15.10.1987 Помните?

О.Дмитриева

537 дней прошло после аварии на Чернобыльской АЭС…

«Уважаемая «Комсомолка»! Обращаются к тебе работники ЧАЭС, работавшие в ту трагическую ночь 26 апреля 1986 года, участники ликвидации аварии, а также семьи погибших.

Прошло уже полтора года со дня аварии. Недавно группа наших ребят ездила в Москву – навестить больных, еще не вставших на ноги, сказать слова благодарности врачам, медсестрам, нянечкам из клинической больницы № 6 и, конечно же, поклониться могилам наших товарищей, положить цветы к их обелискам на Митинском кладбище.

На центральной аллее Митинского кладбища – 26 могил. Резко выделяются засыпанные цветами, венками 6 могил пожарных: Героев Советского Союза В.Правика, В.Кибенка, ребят из их расчетов – Н.Ващука, В.Игнатенко, Н.Титенка, В.Тищуры.

И люди все несут и несут цветы! Почему именно сюда? А потому что простые люди знают, кто они, знает вся страна, знает весь мир!

«Бедными родственниками» выглядят могилы работников ЧАЭС, тех, кто в ту ночь боролся за жизнь и будущее станции, да и не только станции. И кто заплатил за это самым дорогим – жизнью.

Впрочем, дело не только в количестве венков и цветов на их могилах. Стыдливым молчанием обходит пресса имена тех, кто в ночь 26 апреля тушил огонь внутри машзала четвертого блока, подавал воду в аварийный реактор, спасал раненых и обожженных товарищей. Короче, кто делал с пожарными одно общее дело – спасал станцию. Боролись они вместе и лежат теперь вместе: от скромного машиниста турбинного цеха Александра Новика до заместителя главного инженера по 1-й очереди Анатолия Ситникова. Среди погибших есть те, кто удостоен государственных наград, включая и ордена Ленина. Тем не менее попытки парткома ЧАЭС организовать строительство памятника погибшим и сказать людям, кто же похоронен на центральной аллее Митинского кладбища, упираются в чье-то «нельзя».

Нам выпало счастье остаться в живых, и это дело нашей чести и совести позаботиться о памяти погибших. Может быть, «Комсомольская правда» сумеет помочь в решении вопроса о строительстве мемориала, а мы в стороне не окажемся.

С уважением, по поручению товарищей

М.Гашимов, А.Черанев, В.Шкурко, А.Усков, Ю.Трегуб, В.Орлов, С.Камышный, Л.Корчевой, А.Бреус, В.Смагин, Д.Овчаренко, Р.Довлетбаев, О.Генрих, Т.Кудрявцева, А.Кудрявцева, Б.Столярчук».

Имена тех, кто подписался под письмом, читателям вряд ли известны. Поэтому некоторых из них я представлю – совсем коротко, буквально двумя строками.

Вячеслав Орлов – бывший зам.начальнвка реакторного цеха. За самоотверженный труд при ликвидации последствий аварии на ЧАЭС награжден орденом Трудового Красного Знамена.

Аркадий Усков – бывший старший инженер по эксплуатации реакторного цеха. Награжден орденом Дружбы народов.

Марат Гашимов – бывший начальник смены турбинного цеха. Награжден медалью «За трудовое отличие».

Олег Генрих – бывший оператор реакторного цеха. Награждён медалью «За трудовое отличие».

Александр Черанев – бывший старший инженер управления блоком турбинного цеха. Награжден медалью «За трудовое отличие».

Пусть не пугает никого слово «бывший». Они не отстранены от своих должностей. Но они больше не могут работать в атомной энергетике. Причина – острая лучевая болезнь.

Еще под письмом стоит подпись вдовы Александра Кудрявцева, погибшего при ликвидации аварии и посмертно награжденного орденом «Знак Почета».

