Испытание Чернобылем

Борис Олейник

Со времени аварии в Чернобыле минуло пять месяцев: некоторые уроки уже получены. Город, до трагических событий известный разве что в пределах республики да еще специалистам по Древней Руси (впервые упоминается в документах в 1193 году), ныне знает весь мир. И на всех языках слово Чернобыль звучит однозначно – как знак тревоги и беды, которая может разразиться не только в каком-то регионе, но и в масштабах всего мира, если человечество наконец не осознает, что станется с самой планетой Земля, когда атом взбунтуется уже не в реакторе, а в ядерных боеголовках.

На своем специальном заседании Политбюро ЦК КПСС прямо указало на причину происшедшего на ЧАЭС: «…авария произошла из-за целого ряда допущенных работниками этой электростанция грубых нарушений правил эксплуатаций реакторных установок. На четвертом энергоблоке при выводе его на плановый ремонт в ночное время проводились эксперименты, связанные с исследованием режима работы турбогенераторов. При этом руководители и специалисты АЭС и сами не подготовились к этому эксперименту, и не согласовали его с соответствующими организациями, хотя обязаны были это сделать. Наконец, при самом проведении работ не обеспечивался должный контроль и не были приняты надлежащие меры безопасности».

Убедительно, прямым текстом, без эвфемизмов типа «наложения серии непредвиденных отказов». Открыто, честно. Без обиняков. По-партийному. [1]

Конечно, со временем могут выплыть и дополнительные причины, приведшие к аварии. Но одну из них я уже сегодня берусь назвать. Более чем уверен, что среди движущих на пути к взрыву было и пылкое стремление первому перед кем-то отчитаться, если не к очередной дате, то просто первому. Отчитаться, а там хоть и кукуруза не расти… Потом доделаем, подгоним, подкрасим. [2]

Но с атомной энергией подобная философия не проходит. Она оборачивается апокалипсической реальностью: не только кукуруза или трава, но и все живое – до человека включительно – не растет после радиации.

Вот к чему приводит разрыв между словом и делом, оплата за слова до их воплощения в реальность. Наконец, карьеризм, который за миг удовлетворения амбиций преступит не только отца-матерь, но даже технику безопасности на АЭС, нарушение которой грозит бедами многим людям. [3]

Немало есть причин для раздумий. И прежде у многих возникало сомнение в правильности выбранного для станции места [4]. АЭС запланирована была на берегах Припяти, крупнейшего по площади бассейна и водности притока Днепра. С её низкими берегами, что немаловажно при четырехмесячном весеннем половодье, когда она затапливает значительные площади. И сейчас, когда предпринято столько усилий, затрачено столько народных средств на защиту водной среды, вопрос этот возникает снова и звучит уже не только уроком, но и предупреждением на будущее.

Конечно, неправомочно списывать вину только на начальство, ведь в ночь с 25 на 26 апреля, то есть с пятницы на субботу, некоторые рядовые, долженствующие дежурить на станции, ничтоже сумняшеся, видимо, как обычно, отправились кто в лес, кто по дрова… [5]

Бесконтрольность, вальяжная расслабленность, этакая купеческая щедрость за счет общества в последнее время стали весьма распространенным явлением не только в некоторых верхних эшелонах, но и среди, так сказать, масс, которым ничего не стоило устроить затяжной перекур среди бела рабочего дня или отправиться в «командировку за горючим», а уж по части прогулов – тут низы, как правило, давали фору верхам.

Курс на перестройку и ускорение развития нашего общества уже самой своей сутью нанес ощутимый удар по этой психологии вседозволенностн, всепрощенчества и бесхозяйственности. Случившееся на четвертом реакторе еще раз показало всем нам: вот к каким серьезным последствиям могут привести наше общество нарушения как законов технологии, так и наших нравственных и социальных принципов.

Попробую уточнить. Как и я, многие читатели помнят те годы, когда у нас по любому поводу собирались многочисленные совещания, активы кукурузо-, хлопко- и свекловодов, механизаторов и прочее. Всесоюзные, республиканские, краевые, областные…

Говорили много.

На некоторых совещаниях и активах принимались обязательства на год грядущий – скажем, вырастить столько-то центнеров кукурузы с га. Случалось, что эти обещании издавались увесистыми томами. А поскольку мощности нашей полиграфии оставляли желать лучшего, то эти тома выходили как раз в ту пору, когда новый урожай, мягко говоря, не подтверждал обещанного. Но это как-то забывалось в суете очередных активов, где принимались новые повышенные обязательства, как правило, выше невыполненных предыдущих.

