36. Мониста князя Юрия Барятинского

Даниил Мордовцев

– Кажись, он, соколик, глазки открыл?

– И точно, матушка Ираида, смотрит: не подымает ли его Господь?

– Ох, отец Варсунофей, я, кажись, уж не чаю.

– Не говори, матушка, на все Божья воля: уж коли меня, старца негодного, Бог вызволил с турской каторги да из Шпанской земли довел досюдова и сподобил меня приложиться к мощам святых угодников, преподобных Гурия и Варсунофия, так ево, воина Христова, поднимет Господь.

Этот разговор осторожным шепотом вели между собой старый инок в черной скуфейке с старенькою живою монашкою, черные живые глаза которой так, повидимому, не ладили с ее сухим, темным морщинистым лицом.

Они сидели в просторной горнице, в окна которой проникал нежный свет загоревшейся на востоке зари. В той же горнице, на высокой кровати у стены, полузадернутой зеленым тафтяным пологом, лежал средних лет мужчина, повидимому, тяжко больной. Голова его, обрамленная спутавшимися волосами, и мертвенно бледное, с следами сильного загара лицо резко оттенялись от белой подушки.

Больной, действительно, открыл глаза.

– Где я? – слабо прошептали его запекшиеся губы.

Старый инок на цыпочках подошел к нему и осторожно нагнулся.

– А! – с горечью протянул больной.– Так я все еще в Веницеи… а мне чаялось…

– Нету, батюшка, ты не в Веницеи, а на святой Руси, – с нежностью сказал старый инок, – ты, должно, меня старого пса признал, што выкупил с полону, с каторги: тебе и мерещится Веницея.

– Так где ж я? – изумленно спросил больной.

– В Синбирском, батюшка, у боярина и воеводы Ивана Михайлыча Милославсково в почивальне, – проговорил старый инок.

Больной закрыл глаза. Ему казалось, что все это сон. Но между тем в уме его вставали новые неясные образы. Эти запорожцы, которых он видел в столовой избе у царя. Но это сон: он во сне, будто бы в Казани, на берегу Булака видел цыганку, и она много ему наговорила и о сыне, и о запорожцах. Только теперь он видел их не в столовой избе, и не у Брюховецкого, а где-то здесь, близко… И тот еще, самый большой, что упал в столовой избе, закричал: «вот оно, аспидово отродье, сынок Ордина-Нащокина!» А вот сам Разин… Он помнит, как он этого самого вора Разина хватил саблей по голове… Да, все это сон, хотя он, кажется, и лежит с открытыми глазами…

– Он опять, соколик, открыл глазки, – слышит он шепот.

– Бредит, должно, в огне.

– Кто это говорит? – спрашивает больной, силясь поворотить голову.

– Я, соколик, – говорит монашка, подходя к нему робко.

– Опять цыганка! – слабо простонал больной.

– Я не цыганка, я старица Ираида, от Натальи Семеновны к тебе прислана.

– От Натальи? А где она?

– В Москве, соколик.

– Так это сон?

– Не сон, соколик, опомнись… Припомни, ты был в бою с вором Стенькою, тебя порубили в бою казаки воровские, и мы не чаяли видеть тебя в живых. А теперь, слава Господу, ты в память приходишь… Перекрестись, родной.

Воин (это был он) хотел было перекреститься и не мог, застонал: рука его была на перевязи; он был ранен.

Но эта боль заставила его вспомнить все или почти все. Рать воеводы и князя Юрия Барятинского из Казани подоспела к Симбирску в то время, когда симбирский воевода, боярин Иван Милославский, истомленный почти месячным сиденьем в облоге от воров, уже хотел было сдаться, отворить ворота в Кремль. Разин с казаками и татарами стремительно бросился на царское войско. Завязалась отчаянная борьба…

Воин все вспомнил, но это все был какой-то ад… гром пушек, гиканье налетавших на них казаков, аллалаканье татар, вышедших с топорами и рогатинами, все это смешалось в какой-то страшной картине…

Лично он вспомнил, как на то крыло, где он находился, ударили татары под предводительством мурз Багая и Шелмеско; потом в середину лавы врезался сам Разин с тремя запорожцами… Запорожцы узнали его, он узнал их… Но тут все смешалось в его уме: мелькнул белый конь под Разиным, готовый, кажется, раздавить Воина; но Воин махнул саблей и угодил в голову Разину… Больше он ничего не помнит.

Теперь Воин осмотрелся кругом сознательно. Да, это не сон, и то не был сон.

Около его постели опять стояли старый инок и цыганка в монашеском одеянии. В первом он узнал от бывшего полоняника Варсонофия, которого он выкупил в Венеции.

– Ты как сюда, старче, попал? – спросил его Воин, все еще смутно сознавая свое положение.

– К тебе, батюшка Воин Афанасьич, приплелся я с Москвы, – отвечал старик, – тебе отслуживать за мою волю, што ты дал.

– Как же ты узнал, что я здесь?

– Я за тобой, батюшка, с самой Казани.

Воин недоумевающе посмотрел на монашенку.

– А меня прости Христа-ради, батюшка Воин Афанасьич, за Казань, – сказала она, низко кланяясь. – Я не цыганка: я старица Ираида из Новодевичьей обители.

– Для чево ж ты в Казани цыганкой прикинулась? – спросил Воин с удивлением.

– Так, батюшка, приказала Наталья Семеновна, – отвечала монашка.