Подписался под письмом и инженер Алексей Бреус, который ничем не награжден, но который в ночь аварии работал в одной связке с Орловым в Усковым на самых опасных участках. Он тоже получил большую дозу облучения, но каким-то чудом устоял на ногах, не свалился, и «переходил» свою дозу…

Наконец, есть под письмом имя Виктора Григорьевича Смагина – бывшего (по той же причине) начальника смени блока ЧАЭС, одного из пятерых, награжденных орденом Ленина. Кроме Смагина, прижизненво этим орденом награжден также бывший директор станции Э.Н.Поздышев (он был назначен директором сразу после аварии [1]). Остальные награждены посмертно – Лелеченко Александр (похоронен на Украине), Лопатюк Виктор и Кургуз Анатолий (похоронены в Москве, на Митинском кладбище).

…Минувшим летом по телевидению был показан фильм «Репортаж из Чернобыля» – совместная работа советских в итальянских журналистов. И вот какие слова сказаны были итальянским комментатором (привожу их не дословно, но близко к тексту): «Спасли нас от катастрофических последствий аварии не новейшие техника и технология, а мужество и героизм нескольких людей. И благодарен им должен быть весь мир».

Но есть и другое мнение, и его тоже никак нельзя обойти: а что, собственно, надо увековечивать? Память о бесхозяйственности, о головотяпстве?

…Полтора года прошло после аварии. Станция работает, дает энергию. Достраивается новый город для эксплуатационников.

Расслабился чернобыльский нерв…

Всё мы пережили эту драку. Все, кроме тридцати одного. И кроме тех, чья боль утраты неизлечима.

Помнить вам их (спасали!)? Или забыть (бесхозяйственность!)? Не правда ли, нелепая дилемма?

Готовясь писать этот материал – материал о памяти, о долге, о совести, я вела что-то вроде дневника встреч с теми, кто был причастен к Чернобылю, бесед с ними, собственных мыслей и наблюдений. Что волновало меня? Нравственный урок Чернобыля: как отнесется общество к тем, кто пострадал, стал жертвой катастрофы. Сумеет ли защитить от тяжких мыслей о своей ненужности, «отработанности»? Сумеет ли максимально смягчить боль? Чернобыль предложил нам ситуацию нештатную не только в научно-техническом, прежде всего – в нравственном плане.

Этот «дневник» писался почти год. И вот теперь, когда пришло время его «обобщать», мне вдруг показалось, что никакие сентенции, извлеченные из запротоколированных в нем фактов, не будут честнее и убедительнее самих фактов.

Ниже – выдержки из журналистского блокнота.

24 октября 1986 года. Утром встречала на Киевском вокзале Сашу Бочарова, секретаря комитета комсомола ЧАЭС (в настоящее время Бочаров работает в Киевском обкоме комсомола. – О.Д.). Приехал на один день выступить перед комсомольцами одного из московских предприятий. Торопится обратно, потому что через несколько дней окончательно «закроют» Припять, а ему надо успеть вывезти из своей квартиры некоторые вещи, подлежащие дезактивации.

Спрашиваем, что хочешь посмотреть в Москве. Спасибо, говорит, ничего – если можно, свозите на Митинское кладбище. Едем, это где-то в тридцати минутах от центра, если на машине.

Кладбище. Холодно, серо, дождь накрапывает. Их могилы совсем недалеко от входа. Метров сто вперёд по центральной аллее и – сразу налево. Еще от ворот увидела в той стороне толпу народа – пионеры в парадной форме, военный духовой оркестр и… киносъемка. Пока мы шли эти сто метров, оркестр разразился душераздирающими всхлипами траурного марша. Глаза у Саши стали растерянными, мы остановились, ничего не понимая: кого хоронят, разве там еще кто-то умер? Но оркестр замолчал внезапно, споткнувшись о режиссерскую команду: «Стоп, стоп!» Слаженный строй распался: разбежались кто куда пионеры, музыканты опустили инструменты. Очень громко, заливисто расхохоталась какой-то шутке пожарного полная молодая женщина, должно быть, учительница этих пионеров. Кавказец-режиссер в дорогом рединготе и грузинской шапочке закричал в рупор: «И-ии, еще раз! Свет! Начали!»