Нет, я не иронизирую. В некоторых совещаниях и активах сам принимал участие и выступал искренне, от сердца. Да и тот несколько патетический стиль выступлений вырастал из благородных традиции митингов периода гражданской войны и первых пятилеток. Мы еще помним, как прямо с митингов и парадов шли в бой солдаты Великой Отечественной. Как после летучих собраний участники их дружно брались за возрождение своей страны из послевоенных руин. На таких сходах люди говорили предметно, ощущая ладонями диск автомата или черенок лопаты. Они говорили по существу происходящего. В их словах звучали боль и радость не в пересказе, а лично.

Но на каком-то витке бытия, как мне представляется, наши социологи, философы, да и мы, грешные, упустили из виду приход поколений, рожденных не только после гражданской, но уже и после Великой Отечественной. И то, что для отцов и дедов было прямой, личной реальностью, для них уже звучало как пусть и впечатляющий, но все же пересказ.

Если же учесть, что среди говоривших красиво случались и дремучие обыватели, и авантюристы, подобные одному нашумевшему в 60-х свиноводу, а подчас и просто стяжатели, то у части молодых появился определенный скепсис относительно красивых слов. Более того, они видели, как, скажем, орденоносный председатель колхоза припрятывал гектары, урожай с которых плюсовался к легальным, и снова получал орден.

Мне могут возразить: мол, в семье не без урода. Какое-то там одно село пли колхоз – нетипично. Можно бы и согласиться, но куда нам деваться от «практики» обмана государства в масштабах целой республики, как это произошло, скажем, в Узбекистане? Это уже, знаете ли, не какое-то одно село, район или даже город. Обман совершался на сотнях тысяч гектаров и на глазах у сотен тысяч людей. Так можно ли наивно полагать, что подобные вещи проходят бесследно?

Нет, побратимы, не проходят. Тем более что подобное совершалось не год и не два, а до того продолжительно, что упомянутый скепсис в молодом человеке мог перерасти в цинизм.

Я не драматизирую ситуацию: большинство наших советских людей трудилось и трудится честно. Но при всём этом не стоит забывать и о психологии восприятия, суть которой (да простится мне парафраз) почти адекватна формуле: плохое видится на расстоянии. Ибо хорошее, честное у нас стало нормой, сиречь будничным.

Не удивительно, что определенная часть людей решила, очевидно, что главное – понять и принять «правила игры», а все остальное приложится. Правила же эти, по их мнению, предполагали: говорить побольше и покрасивше, дабы понравиться начальству. Действовать же можно как тебе удобнее, пусть даже дела твои полярны словам твоим. Вот из чего родилось своеобразное «соревнование», в котором сражались не за первенство в деле, а за то, кто первым, обогнав ближнего, возьмет высокое обязательство и погромче провозгласит его с трибуны. Причем особо ценными считались обещания, приуроченные к какому-нибудь из торжественных праздников. (В свое время на Украине даже бытовал термин «датские стихи» – то есть куплеты, сработанные на скорую руку к определенной дате.)

Чернобыль помог нам предметно ощутить и тот зазор, на который мы раньше лишь стыдливо намекали, – зазор, образовавшийся между некоторыми выдвиженцами и выдвигавшими их. Длительное благодушное потакание «обещальникам» сформировало своеобразных непотопляемых «ценных и нужных» работников, которые очень умело совмещали в себе два полярных лица одновременно. Одно – для подчиненных: пренебрежительно-барское, нетерпимое к малейшей критике, в котором требовательная суровость часто подменялась оскорбительной грубостью. Другое – для начальствующих: корректное, с внешними признаками интеллигентности, мило улыбающееся – до угодливости. О подобных работниках ярко и образно сказал на встрече с партийным активом Краснодарского края М.С.Горбачев: «…прямо исполняют польку-бабочку вокруг руководителей…», «…краковяк с ними вытанцовывают».

Сколько раз мы сталкивались со случаями, когда целые коллективы годами сигнализировали о незавидных и непотребных делах, скажем, директора завода или совхоза, об их неуважительном отношении к работе, о стяжательстве их. А тем временем бурбон и ворюга оставался на занимаемом посту или, хуже того, подвигался вверх.

