31. Страшная весть
Даниил Мордовцев
Царь Алексей Михайлович, впечатлительный и мечтательный по природе, поэт в душе, говоря современным языком, очень любил всякую торжественную обрядность и «действо», вроде «пещного действа», а впоследствии и «комедийных действ». Нравились ему и благочестивые зрелища с обрядовою обстановкою, и благочестивое, душеспасительное песнопение странников и «калик перехожих», и он охотно слушал духовные стихи о «богатом и убогом Лазаре», «о грешной душе» и т. п.
И теперь, когда он занимался в своей образной горнице с дьяком Алмазом Ивановым, на заднем крыльце Коломенского дворца сидели двое «калик перехожих», о которых он слышал от царевен и в особенности от царевны Софьи, что они поют разные «зело предивные стихи».
Дела были неотложные. С нижней Волги с самого ее вскрытия не было вестей, а между тем ходили слухи, что Разин с Дону уже двинулся к Волге. Нужно было озаботиться о снаряжении на Волгу, в «плавную службу», как можно более ратных людей с верхней Волги и с Камы. Поэтому сегодня должен был выехать на Вятку с государевою «памятью» молодой Ордин-Нащокин, Воин, который с ратными людьми просился в Астрахань, на всякий случай, в помощь к тестю своему, к князю Прозоровскому.
Вот эту «память» и докладывал теперь царю Алмаз Иванов. О взятии Разиным Царицына и о разгроме посланных из Казани стрельцов до Москвы еще не дошли слухи, так как единственный путь для сношения с низовыми городами – Волга, был уже в руках у казаков, один отряд которых, посланный Разиным из Царицына вверх по Волге, овладел Дмитриевском, что ныне Камышин.
– Да, да, настали для нас «злы дни», – говорил Алексей Михайлович как бы сам с собою, пока Алмаз Иванов надевал очки, чтобы читать память, – надо торопить с плавною службою. Ну, вычти…
Алмаз Иванов начал читать:
«Лета 7179-го, маия 30 день, по государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии указу, память Воину Ордину-Нащокину. Ехати ему на Вятку, для того: по государеву указу, велено быти на государеве службе, в плавной, с боярином и воеводою, со князем с Юрьем Барятинским с товарищи, с Вятки ратным людем полтретьи тысячи человеком; да велено на Вятке для государевы плавные службы сделати сто стругов».
– Сто стругов? Не мало? – спросил государь.
– В первую версту, государь, довольно, – отвечал дьяк.
– Добро. Ну?
Дьяк продолжал:
«А послан из Казани для тех судов Офонька Косых. И Воину, приехав на Вятку, отдати от боярина и воеводы от князь Юрья Борятинскова с товарищи дьяку Сергею Резанцеву с товарищи ж отписку, и говорити им, чтоб они собрали на Вятке ратных людей полтретьи тысячи человек тотчас, с вогненным и с лучным боем, и рогатины б у них с прапоры были; а были б ратные люди молоды и резвы»…
– Не то, что мы с тобой, – улыбнулся Алексей Михайлович.
– Где же нам, государь, холопем твоим тягаться с твоею государевою резвостью! – пробурчал дьяк свой придворный комплимент и продолжал доклад:
«И из пищалей бы стрелять были горазды, а старых бы и недорослей в них не было. А как на Вятке ратных людей сберут, и Воину с теми ратными людьми ехати в Казань тотчас с вешнею водою вместе, а Офонасью Косых со стругами велети ехати в Казань тот же час не мешкая, чтоб за тем государеве службе молчанья не было. А не пришлют с Вятки ратных людей вскоре, по государеве указу, всех сполна, а государеве службе учинитца за ними мотчанье, и вятчан пошлют из прогонов и пеню им учинять по государеву указу».
Алмаз Иванов кончил.
– Быть по сему, – заключил государь. – Пущай же Воин едет без мотчанья. Все доложил?
– Все, государь, – отвечал дьяк, собирая в сумку докладные свитки.
Дьяк откланялся и вышел, а государь отправился на девичью половину. Там в покоях царевны Софьи он застал постоянного посетителя девичьих покоев Симеона Полоцкого, который продолжал заниматься с любознательной царевной, а также приятельницу ее, молоденькую жену Воина Ордина-Нащокина, Наталью Семеновну, и Артамона Сергеевича Матвеева с своею юной воспитанницей, Натальей же Кирилловной Нарышкиной.