Снова взвыли плачем трубы. Пионеры чинно понесли на могилы цветы…

Мы стояли, остолбенев, в нескольких метрах от этого действа. Стояли полчаса, час. Потом, не выдержав, комсомольский работник, приехавший с нами, подошел к режиссеру. Ов сказал, что здесь комсорг из Чернобыля, который приехал к своим погибшим товарищам, и нельзя ли ему подойти к могилах. В нашу сторону посмотрели с любопытством. Потом отрицательно покачали головой: ждите перерыва.

На Бочарова больно было смотреть: он посерел и как будто постарел лицом. Вытянувшась по стойке смирно, он все время глядел в одну точку: куда-то выше их могил…

Что за группа снимала этот фильм, для каких целей – узнать не удалось. На наши вопросы снимающие отвечать отказались.

Потом наступил перерыв, и мы подошли к могилам. Двадцать шесть одинаковых обелисков из серого камня. На двух выгравированы звезды Героев. На четырех обелисках – фотографии, маленькие и круглые. На остальных нечего нет, кроме имени, а также даты рождения и смерти. И – ни одного цветка… Назад они их, что ли, позабирали, эти кинодеятели? Какие-то старички, дед с бабкой, бродили от надгробия к надгробию, вслух пытаясь читать имена, но неправильно: «Кибенок…» Их стали отгонять, не очень вежливо: «Придете в другой раз, сегодня съемка!»

Старички покорно ушли…

А потом на Сашино залитое слезами лицо навели камеру. Комсорг из Чернобыля! Удачный кадр…

…Вечером он выступал перед комсомольцами. Ему устроили овации. Вернее, не ему – героическому Чернобылю. И подарили альбом, в котором написали: «Корчагинцам вашего времени».

Вопрос Бочарову из зала: Как ты думаешь, почему часто только экстремальная ситуация заставляет людей проявить свои лучшие качества? [2]

Ответ: Мне кажется, обыденная жизнь вроде как усыпляет в нас чувства гражданственности и ответственности. Ну что, мол, все в порядке, жизнь идет своим чередом, стоит ли суетиться. Но вот ЧП – и оболочка, под которую мы ушли, прорывается, и обнажается суть… [3]

Вопрос: Как сделать, чтобы партия по-настоящему доверяла комсомолу и предоставляла ему самостоятельность в самых больших государственных делах? [4]

Ответ: Я считаю, что самостоятельность не выпрашивают. Ее, как и ответственность, просто берут на себя.

18 апреля 1987 г. Сегодня – день закрытия 20 съезда комсомола. Беру последние интервью у делегатов и гостей. Звонит Бочаров, спрашивает: а Ускова ты нашла? Он приглашен на съезд от Чернобыльской АЭС.

В самые последние часы отыскиваю Аркадия Ускова. Очень симпатичный парень: атлетическое сложение и распахнутая, честная, как у ребенка, улыбка.

Спрашиваю, чем занимается на станции. Отвечает: сейчас ничем, работаю инструктором на тренажере в учебно-тренировочном пункте.

– Почему?

Он объясняет: так я ж выгоревший…

– Что? – не понимаю я. – Какой «выгоревший»?

Аркадий смущается: ну это мы так себя называем. Ну те, кто «оэлбэшники». Острая лучевая болезнь, значит, у которых…

Не сразу доходит до сознания. ОЛБ – это, как паралич для ошеломленного страхом воображения: все, край, пустота… И вот – Аркадий. Загорелый. Огромный. Смеющийся. Немыслимо!

Слава науке, которая не буксует, не топчется на месте, а вгрызается все дальше и дальше, и перешагивает за край… Помните, в фильме «Девять дней одного года» профессор приходит в негодование от просьбы Гусева пересадить ему костный мозг. А сегодня и это делают! На первоклассном уровне делают! Вот ведь, выкарабкались эти ребята…

– Что врезалось тебе острее всего в память в ту ночь?

– Невероятная четкость действий всех и каждого. Абсолютная дисциплина. И еще то, что ни одного шкурника [5]. Хотя ведь все мы прекрасно понимали, на что идем…

– Когда ты осознал серьезность аварии?