Можно ли во всем винить тех, кто брал на эти посты подобных янусов, ведь им рекомендовали не бурбонов, а весьма благопристойных, культурных людей с блестящими характеристиками? Откуда им было знать, что здесь всего лишь маска, если при образовавшемся зазоре информация о настоящем лице выдвиженца к ним просто не доходила? Но с другой стороны, известно, что «рыбак рыбака…». Чаще всего срабатывало именно это. Со временем укоренившийся бурбон подтягивал себе подобного, тот – третьего и т.д. – до такой степени накопления, когда уже и высокое начальствующее лицо попадало в зависимость от подобных янусов.

Иногда такие образования, вырастая одно из другого по вертикали, создавали своеобразные закрытые корпоративные системы, где уже, в общем-то, и пристойный, честный начальник терял чувство времени и меры, принимая плотное кольцо янусов за народ, за общественность. Со временем подобная «общественность» настолько прибирала его к рукам, что он уже путал свое с государственным, а взятки – с элементарной благодарностью. И защищал «своих» от критики всеми недозволенными методами, вплоть до гонений на журналистов с применением неконституционных слежек [6].

Радиация от враждебного отношения к критике вселяла уверенность в безнаказанности. Коль скоро на критические выступления, по сути, не было ответов, то надо ли вообще на них реагировать? Может, действительно, эти писаки (сюда прежде всего причислялись писатели) от неча делать мутят воду? И стоит ли в таком случае читать их писанину?

…Случилось так, что ровно за месяц до аварии в нашей писательской газете «Літературна Україна» за 27 марта был опубликован материал Л.Ковалевской о состоянии дел на строительстве, в частности, пятого энергоблока ЧАЭС: технология строительства не соблюдается, срываются поставкн почти всех заказов, оборудование прибывает или некомплектное, или – хуже того – с явным браком. Причем, уточняла автор, эти проблемы, усугубляясь, переходили с блока на блок.

Далее Л.Ковалевская пишет: «Приводя эти факты, хочу заострить внимание на недопустимость брака при сооружении атомных электростанций, где несущая возможность каждой конструкции должна отвечать норме».

Не будем переоценивать выступление газеты, уповая на то, что если бы вовремя было обращено внимание на этот и подобные сигналы, то, возможно, и не случилось бы… Я все о том же – о невнимании к выступлениям прессы, о пренебрежительном отношении, особенно со стороны «технарей» и ученых, к критическим замечаниям и советам гуманитариев, в частности журналистов и писателей. О том, что никто из причастных к сфере атомной энергетики «не заметил» материала в нашей «Литературке», хотя через несколько дней после аварии раздались десятки звонков в редакцию из различных инстанций с просьбой предоставить им мартовский номер.

Ныне, особенно после 27 съезда КПСС, дела по этой линии улучшаются. Но вот что я заметил. Создалась удивительная ситуация: самые верхние верха призывают говорить откровенно, нелицеприятно о своих недочетах. А низы хоть и говорят, но все же еще с оглядкой. Думается мне, что здесь срабатывает не только инерция безразличия – начальству, мол, виднее. Позволю себе предположить, что на некоторых руководящих и просто работных людей подсознательно «давит» практика прошлого, когда сразу за критикой следовали не только оргвыводы, но и меры посуровей.

Нам надо еще раз, и теперь уже навсегда, внедрять в сознание, что критика ошибок того или иного товарища (если, конечно, они не носят криминального характера) – это помощь ему для осознания я искоренения просчетов в дальнейшей работе. Уверен, что эта атмосфера справедливости в значительной мере активизирует жизненную позицию каждого гражданина, укрепив в нем чувство хозяина своей страны.

Твердо стою на том, что прн всей внезапности удара последствия его были бы значительно меньше, если бы наша готовность к любым неожиданностям на деле соответствовала той, которая нередко только на словах. В действительности же случилось нечто, тревожно напоминающее ситуацию сороковых, когда за несколько часов до войны мы еще пели: «если завтра – в поход, мы сегодня к походу готовы».

Нет, к сожалению, далеко не все были готовы и к Чернобыле, и в Припяти, и – выше. В противном случае наши пожарные, беззаветно бросившиеся в огонь, были бы облачены в соответствующие по штату защитные одежды… Да и милиционеры, вплоть до начальствующего состава, получили бы значительно меньше бэров, если бы их экипировка была на уровне уставного требования [7].

