль и молчал, как будто воды в рот набрал. Петрунька поглядел на него и заметил в чертах его лица такое выражение, как будто хотел он ему сказать: «Молчи, не проболтайся! Ты ведь на своем кресте поклялся, что не скажешь про меня. Я тебя, видишь, не трогаю, не трогай же и меня!»

Повели Петруньку во двор. Помещика в имении не было. Управляющий приказчик велел везти его в Сыскной Приказ. Священник с своей стороны донес по благочинию.

Привезли Петруньку в Сыскной Приказ, недавно учрежденный в Москве императрицею Анною Ивановною для уголовных дел. Подвергли его допросу.

– Зачем ты ночью забрался один в церковь?

– Хотел ангела-хранителя увидеть.

– Какого такого ангела-хранителя?

Петрунька рассказал, как ему в детстве явился муж неизвестный и дал медный крест с распятием. Петрунька уверял, что то был его ангел-хранитель.

– Кто же научил тебя, что, забравшись в церковь ночь ты увидишь там этого ангела?

Петрунька сказал, что слыхал от покойного отца, и приписал ему слышанный от Сычева рассказ о человеке, пробывшем ночь в церкви и видевшем чудные видения.

– И ты увидал ангела-хранителя в церкви?

– Увидал. Он светлый такой; лицо его увидал, светлое, остального телесного образа не видал.

– Что ж он тебе говорил?

– Он показал мне на серебряный гроб, висевший на воздухе, ни на чем не привешенный. Мне прежде было такое видение, только во сне; я видал три гроба: в одном была моя сестра, в другом – брат, в третьем – моя мать, и все трое после того померли.

- А в серебряном гробу кого ж ты видал лежащим?

– Гроб тот был закрыт. Я спросил ангела, что на него указал, а он ответил мне тихонько: «Там важная особа».

Судьи переглянулись между собою.

– Он полоумный! – сказал один.

– Нет, блажит! – отвечал другой и, обратясь к подсудимому, спрашивал:

– Отчего именно так случилось, что в ту самую ночь, когда ты в церкви с своим ангелом-хранителем свидание учредил, обворована была церковная казна?..

– Этого я не знаю.

– Это твое дело. Ты передавал краденые деньги кому-то в окно.

Петрунька говорил, что не знает, в каком месте хранилась церковная казна. Его посадили в тюрьму, подвергли допросу с пристрастием, потом через некоторое время опять позвали и вздернули на дыбу. Дали ему десять ударов. Петрунька после пытки сказал, что накануне во сне ему являлся ангел-хранитель и сказал, что его будут пытать. Затем он твердил, что не знает места хранения церковной казны, не крал и не передавал в окно денег, да и передать их невозможно, потому что окна очень высоко от пола, внутри лестницы нет, а на наружной стороне перед окнами сделана решетка очень мелкая и на далеком расстоянии от стекол, так что нет возможности просунуть руки для передачи денег.

Произведено было дознание на месте. Оказалось устройство окон именно такое, как сообщил Петрунька.

Тогда принялись за сторожа, держали его с месяц в кандалах, водили в застенок, но не пытали, потому что на него никто не изъявлял подозрения, и отпустили. Допрашивали священника, дьякона и дьячка, ничего от них не добились и также отпустили. Старосты Сычева даже не звали в Сыскной Приказ, потому что помещик майор Дубровский написал, что ручается за него, как за самого честного человека.

Продержав бедного Петруньку целый год в тюрьме, Сыскной Приказ признал его полоумным. Никаких улик к обвинению его в похищении церковной казны не было, и потому решили оставить его в подозрении и отдать его помещику, обязав его учредить над ним как над малоумным надзор. Если ж бы открылось, что Петр Вичин прикосновенен к этому делу, то представить его в Сыскной Приказ.

Помещик, получив сведение о таком приговоре, сказал: «На какой черт навалю я на себя эту обузу? Чего ради обяжусь я смотреть за этим полоумным? Дурак-то он дурак, а может быть, и с плутинкой. Украл ли он церковную казну, или кто другой ее украл, – черт их разберет! Я его во всяком случае держать у себя не хочу. Что-нибудь дурак набедокурит, а помещик отвечай за него: скажут, зачем не смотрел за ним. Лучше в пору воспользоваться дарованным шляхетству правом и сбросить с себя эту тягость. Пусть его сошлют в Сибирь на поселение».

