Скрипка

Марко Вовчок

Матвей Ильич Суханов был человек молодой и из себя красивый. У него было такое смелое лицо, брови черные широкие, волосы густые, большой лоб, голубые глаза, щеки румяные, зубы белые, уста словно малина; широкоплеч, высок ростом, строен станом. Его легко было развеселить, а запечалить трудно: здоровье у него было отличное, достатки хорошие – что ему на глаза ни попадалось, все было для него и кстати, и впопад. Если ему и случались иногда кой-какие неудачи, кой-какие трудности попадались, так они были для него скорей забавой, чем огорчением.

– Все поправится! Все поправится! – говаривал Матвей Ильич с уверенной улыбкой, и горя боялся не больше того, как боялся докучливой мухи. Он жил один – ни отца, ни матери у него не было; не было ни сестер, ни братьев; жениться он еще не женился.

У него был славный дом, сады, леса, поля, огороды, пруды, сенокосы, луга – всему завистливый бы позавидовал, а преданный человек порадовался. Подданые его были сыты и одеты, товарищи его любили, соседи ласкали, слуги его были веселы, насколько только можно быть веселу слуге.

Задумал Матвей Ильич жениться. А задумал он вот почему: соседнее с ним имение купил новый помещик, отставной полковник Крушилов, и поселился там. Он познакомился с Матвеем Ильичем, рассказывал ему о своих умерших товарищах, о генералах, о походах, о сражениях, больно трепал его по плечу, любя, а если долго не видал, то встречал поцелуями, объятиями и укорами. Матвею Ильичу нравился Крушилов своею молодцеватостью, простотою и ласковостью – он часто к нему ездил.

У Крушилова была дочь – Александра Сергеевна. Она ничего не рассказывала, мало с кем говорила, редко на кого взглядывала и собой была очень хороша. Кожа у ней была нежна и бела, а при этой белизне и нежности блестящие глаза еще ясней блестели, алые уста еще ярче алели. Она ходила в шелку да в бархате, – длинное ее платье по земле волочилось – казалась она еще выше, стройней и надменней. Шаг у нее был, что говорится, по рублю, а поклон по золотому.

Матвей Ильич очаровался ее красотою, ее надменностью и неласковостью, молчаливостью. Он стал бывать у Крушилова все чаще и чаще: все больше и дольше глядел на Александру Сергеевну – до тех пор догляделся, что запала в голову мысль жениться.

Мало-помалу и Александра Сергеевна стала с ним ласковей, разговорчивей; и смеялась иногда, и краснела иногда; подчас задумывалась, подчас грустила; радовалась встрече с ним; печалилась расставаньем, но все еще бывали дни нередко, что Александра Сергеевна нахмурится, сидит особняком, молчит и надменно смотрит в землю.

– Что ты, моя королева? – спрашивал ее отец в такие часы.

– Что вам угодно, папа? – спрашивала королева и омрачалась еще больше.

– Да я так спросил… Сиди, сиди, мой друг: я мешать не буду.

Но королева таки поднималась и уходила. Когда Матвей Ильич задумал жениться и порешил это с собою, как нарочно на горе на Александру Сергеевну нашли королевские дни. Он выжидал, выжидал, пока она улыбнется, пока взглянет, – от долгого жданья у него сердце стало щемить. «Покуда ж мне ждать? – подумал он. – Больше ждать не буду!» Как сказано, так и сделано.

У полковника были два пристрастья: одно к сражениям и к победам, другое к стенным часам. Он целый день ничем не занят, только дает сражения да трубку курит, а если часы неверно идут, так ему жизнь не в жизнь. «Что же это такое! Который час, неизвестно!» – говорит он в тоске. Вот Матвей Ильич перебивает его речь: «А что это, Сергей Сергеевич, ваши часы сегодня странно как-то чикают?» Полковник бросился к часам, а Матвей Ильич очутился в том уголку, где сидела Александра Сергеевна королевою, и прямо, просто-напросто ей сказал – только голос понизил да немножечко в лице изменился, а впрочем с улыбкою: «Александра Сергеевна, любите ли вы меня? Пойдите за меня замуж, если вы меня любите».