– В первые же часы.

– Сколько намерили дозиметры в том месте, где был ты?

– Нисколько. Их зашкаливало.

Но ребята работали, как черти, пока не попадали. Потом – автобус, самолет, еще раз автобус, уже в Москве. Все затянуто целлофановой пленкой. И мы, в пижамах, бодренькие… Такая странная эта болезнь: в первые часы – выворачивало наизнанку, на ногах не стояли. Потом вроде как живой водой покропили: ни с того ни с сего здоров! Ходили в курилку, гуляли по коридорам. И вдруг, бах – снова падаешь. Нет сил доползти до кровати. Тошнота, лоб в испарине… И на этот раз мы уже поднялись не скоро. Да и не все поднялись…

Из письма А.Ускова комсомольцам ЧАЭС (отправлено из московской клиники в мае 86 г.).

«Мы старались сделать все, что было в наших силах, чтобы спасти оборудование, локализовать аварию. Все следим за ходом ликвидации аварии, собираем газеты о Чернобыльской АЭС, мечтаем вернуться в строй.

В любой ситуации, ребята, держитесь мужественно, без стонов и жалоб».

Из рабочей тетради комитета комсомола ЧАЭС (записи сделаны в первые недели и месяцы после аварии):

«Комсомолец Лопатюк Виктор, уроженец Чернобыльщины. Успешно закончил Киевский политех и был направлен на работу на ЧАЭС. Здесь он встретил свою будущую жену. Жили сначала на квартире, затем в семейном общежитии, в дальнейшем мечтая о капитальном жилье.

За день до аварии Виктор отвез свою жену в больницу, у них должен был появиться малыш.

Сразу после взрыва комсомолец Лопатюк В. со своими товарищами выполнял аварийные работы по предупреждению распространения аварии. Ему сдалось проникнуть на электролизную станцию, отсечь водород от машинного эала [6], тем самым предотвратив дальнейший взрыв. Затем продолжал выполнять работы по спасению оборудования, находясь в особо опасных условиях. Работал до тех пор, пока были физические силы. Потом его подхватили под руки и посадили в подоспевшие машины «скорой помощи».

Умер в Москве.

26 апреля 1987 года. Черная дата. Почему нет в этот день минуты молчания? Разве они, жизни не пожалевшие, не заслужили этих нескольких мгновений тишины и скорби? И разве это так уж не важно? Не для них – для нас?

С Борисом Новаковским, журналистом из «Собеседника», едем на Митинское кладбище. Сегодня здесь собирается «выгоревшая» команда – Аркадий Усков и его товарищи. Они приехали из Киева к своим ребятам, к тем, кто умирал на их глазах, в соседних с ними палатах. Приехал на кладбище и Николай Александрович Штейнберг, бывший главный инженер ЧАЭС, а ныне заместитель председателя Госатомэнергонадзора СССР. Он тоже лежал в клинике вместе с ребятами…

Народу на кладбище, как никогда, много. Машинами запружены сотни метров шоссе, ведущего к кладбищу. Люди идут непрерывным потоком. Но это не к чернобыльцам, хотя редко кто не заглянет и на их могилы. Сокрушаются, читая даты рождения: молодые… Кто-то кладет цветы. Венки – только у пожарных. На лентах надписи: от пожарных Калинина, Горького… Много венков. На могилах эксплуатационников – пусто…

Из рабочей тетради комитета комсомола ЧАЭС: «Особо отличился на ликвидации аварии комсомолец Кудрявцев Александр. Был старшим инженером-механиком. Дублировался на старшего инженера управления реактором. Оказал большую помощь, так как знал расположение всех узлов, задвижек, трубопроводов.

Хочу, чтобы было поддержано предложение комитета комсомола ЧАЭС навечно зачислить в состав комсомольской организации станции комсомольцев А.Кудрявцева, В.Лопатюка. То, что ребята сделали для нас, не забудем никогда».

20 мая 1987 г. Киев. Учебно-тренировочный пункт ЧАЭС.