Помещик имел право без суда и следствия сослать своего крепостного в Сибирь. Так сталось с Петрунькою. Его отвезли в Москву, а оттуда отправили в Сибирь.

Дубровский был прозорливее судей Сыскного Приказа. Он заметил, что Вичин в своем показании говорил о виденном им в церкви серебряном гробе на воздухе, а ангел хранитель сказал ему, что там лежит какая-то важна особа.

В Сыскном Приказе не стали допрашиваться, что это за важная особа, считая все его видения бредом полоумного. «А что, – думал майор, – как доведаются в Тайной, да станут подлинно доискиваться, о какой такой важной особе идет речь? Лучше уйти подальше от этого. Ну их!»

И Дубровский не ошибся в своих опасениях. Сыскной Приказ обязан был по истечении года доставлять в Тайну контору ведомость о бывших уголовных делах. Когда конце года послана была такая ведомость, Семен Андреев Салтыков, начальствовавший Тайною конторою, обратил внимание на дело крестьянина Петра Вичина, обвинявшегося в церковной татьбе, и сделал Сыскному Приказу выговор за то, что Вичин остался не спрошенным, о как именно важной особе он разумение имел.

Петруша находился уже в Омске и в качестве чернорабочего переходил от одного обывателя к другому. Сперва жил он у крестьянина Горохова, потом у крестьянина Круглова. Его привезли в Москву и доставили в Тайную контору, где подвергли допросу.

– Объяви откровенно: какую важную особу в серебряном гробе назвали тебе подлинно, когда было тебе виде в церкви ночью?

– Ангел-хранитель, – отвечал Петруша, – сказал только, что там лежит важная особа, а кто подлинно, того не сказал.

– Лжешь. Ты будто и не спросил у ангела, что это за особа! Не может быть того. А являлся тебе снова тот же ангел?

– Он точно являлся мне дважды в тонком сне – один раз, когда жил у крестьянина Горохова, другой раз – у крестьянина Круглова. Оба раза говорил: «Повезут тебя в Москву, и будет тебе напрасное кровопролитие. Пытать тебя станут!»

– И твой ангел говорил правду, коли будешь упрямиться и не скажешь того, что у тебя спрашивают. Что ж ты думаешь, мы не понимаем, кого ты разумеешь, назвав «важная особа»? Это не иной кто, как великая государыня Анна Ивановна. Ведь так? Ну, говори прямо!

– Ангел не назвал мне важной особы.

– Ну, а когда являлся тебе дважды ангел в Омске, не спрашивал ты его об этом и не сказал он тебе чего на счет ея императорского величества?

– Нет, не говорил.

– А больше тебе тот ангел не являлся?

– Прошлой ночью явился во сне, после того, как меня сюда привезли.

– И что ж он показал тебе?

– Сам, твое сиятельство, изволишь увидеть в свое время.

Семен Андреевич затопал ногами, закричал, грозил страшными муками.

Петруша произнес:

– Поступай, твое сиятельство, как угодно по царским указам. Я за правду готов терпеть.

Его повели в застенок. На пути глазела толпа. Петруша закричал:

– Народ божий! Послушайте! За ея императорское величество стражду напрасно!

В застенке его подняли на дыбу, дали ему несколько ударов, потом сняли и спрашивали:

– Откровенно сознайся, что ты видел и слышал в последнюю ночь, когда являлся тебе во сне ангел-хранитель? Зачем ты кричал в народ, что за ея величество терпишь?

– Мне, – отвечал Петруша, – ангел-хранитель сказал подлинно, что меня в этот день станут пытать, а кричал я в народ затем, что вы меня допрашиваете, чаючи за мною худого против государыни, а я не знаю!

Его опять подняли на дыбу. Он закричал:

– Спустите, все скажу, что велите!

Его спустили и сказали:

– Тебе непременно твой ангел-хранитель, указав в церкви на серебряный гроб с важною особою, назвал эту особу. Он назвал великую государыню Анну Ивановну? Так или нет?

– Нет, – произнес ослабевшим голосом Петруша.

– Говори, а то закатаем, огнем будем жечь! Ведь так? Ты слышал тогда это от ангела-хранителя? Так? Сознавайся!

Петруша, изнемогающий от мучений дыбы, машинально произнес:

– Так!

Ввиду повторения страшных мук, перенесенных им, он готов был сказать им все, чего от него домогались, лишь бы его опять не терзали.