Александра Сергеевна смешалась, оробела, долго ничего не отвечала. Он взял ее за обе руки, обе их сжимал в своих и обе целовал и опять спрашивал, спрашивал, пока ответа не добился.

Когда полковник осмотрел часы и пришел к ним, Матвей Ильич был радостен, Александра Сергеевна растрогана была.

– Что такое? – спросил полковник, смотря на них во все глаза.

Матвей Ильич попросил его благословенья.

– A! A! – сказал полковник. – Ну, бог вас благослови!

Он обоих крепко обнял, крепко расцеловал, сперва слез не мог удержать, потом очень развеселился, пил вино за их здоровье и их заставил выпить вина, и жалел только об одном, что негде достать военной музыки на свадьбу. Свадьбу назначили через месяц.

Быстро и весело прошел этот месяц – в настоящем было хорошо, в будущем ждалось, что еще лучше будет. Правда, в это время были две размолвки у жениха с невестой и чуднее всего то, что размолвки эти вышли из-за ничего, как говорится – с здорово живешь. Приходит один раз жених ласковый и веселый, как всегда, а невеста его словно и не видит; он и спрашивать и распрашивать; он и ласкать и развеселять – и ничто не берет. Какое, еще пуще невеста хмурится. Целый день бился жених, – к вечеру только невеста слово промолвила: «Я не сердита, я ничего», вечером улыбнулась, – простились уж совсем хорошо. Другой раз жених с невестой сидели вместе, разговаривали, вдруг невесту словно дурная муха укусила: замолкла она и насупилась.

– Что с тобою? – спросил жених.

– Ничего.

– Ты скучаешь?

– Не скучаю.

– Ты сердита?

– Не сердита.

Так-то часика четыре сряду провели.

– Нет, ты сердита! Я не знаю, что делать мне! – сказал Матвей Ильич. – Я тебе неприятен – я пойду!

Невеста в слезы.

– О чем же ты плачешь? Ну скажи, голубушка моя, о чем ты плачешь?

– Иди, иди! – рыдала невеста. – Хотел от меня уйти, зачем же оставаться!

– Нет, я не пойду, Саша. Не плачь, дорогая моя, не плачь. Что тебя огорчило? Что тебе неприятно?

Еще часа четыре прошло. Потом невеста стала отвечать, что «ничего», потом развеселилась. От этого «ничего» у жениха немножко в голове зашумело, и немножко сердце посжалось, да не надолго. «Все поправится!» Он простил «ничего», выкинул его из мыслей и опять был тот же; ласков и весел.

Вот их и перевенчали, и стали они жить-поживать, добра наживать.

Только добра не наживалось. Жизнь пошла у них не согласно, не мирно. Молодая своенравна и привередлива – ничем ей не угодишь, ничем ее не ублажишь. Вся беда, все смуты в доме у них из-за того же ничего. Кажется, и погода хороша, и все прихоти безусловно исполняются, и все благополучно, и Матвей Ильич бьется как рыба об лед, чтобы угодить, – -а к Александре Сергеевне ни подойти, ни подъехать. И все худо, и все не хорошо. Говорит Матвей Ильич, ее успокаивает – худо; молчит он, не беспокоит – худо; сидит около нее – нехорошо; уходит, когда она отвертывается – нехорошо. Ах, напасть какая!

Матвей Ильич, однако, долго не унывал, он только волосами встряхивал да придумывал, чем бы пособить беде, – но ведь и он был человеком, – и ему пришло невмочь. Он похудел, стал заботней, стал чаще и чаще отлучаться из дому. Может, ему были бы за утеху товарищи, – да ведь побывай у товарища, так и товарищ захочет наведать тебя… Может, полегчало бы, если бы уехал куда, на новые места, меж свежих людей, – так жалко покинуть ту, что было выбрал себе на всю жизнь…

Матвей Ильич часто ходил гулять, разгонять кручину; часто тоже он ездил к своему тестю. Старик его всегда встречал с радостью, угощал и всячески оттягивал его отъезд. Матвей Ильич не противился – ему лучше было тут, чем дома. Полковник рисовал на столе мелом положение армий, громовым голосом командовал, гнал неприятеля, в плен брал, раздавал храбрым кресты, хоронил падших; опять собирал и выстраивал полки, лез на приступ и кончал военные действия только тогда, когда его усталость одолевала. А Матвей Ильич сидел, слушал внимательно, – сам думал, может, о домашних своих войнах.