Это прямые, зримые, физически болевые уроки Чернобыля. Они, повторю, уже известны, о них говорили и писали на разных уровнях и в разных жанрах, а пока готовилась в редакции эта статья, появились и попытки художественных обобщений. Хотя с последними, на мой взгляд, стоило бы повременить из соображений этики: ведь пожар в чернобыльском доме еще не полностью ликвидирован. Нам сейчас надо как следует осмыслить случившееся. И в этом призвана помочь прежде всего документалистика, глубокая, сурово правдивая, создаваемая писателями, которые владеют не только словом и пером, а и научными знаниями в области ядерной физики и медицины. Причем не холодно фиксировать трагические исходы, а подвижнически искать выходы из создавшегося положения, чтобы всем миром построить саркофаг и навеки похоронить в нем беду, да будет она первой и – последней!

Морально-этические аспекты чернобыльского предостережения, казалось бы, не главное, но тем не менее и они остро ранят и сурово призывают честно взглянуть на некоторые странные явления, просматривающиеся в последнее время в нашем общежитии.

…Поезд Киев – Москва прибыл почти без опоздания. Дело было в мае, после известных событий. Настроение, прямо скажем, не весьма… На привокзальной стоянке такси собралась порядочная очередь. Пристроился в хвосте, не реагируя на подмигивания «доброхотов»-частников, как обычно, вращающихся возле очереди. Наконец один из них, не выдержав, слегка коснулся моего плеча и, вперив взгляд в беспредельность, бросил: «Куда?» Я невесело ответил: «В гостиницу «Москва». -«Сколько дашь?» – «Сколько просишь?» – «Червонец».

Потянулся было за чемоданом и вдруг вспомнил, что моя мать, отработав в колхозе, получила пенсию в размере что-то рублей двадцати шести. Мне стало до боли стыдно и перед памятью матери, и перед теми, кто имеет зарплату в пределах сотни. «Да ты что? – огрызнулся я. – Ведь туда на счетчике набивает рубль!»

Видимо, что-то в моем выговоре остановило его посреди не весьма благозвучной фразы. Он повнимательнее присмотрелся и вдруг вывел меня по-дружески из очереди: «О, узнаю кепочку… Это не ты из Чернобыля… по телеку?» – «Ну, допустим…» – «Ох, беда какая… Тем более не жалей червонца».

Только в гостинице я доискался, что же меня в нем больше всего поразило? Наглость? Жадность? Алчность? Нет, что-то доселе мне неизвестное… Какая-то аномалия, нарушение чего-то искони святого.

Да, от возникновения рода человеческого неписаным правилом было особое отношение к «погорельцам»: разделить с ними кров, хлеб-соль, помочь материально и, главное, морально принять участие. И самым тяжким, непростительным грехом считалось поползновение погреть руки на чужой беде.

А он как раз и пытался это сделать. Причем размашисто, весело, мол, на кой черт тебе эти деньги, когда и жить-то, возможно, не так уж много осталось?

Я вспомнил год 41-й, длинные вереницы изможденных беженцев. Вспомнил, как мои односельчане, прихватив все съедобное, выходили навстречу страдальцам и оделяли их кто чем мог. А совсем ослабших забирали в хаты и вместе с ранеными красноармейцами, рискуя своей жизнью, прятали, выхаживали, хотя оккупанты подобное карали смертью.

Доныне я считал эти изъявления солидарности с потерпевшими естественным движением человеческой души. А тут…

Но, может быть, это единичный случай, да еще усугублённый сумрачным настроением?

Но вот читаю письмо в «ЛГ» от Холоденко Ольги Алексеевны из Киева: «В дом отдыха «Харьков» из Киева были направлены на оздоровление несколько сот детей (в основном дошкольников) с родителями. Стоимость путевки на 24 дня для матери с ребенком – 250 рублей (более 10 рублей в день)… Разместили нас в многоместных комнатах в деревянных домиках без всяких удобств. Характер и качество питания неприемлемы для маленьких детей. Известно, что стоимость путевки в домах отдыха с таким уровнем комфорта составляет обычно 60-80 рублей. Такой она была еще в прошлом году и здесь (тут и далее подчеркнуто мной. – Б.О.). Расчет, видимо, простой. В связи с событиями на Чернобыльской АЭС киевляне стремятся оздоровить детей за пределами Киева. Зная, что в такой ситуации никто торговаться не будет, кто-то из курортных начальников решил (воспользовавшись чужой бедой) улучшить показатели своей работы.

В статье Ю.Щербака, опубликованной в «ЛГ» 21 мая с.г., отмечалось, что в «южных районах отдельные рвачи, воспользовавшись общей тревогой, взвинтили цены на квартиры, сдаваемые киевлянам». Похоже, что в данном случае в роли таких рвачей выступают работники, призванные по своей должности заботиться об отдыхе трудящихся.