Чтоб не дать ему в другой раз кричать перед толпою народа, ему положили в рот кляп и в таком виде вывели из застенка в тюрьму.

Семен Андреевич Салтыков, управляя Московскою тайною конторою, находился в зависимости от А. И. Ушакова, правителя Верховной тайной канцелярии и, пославши ему экстракт из дела о Петре Вичине, испрашивал разрешения, как с ним поступать далее. Дело это показалось Андрею Ивановичу настолько важным, что он сделал по поводу этого доклад кабинету министров, состоявшему из графа Остермана и князя Алексея Черкасского. И там, в этой верховной сфере власти, дело это показалось делом первой важности.

Решили: Петра Вичина еще накрепко пытать и спрашивать, с какого умыслу о том злодействе он показывает и кто с ним в том сообщники имеются, и к показанию о таком злодействе в каком числе совет у него с кем был, и другим кому именно о том злодействе он разглашал, и в каком намерении? И если со оных розысков он о вышесказанном истины не объявит, то его водить по спицам пристойное число, смотря по состоянию его, и спрашивать о вышеозначенном накрепко, и оные тому Вичину розыски чинить не скоро, дабы от скорых розысков не мог он умереть и при оных разыскивать; и при вождении по спицам присутствие иметь генералу и кавалеру обергофмаршалу (графу Семену Андреевичу Салтыкову). А когда Вичина будут водить в застенок и из застенка, то, чтобы он не мог злодейски кричать, класть ему в рот кляп. И о том, что он после покажет, донести в Тайную канцелярию.

Получив такое предписание, Семен Андреевич Салтыков велел вести Вичина в застенок указанным порядком. Его подняли на дыбу. Он кричал, но ничего нового не сказал. Тогда, дав ему отдохнуть несколько дней, привели его снова в застенок, где приготовлено было ему иного рода угощение. Разостлана была на помост полсть, и в нее вбиты острием кверху мелкие спицы. Пристав подвел его, приказал разуть и крикнул:

– Шагай! вперед! погуляй-ка… Ну, что стал? Али не хочешь идти! Ну, так объяви, что у тебя спрашивают, и не пойдешь более.

Петруша не мог произнести ничего: во рту у него был кляп. Он только моргал и показывал движением головы, что не может ничего сказать. Руки у него были связаны назад.

Поняли его движение и вынули кляп.

– Богом всемогущим клянусь! – говорил бедняк. – Ничего больше сказать не имею. Все уже сказал!

– Нет, не все! требуют, чтоб объявил искренно, с какого умыслу злодейство показываешь и кто к показанию о таком злодействе у тебя сообщники были? Все открой!

– Никакого злодейства я не умышлял ни против кого и сообщников у меня не было. Являлся мне ангел-хранитель многажды и показывал то, что я говорил, а ни на какое злодейство не подговаривал.

– Ну, шагай вперед! – закричал пристав. При этом Петруша получил удар по спине кнутом. Он ступил на спицы… Кровь потекла с подошв. Он попятился назад. Его снова подстегнули. Страшно скрикивая, Петруша двигался; кровь струилась, и так водили его взад и вперед по полсти минут двадцать, наконец остановили и спросили:

– Скажешь теперь все?

– Ничего более не скажу, не знаю ничего!

Тут прибежал Семен Андреевич.

– Ну, что? Говорит что-нибудь новое?

– Ничего не говорит, – был ответ.

– Так ведите его еще по спицам!

– Все скажу! – закричал Петруша.

– Ну, что тебе сказал ангел-хранитель про великую государыню?

– Являлся мне во сне ангел-хранитель и сказал: «Будешь ты на Москве пытан немерными пытками и станешь сказывать, что государыне Анне Ивановне на земле житья и бытья от Васильева вечера два года не будет». А выговоря то, ангел стал невидим.

– А ты веришь, что так подлинно станется?

– Верю, что так станется, ибо то явление от Бога, потому что я часто по ночам молился, и от рождения своего жены не имел и не имею, потому мне и видения посылаются от Бога.

Но этим не удовольствовались. Стали все-таки допрашивать: кто был с ним соучастником. Петруша, измученный, обессиленный, не мог ни говорить, ни держаться на ногах; опустя голову, он только стонал от боли, которая теперь стала еще нестерпимее, так как спицы кололи его подошвы по израненным прежде местам. Он не открывал глаз, словно сонный. Так прошло еще несколько ужасных минут. Его подняли на руки и вынесли из застенка.