– А! И ты, старый, тут с молоденькими, – милостиво поздоровался государь с Матвеевым.
Матвеев стал замечать, что Алексей Михайлович, встречая иногда у дочери юную его воспитанницу, обращал на нее особенное внимание, и, казалось, она ему серьезно нравилась. Это и заставило его учащать к Софье Алексеевне с своею «царевною Несмеяною», как он называл ее за то, что она почти никогда не смеялась, и хорошенькие глазки ее были всегда серьезны и задумчивы.
– Да вот, государь, моя-то царевна Несмеяна соскучилась по государыне царевне Софье Алексеевне, я и привез ее, – отвечал Матвеев, кланяясь. – А я у нее и мамка, и нянька.
– Что же, дело хорошее, – заметил Алексей Михайлович. – Нам, старикам, чем же иным и быть, как не няньками?
– Помилуй, государь! – возразил Матвеев. – Не тебе бы это говорить, не нам бы слушать! Тебе, великому государю, самая верста жениться.
Алексей Михайлович поспешил замять этот разговор и обратился к Симеону Полоцкому.
– А слыхал ты, Симеон Ситианович, што ноне весной было трясение земли в Персиде? – сказал он, садясь около дочери.
– Сказывали, государь, – отвечал ученый белорус. – Был трус и в греках.
– А отчего оное трясение земли бывает? – спросил государь.
– Я знаю, батюшка, отчего, – отозвалась Софья.
– О! Да ты у меня всезнайка, – улыбнулся государь. – А ну-ну, расскажи.
– Оттого, – начала царевна по книжному, – егда ветры внидут в скважни под землю и паки оттуду исходити имут, и не могут поразитися вон, и тогда от них бывает трясение земли. – Так, так… Ну, а с чево эти скважни бывают? – допытывался государь.
– А с тово, где земля вельми жестока, тамо есть на всяком месте вода под тою землею в исподе, и егда та бездна водная подвизается от ветров и вон выразитися вода жестокости ради земные не может, тогда раздирает землю великою силою, и сице ту страну двизает, – скороговоркой проговорила Софья, как заученный урок. [«Книга, глаголемая Лусидариус»]
Симеон Полоцкий с любовью смотрел на свою ученицу – она не ударила лицом в грязь.
– Да, дивны дела рук Божиих, – задумчиво проговорил Алексей Михайлович; и потом, обратясь к молодой Ординой-Нащокиной, с улыбкой спросил. – А что, Наталья, будешь плакать, муженька провожамши на ратное дело?
– Я уж и так, государь, плакала,– вспыхнула молодая женщина. – Я бы и сама с ним, коли можно, к батюшке поехала.
– О-о! Прыткая! – улыбнулся государь. – А впротчем, што дивить! Уж коли матушки-игуменьи не испужалась, бежала к жениху, дак вора Стеньки и подавно не испужаешься.
Молодая беглянка еще больше покраснела. Но Софья Алексеевна замяла этот разговор.
– Что ж, батюшка, позвать калик? – сказала она.
– Позови, позови, – согласился Алексей Михайлович.
Царевна вышла и вскоре, воротилась, но уже не одна: за нею, осторожно ступая, как бы опасаясь провалиться, вошли в светлицу два странника. Один из них, помоложе, был совсем слепой: волосы его, сбившиеся шапкой и никогда, повидимому, нечесанные, падали на лоб и на слепые глаза. Другой был зрячий старик, но без правой руки. Войдя в светлицу, они разом поклонились земно, а потом, стоя на коленях, проговорили, осенясь крестным знамением:
– Благословение дому сему и всем обитающим в оном.
– Аминь, – набожно сказал царь. – Встаньте, страннички, куда путь держите?
– К преподобным Зосиме-Савватию на Соловки, – отвечал слепец.
– А откуда Бог несет?
– С Астрахани, государь батюшка.
Этот ответ произвел общее движение. Молодая Ордина-Нащокина даже привскочила на месте.
– Из Астрахани? – переспросил Алексей Михайлович. – А что там слышно? Что воевода, князь, Прозоровский?
– Были мы, государь батюшка, у воеводы, – отвечал зрячий, – он нас милостиво принял, отпустил с миром и с милостынею и велел помолиться святым угодникам о здравии твоем, великий государь, и всево государева дома, да велел еще помолиться о здравии рабы божьей Натальи.