– Моя жена?

– Она самая, батюшка.

– А для чево? – еще с большим удивлением спросил Воин.

– Ее спытай, батюшка: ее это воля была, – отвечала монашка. – Для ради ее супокою мы вот с Варсунофьюшком и пошли искать тебя, потому нас, людей божьих, старцев, кому охота обижать? А пошли она гонца с грамоткою, и по нонешнему времячку ему бы не сносить своей головы: ноне и царских гонцов по дорогам воры вешают. А мы што? Мы та же каличь, нишшая братья убогая, с нас нечево взять.

А мы-то с Варсунофьюшком в бродячем деле дотошны: он, сам ведаешь, с самой бусурманской веры, да с Шпанской земли доплелся до Белокаменной; а я, родимый, с той самой поры, как нас с инокиней Надеждой, што ноне твоя благоверная, отпустила мать игуменья из Новодевичья за мирским сбором и как инокиня Надежда из Успенсково собору ушла к тебе, с той поры и я все брожу по свету, по угодничкам; и киевским угодничкам маливалась, и самово етмана Брюхатово видала, и соловецким угодничкам, Зосиме-Савватею, маливалась же, да и у казанских чудотворцев, у Гурия и Варсунофея, святые раки лобызала.

Там мы с Варсунофьюшком и тебя, соколика, сустрели, да за тобою, как псы верные, и сюда прибрели. А все для ради супокою матушки Натальи Семеновны. И цыганкой-то я обернулась для-ради ее же благополучия. А ноне вот Бог привел и за тобой походить. Как это пришел под Синбирской с ратными людьми с Казани князь Барятинский, и ты, батюшка, с ним же пришел, да как учинился у вас смертный бой с вором и антихристом Стенькой, с утра до ночи бой шел, а мы ни живы, ни мертвы ждем, чем кончится, коли к ночи слышим: побили-де царские рати вора Стеньку на голову, и сам-де он бежал в малом числе, и голова-де у нево перевязана, саблей рассечена, и рассек-до ево, сказывают, Воин Ордин-Нащокин, а сам-де Воин убит лежит.

Как услыхали мы это, батюшка Воин Афанасьич, что ты мертв лежишь, мы и света божьяво за слезами не взвидели. Коли слышим: жив-де еще Ордин-Нащокин, токмо зело порублен. И велел тогда воевода и боярин Иван Михайлович Милославский снести тебя, голубчика, к ему в палаты, и лекаря к тебе приставил, а нас во хожалок место. И был ты все без памяти который день, а ноне вон божиим изволением в себя пришел.

Монашка радостно при этом перекрестилась на иконы. Перекрестился и старик Варсонофий.

– Так вор Стенька, сказываете, разбит? – спросил Воин с просветлевшим взором.

– Разбит начисто, батюшка Воин Афанасьич, – в один голос отвечали старица и старец, – и тою же ночью бежал.

– Бегу яся, не солоно хлебавши, – добавил Варсонофий, – а клевреты его, што не успели бежать, вон все висят на виселицах вдоль берега, ишь какое ожерелье изнавешано их! – и старик показал рукою в окно.

– И запорожцев повесили, тех, что с тобой вместе, батюшка, в столовой избе у государевой руки были, Гараську, да Пашку, да Мишку, – добавила старица Ираида.

– Да и татарские мурзы Багай да Шелмеско, што государю челом били на государевых воевод, и они повешены ж,– присовокупил Варсонофий. – А этот мурза Багай, сказывали, мало не заколол боярина и воеводу Ивана Михайловича Милославского: мы, говорит, помираем голодною смертью, с наготы да с босоты, а вы, говорит, вон какие жирные, дак ево ратные люди с коня сбили и связали, а ноне вон он болтается у самой Волги, што твоя колода.

В это время в опочивальню, в которой лежал раненый Воин, вошел пожилой мужчина с окладистой бородой и широкой лысиной ото лба. На нем было богатое боярское одеяние.

– Ба ба ба! – весело заговорил вошедший. – Да кажись наш богатырь Илья Муромец в добром здоровьи.

– Спасибо, боярин Иван Михайлович, по милости божией, сам видишь, я очнулся, – отвечал Воин.

Вошедший был боярин и воевода симбирский Иван Михайлович Милославский.

– Слава Богу, слава Богу! – продолжил боярин. – Надо тотчас же еще гонца послать, родителя и супругу твою порадовать весточкою, што ты в себя пришел, наконец. Да и великий государь рад будет такой вести: вить ты саблей огрел вора прямо по башке, зело добре назнаменовал!.. Может, от твоего знаменья он, вор Стенька, и плечи нам показал: бежал, аки тот Святополк Окаянный.

– А где воевода князь Юрий? – спросил Воин.

– Да все еще монистом своим занят, – с улыбкой отвечал Милославский.

– Каким монистом, боярин? – удивился Воин.

– Да вон воров нанизывает на веревки, шутка ли, боле шестисот зерен жемчугу бурмицково нанизал уже на свое монисто… Самые крупные зерна у нево три запорожца, што еще с Брюховецким воровали, да двое мурзишек татарских. Багайка да Шелмеско, кои всю татарву да черемису на нас подняли, знатное монисто! Есть чем похвастать князю Юрью… А не подоспей он, я бы попал в монисто к вору Стеньке… Никто как Бог!

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 15], с. 185 – 190.