Послали об этом донесение Андрею Ивановичу Ушакову, а тот снесся опять с кабинетом министров и сообщил в Тайную контору такое решение: «Имея в виду, что Вичин во время вождения по спицам ничего не говорил и глазами не глядел, и из того видно, что его злодейственное, непристойное показание злобственно, а посему, когда Вичину от пыток и от вождения по спицам будет посвободнее, то розыскать до тех мест, пока от него может открыться истина».

Когда, по этому решению, Петрушу опять повели в застенок, он, ввиду новых пыток, объявил Семену Андреевичу, что никаких видений, ни ангелов-хранителей, ни гробов не видал он ни наяву, ни во сне, а все это выдумал в надежде, что этому поверят. Вичина не стали подвергать пыткам вновь, но сообщили о последнем показании его А. И. Ушакову, который опять доложил в кабинет министров, а потом сообщил в Московскую тайную контору такое решение: «Кабинет министров приговорил на основании мирского устава первой книги, первой главы, второго пункта и указа 30 января 1727 года: Вичина казнить смертию отсечением головы, а к смертной казни вести его, положа ему в рот кляп».

Когда Петруше прочитали приговор, он выслушал его равнодушно и просил только похоронить его с крестом, подаренным ему ангелом-хранителем, являвшимся в виде мужика.

Петруша умер, не выдав Сычева, виновника его погибели. Недаром он дал ему клятву на своем таинственном кресте. Но сам Сычев другим путем попал в беду и приведен был в Тайную. Он раздавал в Москве милостыню каким-то колодникам и сказал им что-то неосторожно. Они его и предали.

У него нашли тетрадку, в которой были написаны такие предсказания: «В 1731 году во всем мире великая молва будет, и луна солнечная споновати будет; в 1733 году Константинополь сринутися имать от неприятельский рук; в 1734 году Иисуса Христа весь мир признает; в 1735 и 1736 году четвертая часть света погибнет; в 1737 году лжехристос имеет прийти на землю; в 1738 и 1739 году Иисус Христос придет судити живым и мертвым».

В Тайной конторе Сычева огнем жгли и пытали; повторили те же операции несколько раз. Сычев ничего не говорил и терпел мучения, закрывши глаза. 1 июля 1735 года он, после жестоких мучений, умер в тюрьме.

Примітки

Вперше надруковано у журн.: «Исторический вестник». – 1886. № 10. – С. 5 – 20.

Подається за першодруком.

…в тот год, как умер покойный государь Петр Алексеевич… – Петро I помер 1725 р.

…сорокоуст – заупокійна поминальна служба на сороковий день по смерті.

…перед сырною неделей… – масниця – останній тиждень перед великим постом.

…на страшной неделе… (народна назва «страстной неделе») – останній тиждень великого посту перед Великоднем.

Часослов – християнська церковно-богослужебна книга, що містить молитви та інші тексти добового циклу богослужіння (за винятком текстів літургії, що зібрані в Служебнику).

Псалтырь – збірник псалмів, складова частина Старого (Ветхого) завіту; разом з Часословом вивчалися в школах.

Канон – православний богослужбовий молитвоспів у формі діалога між читцем і хором або між двома хорами.

…как те девы, что ждали жениха… – йдеться про євангельську притчу про мудрих і нерозумних дів, яка вчить завжди бути готовим до смерті й судного дня (Євангеліє від Матвія, розділ 25, вірш 1 – 13).

Апокаліпсис – одкровення св. Іоанна Богослова – одна з найдавніших книг Нового завіту; датується 68 – 69 рр. Містить пророкування про кінець світу, страшний суд, тисячолітнє царство боже.

Ушаков Андрій Іванович (1670 – 1747) – військовий і судовий діяч; сенатор (з 1731 р.), невдовзі – управитель Тайної канцелярії.

Остерман Генріх-Йоганн-Фрідріх, або Андрій Іванович (1686 – 1747) – російський дипломат, головний ініціатор Нейштадського миру, яким закінчилася російсько-шведська війна (1721), член таємного кабінету Анни Іоаннівни; помер на засланні в с. Березові.

Васильев вечер – вечір 31 грудня, канун Нового року.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 1, с. 488 – 505.