Вячеслав Орлов, начальник УТП:

– Привлечение нас к работе на тренажере – идея Штейнберга. Это он нам сказал еще в клинике: «Ребята, не разбегайтесь никуда со станции, вы будете нужны как мозговой центр».

Что он при этом имел в виду? Ну, наверное, то, что у нас теперь есть уникальный опыт поведения в экстремальных условиях. Что мы на практике усвоили урок, преподанный аварией. Говорят же, что за одного битого двух небитых дают… Сейчас мы обучаем на тренажерах техперсонал, который готовится к работе на ЧАЭС. Но, честно говоря, до бесконечности быть инструкторами мы не можем. Чтобы поддерживать квалификацию инструктора, надо время от времени бывать на самой станции. А это для нас уже невозможно…

– Что же вы собираетесь делать в перспективе?

– Не знаю. Это очень трудный вопрос.

– Что говорят по этому поводу врачи?

– Что в атомной энергетике нам нельзя будет работать даже в случае снятия диагноза ОЛБ [7].

Они рекомендуют нам переквалифицироваться…

– Как относятся к вам киевляне?

– По-разному… В основном доброжелательно, с пониманием. Но есть ведь, знаете, всякие люди. Да и потом… Вы же понимаете, мы заняли чье-то жилье…

…Они заняли чье-то жилье- вернее сказать, жилье, предназначенное другим, – потому что своего дома у них больше не было. В одну ночь не стало у них своего города, дома, любимой работы, годами наживавшегося имущества. И еще не стало здоровья.

Киевляне часто задавали в ту пору вопрос: что стало бы с Киевом, если бы пожар на станции не удалось ликвидировать так быстро? (Если бы каждый не оставался в ту ночь на своем посту до последнего. И если бы к аварийному реактору не бросились те, в чьи прямые обязанности это не входило). И все, кто задавали эти риторические, в общем-то, вопросы, ответ знали: могло случиться самое страшное – могло не стать Киева… [8]

Но Киев стоит. Как никогда, прекрасный и – вечный. Стоит Киев… И это они – те, кто так неуютно в виновато чувствуют себя здесь, закрыли собой город. И это им – да, было и такое изуверство человеческого духа! – резали двери квартир и выбивали окна за то, что заняли чужое жилье…

Они просили об этом не писать, потому что это «отдельные случаи». Я убеждена, что об этом писать надо, даже если бы такой случай был единственным.

Войны, катастрофы и бедствия определяли не только героев. Они всегда поднимали на поверхность человеческий мусор: трусов, мародеров, предателей. И Чернобыльская авария не стала исключением. И если, говоря о героизме сотен и тысяч, мы умолчим о подлости единиц, – не случится ли так, что за нашей маленькой неправдой они укроются, как за надежным щитом? И не разрастется ли в темноте эта плесень?

…Они, эти ребята из УТП, долго рассказывают о том, как самозабвенно выхаживали их врачи, как позаботились об их материальном обеспечении, как грозился зам.директора станции Царенко «показать» всем организациям, которые откажутся взять их на работу сверх штата… И когда я задаю свой последний вопрос: какие у вас еще есть проблемы? – я наталкиваюсь на долгое молчание и закрывшиеся вдруг лица. И понимаю, что невольно обидела.

– Проблемы? Вы нас, наверное, не совсем правильно поняли. Лично у нас нет проблем. Мы вам писали о памятнике для погибших товарищей. Да и вообще о памяти…

Из беседы с секретарем ЦК ЛКСМ Украины А.Матвиенко:

– Аллея героев будет у нас в Иванкове. Там установят бюсты Героев Советского Союза. Будет и бюст Виктора Кибенка (сегодня этот бюст уже установлен. – О.Д.). А вот где ставить бюст Владимиру Правику? В Чернобыле не соглашаются его родители, которые переехали в Ирпень. А в Ирпене – какой смысл, если это не его родная земля?

В школах, где учились герои, будет увековечена их память.

– На Митинском кладбище покоятся 26 человек, погибших при ликвидации аварии. Как будет с их памятью?

– Я, к сожалению, не знаю… Этот вопрос не в моей компетенции.