Вот таким простым спекулянтским способом «улучшили показатели работы» – повысили цену на путевки. Хотя на 400 отдыхающих с детьми всего четыре (!) душевые кабины, работающие с 10.30 до 14.00, и то не каждый день, да еще при постоянных перебоях с водой; не было воспитателей, не было врачебных осмотров, зато музыка гремела до 22 часов».

Этих и подобных им фактов, к счастью, сравнительно немного. Но даже и один такой факт не может быть терпим, ибо речь идет в данном случае о грубом попрании священного принципа социальной справедливости.

Принцип этот – насколько древний, настолько и универсальный. Но если в эксплуататорских формациях он декларировался как сугубо моральная заповедь – «Да воздастся!», нарушаемая, впрочем, самой же системой, то в нашем, социалистическом обществе принцип социальной справедливости составляет саму природу, я бы сказал, молекулярную структуру общества. Ведь и революция совершалась во имя торжества справедливости.

В последнее время мы по инерции пытаемся кивать на сухость, жёсткость и прагматизм молодежи. Но ведь не кто иной, а именно юноши в пожарных робах бросились сбивать огонь с четвертого реактора. И некоторые из них заплатили всем. Не кто иной, а именно молодые солдаты и офицеры, рискуя жизнью, вели свои вертолеты на адский столб, пытаясь забросать жерло реактора мешками с песком, цементом, свинцом. Да и среди тех, кто ныне сражается с взбунтовавшимся атомом, – преимущественно молодые.

В то время как партия, правительство, миллионы советских людей, принявшие боль пострадавших, как свою собственную, всеми силами стараются облегчить их участь, иные чиновные люди, имеющие гербовые печати и таким образом представляющие государство, поднимают цены на путевки и гоняют «по инстанциям» эвакуированных из родных домов людей. Вот что пишет в письме бывший художник-оформитель Чернобыльской АЭС Станислав Васильевич Константинов: «А мы тем временем катимся, как перекати-поле, по всему Союзу, устраиваясь на свой страх и риск – кто в пионерлагере кочегаром, кто в профилактории садовником, кто на пивзаводе грузчиком…»

Рассказав о своих мытарствах в поисках работы и жилья, о бездушии и безразличии работников «Киевэнерго» и руководства пионерлагеря, где он временно работал истопником, автор письма заключает: «Но бог с ним, авария реактора – дело уже прошлое, остались последствия. А авария в душах людей взрослых и, что самое главное, детей продолжается.

И не думайте, что я сгущаю краски. Не до этого. В один миг мы потеряли свой дом, свою работу, друзей, окружение, привычные заботы – весь свой микромир, все нажитое и выстраданное, ощупанное своими пальцами, согретое своим дыханием, свой, родной уголок, ставшую своей скамью у ворот!

Представить это нельзя. Только пережив, можно понять…

Площадь тридцатикилометровой зоны выключена из жизни не на день и не на год. Вряд ли кто рискнет сегодня назвать конкретные сроки возрождения к жизни этой земли, этих лесов и полей, двух городов и многих десятков сел. Пусть же не будет в душах людей, пострадавших от чернобыльской катастрофы, таких безжизненных на десятки лет пустошей. Пусть души заполняются теплотой истинного участия к конкретным живым людям и настоящего понимания всей глубины нашей боли и нашей беды. Я продолжаю верить в разум и доброту. Ибо зачем тогда все?»

Подумайте: даже в самую трудную минуту человек не теряет веры в идеалы нашего общества. И, вероятно, это помогло ему выдержать. Сейчас, после пяти месяцев мытарств, С.В.Константинов получил квартиру и работу по специальности в Горловке, где к нему наконец отнеслись с настоящей заботой и вниманем.

Да, уважаемые други! Пустоши в душах, особенно в трагическом свете чернобыльского пожара, еще просматриваются. И не стоит к ним «привязывать» только молодых. Ибо, как подчеркивал Шарль Монтескье, «лучшее средство привить детям любовь к отечеству состоит в том, чтобы эта любовь была у отцов». И я добавлю – чтобы привить сострадание, милосердие, участие в чужом горе, надо, чтобы отцы сострадали, милосердствовали, соучаствовали. Надо во все сферы нашей жизни – от искусства до школы – возвратить такие понятия, как стыд, честь, совесть, правдивость, принципиальность, порядочность, милосердие, которые, по свидетельству тестов среди молодежи, занимают ныне в шкале ценностей предпоследнее место [8].