– Батюшка, родной мой! – вырвалось у Ординой-Нащокиной.
– Да приказал еще воевода, – продолжал старший калика, – помолиться об избавлении града Астрахани от вора и супостата Стеньки Разина.
– А што о нем слышно, где он? Над кем промысл чинит? – встрепенулся Алексей Михайлович. – Оттудова давно нет вестей.
– Слышно, надежа-государь, сказывали, быдто вор город Царицын добыл и воеводу предал лютой смерти, – отвечал чуть слышно калика.
– Боже Всемогущий! – воскликнул Алексей Михайлович, бледнея. – Пощади люди твоя и грады, и веси, всемилостивый Господи! Што ж еще слышно, сказывайте.
– Ох, надежа-государь! – заплакал старший странник. – Не слыхали мы, а сам я своими глазами видел злое дело ево, как и глаза у меня не ослепли от тово, што видели… Прошли мы это уж Енотаевский город и Черный-Яр, идем Волгою, бережечком, коли слышим: птица эта каркает; воронье, да коршуны и орлы клекочут, аж страшно стало. Смотрю я: птица над Волгой тучею носится, так хмарою и застилает небо. Далее, более, надежа-государь, вижу я: кружит та хмара не то над высокими деревами, не то над островом каким, и то подымается хмара, то спустится к тем деревам. Дале ближе, государь батюшка, вижу я: то не дерева и не островы, а плывут по Волге как бы две посудины, ни то расшивы, ни то струги большие, а на снастях у тех стругов изнавешено что-то будто красное, а на том красном понасело птицы видимо-невидимо: и коя птица стаями садится на те снасти, да на то красное, а коя птица хмарою кружит, да каркает, да клекочет, и уму непостижимо! Дале ближе, надеженька-государь, вижу ясно: плывут два больших струга, а помосты-то у них, вымолвить страшно! устланы мертвыми людьми, мертвец на мертвеце, и все то стрельцы…
– Стрельцы! – в ужасе проговорил царь.
– Стрельцы, надежа-государь, – продолжал калика, – сотни их там поналетано, либо и тыщи, и на снастях-ту все висят стрельцы: што их там изнавешено, и сказать не умею! А на всем этом трупе сидит воронье, да орлы, да коршуны, и клюют те трупы, и дерутся промеж себя за добыч, и каркают, и клекочут, и тучею-хмарою кружат! Волосы ожили у меня на голове, надежа-государь, дыбом встали! Мы стоим, смотрим, да только крестимся. А струги все плывут тихо, все плывут. И слышим мы, надежа-государь, с тех стругов гласы человеческие: «люди божьи! помолитесь об нас грешных, об рабе божьем Ларивоне, да об рабе божьем Панкрате: мы-де стрелецкие головы, посланы были с Казани с ратными людьми для обереженья низовых государевых городов, и супостат-вор Стенька над нами-де воровской промысл под Царицыном учинил и всю государеву рать, мало не до единово перебил вогненным смертным боем, а нас-де, Ларивона да Панкрата, оставил в живых для тово: плыли б мы, Ларивон да Панкрат с мертвою государевою ратью в Астрахань на двух стругах, и поклонились бы Астраханскому воеводе, князю Прозоровскому, мертвою государевою ратью и сказали б воеводе, чтоб он скоро ждал к себе ево, вора Стеньки, приходу. А мы-де, говорят Ларивон да Панкрат, прикованы к стругам чепью».
Как громом поразила всех эта страшная весть. Алексей Михайлович, бледный, с дрожащими губами, растерянно озирался. Симеон Полоцкий крестил и дул в лицо молодой Ординой-Нащокиной, которая лежала в обмороке. Юная Нарышкина Наталья вся дрожала и плакала. Матвеев Артамон Сергеевич тоже растерялся. Одна царевна Софья, повидимому, не растерялась: бледная, с плотно сжатыми губами, она подошла к отцу, который как-то беспомощно шептал: «злодей, злодей».
– Батюшка, касатик! – взяла она его за руку. – Пойдем… Созови сейчас думу… бояр всех, дьяков… За тебя станет вся русская земля, за тебя Бог…
И как бы в подкрепление мужественных слов юной царевны, калики тихо, молитвенно запели:
«Ой, у Бога великая сила…»
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 162 – 168.