Раз Матвей Ильич поздно домой воротился. В этот вечер полковник давал сражение под Бородиным и очень долго вел дело, – к тому же Матвей Ильич не спешил домой, а ехал шагом по проселку – ехал один, верхом – и глядел по сторонам. Ему тошно было, тоска забирала его помаленьку в руки. Его дом, уютный, красивый, ему мерещился и мерещился душным каким-то, словно вражеским. Ему лучше было одному в поле, при свежем ветерке, под ночным летним небом.

Однако как он тихо не ехал, а все-таки доехал. Видит он, в одном окне огонь светится – это в жениной комнате. Сердце заныло у Матвея Ильича пуще.

– «Она не спит. Она ждет меня». Матвей Ильич шепнул мальчику, что выскочил ему навстречу: «Тише – тише», – вошел тихо в дом и как можно тише крался по комнатам.

– Кто там ходит? – раздался голос женин, голос звучный, да такой неласковый, недовольный.

– Это я, – отвечал Матвей Ильич и вошел к ней. – А ты еще не спишь, Саша?

Она сидела в кресле совсем одетая, во всей своей королевской красе.

– Папенька тебе кланяется, – сказала Матвей Ильич. Он стоял посреди комнаты, будто на неверном льду, того гляди, подломится, и пойдешь ко дну. – Папенька говорил, чтобы ты приехала его проведать поскорее.

Она не шевельнулась.

– Если хочешь, так послезавтра поедем к нему.

Недвижима.

– Ты мне скажешь, как захочешь.

Словно каменная.

– А ведь уж поздно. Спокойной ночи, Саша. Поцелуй меня.

Отвертывается.

– За что ж ты отвертываешься? Поцелуй меня.

– Оставь, оставь в покое.

– Ну, хорошо, хорошо. Спокойной ночи, Саша.

Матвей Ильич ушел в свой кабинет и, не зажигая свечи, стал ходить из угла в угол. Послышались женины шаги, – вошла жена к нему и вскрикнула:

– Ах, боже мой! Что это за темнота – разбиться можно вдребезги!

– Сейчас, сейчас зажгу, – Матвей Ильич бросался, шарил, схватил спички, зажигал свечу одну, потом другую, – вот и огонь, вот и светло, – говорил он.

– Я пришла только сказать, – изрекла жена, стоя же на пороге, – что я не поеду никуда послезавтра!

– Как тебе угодно, Саша.

– Что такое мне угодно? – возразила резко жена. И по лицу ее и по голосу ясно было, что теперь все будет ей неугодно.

– Не хочешь ехать, так мы дома останемся, не поедем.

– А! Покорно благодарю!

Матвей Ильич не знал, как дальше быть и что сказать.

– Сядь, Саша, хочешь? – спросил он и подвинул ей кресло.

Но она кресло оттолкнула и гневно спросила:

– Ты надо мной смеешься, что ли?

– Нет, не смеюсь. Ей-богу, не смеюсь! Да и с чего? И как?

– Ты смеешься надо мной, смеешься! Я несчастная женщина! О, я глупая женщина! Что я наделала! Зачем замуж за него шла! Отчего я не умру теперь? Сладко разве жить?

– Что мне сделать для тебя, Саша? Как мне быть, Саша? Успокойся же… Скажи мне! Научи меня!

– Оставь, оставь меня! О, несчастная я! О, глупая я! О, жизнь моя жалкая! О, если бы скорей смерть пришла!

– Ради самого бога, Саша… Я люблю тебя. Что мне делать! Саша, что мне делать? Чем тебя успокоить?

– Дальше, дальше от меня!

– Да я далеко, Саша, я далеко… Друг мой, я прошу тебя…

– О, я несчастная женщина! О, я глупая женщина!