Из выступления А.Бочарова на пленуме Киевского обкома комсомола (май 1986 года):

«Товарищи! В этой ситуации на Чернобыльской АЭС выявились многие недостатки стиля нашей комсомольской работы. Мы очень плохо знаем своих комсомольцев. Вот я сейчас задумываюсь: погиб Лопатюк Виктор. Всматривался я в его фотографию и не мог вспомнить, какой он, чем отличался от других, к чему стремился?

Мне нужно быть ближе с людьми, не зарываться в кабинете с бумагами. Текучка, постоянная нехватка времени. Я очень редко ходил к ребятам на рабочие места.

Конечно же, этому учит жизнь. Но я считаю, чтобы понять, как надо работать, не надо ждать экстремальных ситуаций».

12 июня 1987 года. Москва. Клиническая больница № 6.

Приехали навестить Александра Нехаева. Он поступил сюда сразу после аварии. И он единственный, кто пока отсюда не выписался. Четырнадцатый месяц в клинике. Только что перенес операцию: ампутировали ногу. Десятки пересадок кожи за год. Тщетно… Слишком тяжкие ожоги.

Нехаев бледный, измученный, с бисеринками пота на лбу и над губой. Чтобы сесть на кровати, подтягивается за бинт-петлю. Каждое движение – с усилием, с напряжением. Но теперь он идет на поправку. Совершенно точно идет на поправку.

…Он работал в ту ночь в одной связке с Акимовым и Топтуновым. Прямо напротив аварийного реактора. Акимов и Топтунов умерли. Видимо, это было самое пекло.

Нет, никаких «видимо»! Это было самое пекло, и они об этом знали уже тогда. Нехаев сказал: «Кому-то надо было открывать задвижки». Именно так и сказал: кому-то. Обезличив себя. Лишив всякого права на привилегии. Как будто это был бой, и он был в этом бою солдат.

– Сколько вы пробыли в том месте?

– Минут сорок-пятьдесят. Многие из тех, кто лежат сегодня на Митинском, получили свою дозу за считанные минуты [9].

– Потом?

– Потом мне стало очень худо, и я пошел домой. Я тогда подумал, что мне конец… Я хотел в последний раз посмотреть на детей. Утром меня забрала «скорая».

– Где вам вручали орден Дружбы народов?

– Прямо здесь, в клинике. Приезжали ко мне из министерства, мои ребята-чернобыльды навестили… Торжественно было.

– А журналисты часто бывают?

– Журналисты? Да нет… Журналисты не мучают.

– Ваши планы, Александр?

– ЖИТЬ…

Комсомольская правда, 1987 г., 15.10, № 238 (19038)

[1] Не одразу – через місяць.

[2] Цих якостей так мало, що на щоденне життя не вистачить.

[3] Без героїзму життя радянської людини було б сірим, як мундир арештанта.

[4] Спосіб для цього дуже простий – треба всіх комсомольців одночасной приймати позаштатними інформаторами Комітету державної безпеки. Тоді довіра до них буде повною.

[5] Незгідно з правилами соціалістичного реалізму показувати в момент героїчної події негероїчних людей.

[6] Нагадаю, що водень використовується для охолодження обмоток турбогенераторів.

[7] Тобто наша медицина передбачає можлиівість скасування променевої хвороби рішенням комісії. Треба поширити цю практику й на ампутації : рішенням комісії ампутовану ногу вважати неампутованою.

[8] Не бачу в цих запитаннях нічого риторичного – ніяких серйозних прогнозів розвитку подій в разі вибуху всіх 4 реакторів я не бачив. Можливо, це збільшило б загрозу для Києва, а можливо, й ні – тільки запопадливіше довелося б брехати про відсутність загрози.

[9] Смертельною є доза 300..600 бер; якщо її отримано за кілька хвилин (скажімо, 10), то рівень радіації становив 1800..3600 Р/годину. Нагадаю, що наші промислові рентгенметри (ДП-5, наприклад) проградуйовані до 600 Р/годину. Так що дійсно прилади могло зашкалювати.