А мы даже эти высшие духовные и душевные чувства нередко пытаемся перевести в общий, абстрактный словесный ряд, отчитаться в своей добродетели «по валу», отчуждаясь от конкретного, живого человека, от его судьбы, моральных страданий. А подчас и в карьеристском устремлении спеша «первыми» поведать обществу о том, что все уже в порядке.

Слишком продолжительное время карьеризм, демагогия, двоедушие считались у нас сугубо моральными категориями, развенчивать которые должны в основном литература, театр и кино. Ну какой же тут криминал: да будь он трижды карьеристом и демагогом, а раз дает план, следовательно, делает свое дело.

Вот и вырастили деляг в таком количестве, когда они уже стали критически опасной массой. Не случайно же партия в своем основном, стратегическом документе – новой редакции Программы КПСС к самому большому злу, тормозящему продвижение нашего общества по пути усовершенствования, приравняла и карьеризм, и демагогию, и лесть. Следовательно, и вести борьбу с этим злом надо на уровне государственном, всеми имеющимися средствами – от литературы до прокуратуры.

И самым мощным оружием должны стать демократия и гласность, чтобы, не откладывая на завтра, не прибегая к эвфемизмам, называть зло поименно, персонально, «на миру», какое бы высокое кресло оно ни оккупировало. Сразу же по его выявлении, а не на третий или, скажем, седьмой день. Дабы общество тоже, не откладывая, самым решительным образом искоренило его, и опять же «на миру»!

К этому зовут нас уроки Чернобыля. К этому зовут нас наивно открытые, чистые глава наших детей, из которых мы хотим вырастить свою надежную смену в делах праведных, честных и достойных. А посему мы, отцы, должны помнить, что «любовь к отечеству порождает добрые нравы, а добрые нравы порождают любовь к отечеству». Помнить и исповедовать добрые нравы в самом великом и в самом малом.

События на берегах Припяти, испытав нас на взрыв, нас же и убедили еще раз в неисчерпаемой жизнестойкости и жизнедеятельности нашего общества [9]. И все же не хотел бы заканчивать материал на убаюкивающей ноте: уроки мы извлекли, теперь-то не допустим. Нет, успокаиваться нам не позволяют и погибшие пожарные, и тяжело пораженные радиацией, и те, кто остался без родных обжитых гнезд.

…Вот они сели за парты, наши дети, юные чернобыльцы, припятцы, киевляне. За окном осень 1986 года. Давайте же, отцы, сделаем сегодня все, чтобы в двухтысячном наши дети не краснели за нас.

Литературная газета, 1986 г., 24.09, № 39 (5105).

[1] Але брехливо, бо персонал діяв правильно і виконував вказівки начальства значно вищого, ніж дирекція АЕС. Адже істина в СССР подібна до кочана капусти: кожного разу, коли знімається новий шар, кратина змінюється до невпізнанності, попередня картина оголошується брехливою, а нововідкрита – правдивою і по-партійному чесною. І вона залишається такою до зняття наступного шару.

[2] Це не більше як особисті припущення автора, ні на чому конкретному не оперті. Хто конкретно і перед ким конкретно хотів відрапортувати?

[3] Хто конкретно проявив кар'єризм? І в чому конкретно він проявився? Слова, слова і слова…

[4] У кого це «в багатьох»? Хто це був такий сміливий, щоб заперечити плани ЦК КПСС? Бреше п.Олійник. Не тільки що в «багатьох», а таки ні в кого не було сумнівів у правильності дій московського начальства. Інша річ, що ця фраза – обережна спроба висловити такий сумнів самому і вперше, ховаючись за спини міфічних «багатьох».

[5] Хто конкретно? І що має значити «відправились хто в ліс»? Полишили свої робочі місця? І що значить в такому контексті слово «видимо»? Автор щось знає про порушення чи тільки апріорно припускає їх можливість?

[6] Здається, це натяк на арешт В.Берхина («журналист находился под стражей с 18 по 31 июля» – «За последней чертой» під 4.01.1987 р.), але скандал з цього приводу розгорівся значно пізніше і не внаслідок цього натяку.

[7] Вимоги яких статутів маються на увазі?

[8] Скільки кандидатів на єдине передостаннє місце ! А що ж тоді на останньому місці? Невже комсомол?

[9] І це сказано за 5 років до повного краху цього суспільства. Правильно відзначив Оруел: «Той, хто падає з твердим виразом обличчя – стоїть міцно» («Театр абсурда» під 14.11.1986 р.)