У Матвея Ильича, что называется, красные мальчики в глазах запрыгали. Он оглядывался кругом, словно искал, нет ли где облегченья. Ему попалась на глаза старая скрипка его, что давно была заброшена – он схватил скрипку со стены, сам не зная, зачем и для чего и провел по ней смычком. Расстроенная скрипка завизжала резко, жалобно; жена вздрогнула и умолкла и в удивлении глядела на мужа. Муж поглядел на нее и вдруг, как бешеный, заиграл на скрипке. Раздражающие звуки, дикие звуки разносились по комнате. Жена закричала ему:

– Что это значит? Перестань! Что это значит! Перестань – перестань!

Но Матвей Ильич не переставал, а играл все бешеней и бешеней. На него сыпались градом жалобы, укоры, угрозы – он все играл. Чем громче жена кричала, тем резче и сильней визжала скрипка. Жена уж плачет – он играет; жена уж рыдает и теряется – он играет; жена уж пощады просит – он играет; жена бежит от него, а он за ней следом и все играет; жена уж почти без памяти упала, глаза закрыла, слова не промолвит, – тогда он остановился, бережно взял жену, в постель положил и ушел с своей скрипкой.

На другой день Александра Сергеевна пришла в себя от удивления и страха – ее гнев душил. Входит она к Матвею Ильичу. Матвей Ильич посмотрел на нее, – никогда еще, кажись, не видал он ее такою сердитою!

– Здравствуй, Саша, – сказал Матвей Ильич.

– Прочь от меня! – вскрикнула Александра Сергеевна. – Я хочу сказать… (голос оборвался).

– Говори, Саша.

Матвей Ильич взял свою скрипку в руки.

– Сожги сейчас эту скрипку! О, несчастие мое! Ах, жизнь какая ужасная! Ах, смерти мне, смерти!

Матвей Ильич заиграл на скрипке. В сердцах жена себя не помнила: бегала по комнате, кричала, вопила – Матвей Ильич ходит следом за нею да на скрипке играет. Жена уж голос потеряла, а скрипка играет, и играла до тех пор, пока голос не утих. Скрипкин верх был. С того время, как жена кричать, так муж на скрипке играть. Жена кричит, скрипка играет; жена смолкнет, скрипка перестанет.

Жена заболевала не раз, – Матвей Ильич за ней ухаживал с лаской, с заботой – кажись, любит он все так же, как и прежде; но чуть жена за ссору – он за скрипку.

Сидел однажды Матвей Ильич один, сморщивши брови. Вошла жена. Она поглядела на него молча, постояла на пороге; потом подошла к нему и поцеловала его и около него села.

Надоели ли ей самой ссоры, победила ли ее скрипка, или она раздумала, рассудила, или просто вошла, взглянула и увидала его, и стало его жалко – бог весть, только она подошла к нему, поцеловала его и около него села. Он от души сейчас же ответным поцелуем ей ответил, улыбнулся и сказал ей: «Я тебя люблю, Саша». С той поры стало в доме тихо и мирно. Скрипка висела на стенке, как ни в чем не бывало.

По преданию, остальная их жизнь была самая хорошая. Они жили долго и все любили друг друга одинаково.

Когда Матвей Ильич скончался, Александра Сергеевна немного пережила его. Сохранилась о ней память как о самой кроткой и доброй душе.

А полковника-то и забыли. Он заметил в дочери перемену, был удивлен и был обрадован, но перемене не очень доверял.

– Конечно, конечно, – говорил он, – в Саше большая перемена, но… вот с ее покойною матерью тоже бывали разные перемены… То же – с тещей моей… все женщины одинаковы. Они бесподобны… я их очень уважаю, но… конечно… я чрезвычайно рад, что все идет хорошо.

Во время смут в тридцатых годах полковник не на словах, а на деле пошел на приступ, получил две раны и крест за отличие, воротился домой больной и ослабевший, с восторгом и с жаром рассказывал, как резались люди, как лилась кровь. В предсмертной своей болезни он жалел только о том, что придется ему умереть, как неженке, в постели, а не в схватке с неприятелем сложить голову.

Примітки

Оповідання друкується за текстом, вперше опублікованим у газеті «Очерки», 1863, 12 січня, № 11. Вдруге публікувалося в журналі «Радянське літературознавство», 1961, № 1, стор. 100 – 104.

Подається за виданням: Марко Вовчок Твори в семи томах. – К.: Наукова думка, 1965 р., т. 3, с. 618 – 625.