18. Смерть Мазепы

Даниил Мордовцев

Прошло еще несколько месяцев.

Из села Варниц, недалеко от Бендер, под заунывные звуки труб и литавр выступает похоронная процессия. Впереди трубачи и литаврщики в глубоком трауре, на конях, покрытых траурными мантиями от ушей до самых копыт. За ними на траурном коне выступает кто-то знакомый: это запорожский кошевой атаман Костя Гордиенко. Открытое лицо его смотрит задумчиво, а громадные усы как-то особенно мрачно спускаются на грудь. В руке у него гетманская булава, которая так и горит на солнце дорогими камнями да крупным жемчугом. Вслед за кошевым шестерка прекрасных, белых, как первый снег, коней, в трауре же, везет погребальный катафалк, на котором стоит гроб, покрытый дорогою красною материею с широкими золотыми нашивками по краям. По сторонам катафалка – почетная стража с обнаженными саблями, готовая поразить всякого, кто бы осмелился оскорбить бренные останки, покоящиеся в гробе.

За гробом идут женщины… Как голосно плачут и причитают! Как раздирает душу горькая мелодия этого народного причитания, причитания, с которым хоронили когда-то и Олега «вещего», и ослепленного Василька, и старого Богдана Хмельницкого… От времен Перуна и Дажбога идет эта мелодия слез, мелодия смерти…

Только одна женщина не плачет, это Мотренька; она идет, глубоко наклонив голову, и переживает всю свою горькую, незадавшуюся жизнь… За нею, на коне, Филипп Орлик, новый гетман: еще серьезнее его вечно серьезное лицо, еще сосредоточеннее взгляд… «Над кем гетьманувать я буду?» – вот что выдает его задумчивое лицо: «Да і де моя гетьманщина?» Рядом с ним Войнаровский, племянник того, кто лежит в гробу.

За Орликом и Войнаровским выступает варяжская дружина Карла XII. Как мало ее осталось с того дня, как она оставила родную землю, чтобы следовать за своим беспокойным конунгом скандинавского севера! Как много их полегло на чужих полях, не зная даже, что делается дома. Из 150 варяго-дружинников, вышедших с Карлом из Швеции, до Полтавы едва уцелело 100 человек, а под Бендерами только 24 королевских варяга провожали до могилы труп Мазепы: остальные полегли в чужих полях, а конунг их лежал раненый. По обеим сторонам всей процессии ехали запорожцы с опущенными долу знаменами и оружием.

Мотренька шла за гробом, по временам взглядывая на него и прислушиваясь к печальной музыке, отдававшей последнюю честь одиноко умершему старику, а память ее переживала последние тяжкие дни, последние часы дорогого ей покойника. С переходом через степь и через Буг, со вступлением на турецкую землю дух, могуче действовавший в старом теле гетмана, как бы разом отлетел, оставив на земле одно дряблое тело, которое двигалось машинально, да и двигалось как-то мертвенно. Старик, видимо, умирал изо дня в день. По целым часам он лежал, устремив глаза в потолок и как бы припоминая что-то. Иногда он делал отрицательные движения то рукой, то головой, словно бы отрицался от всего прошлого, от всей его лжи, от горьких ошибок и жгучих увлечений, от которых остался лишь саднящий осадок…

«Ваше высочество», – бормотал он невнятно, – князь Полоцка и Витебска… Божиею милостию мы, Иоанн Первый, великий князь полоцкий и витебский, древнего Полоцкого княжества и иных земель самодержец и обладатель… обла-а-адатель… [В договоре, заключенном Мазепою с Карлом XII и Станиславом, королем польским, 4-м пунктом Мазепа обязывался: «Qu’il remettroit toute l’Ukraine aux polonois de meme que la Severie, les provinces de Kiow, Tschernicow et Smolensko, qui loubs ensemble devoient retourner sous la domination de la Pologne. En revanche on, promettoit a Mazeppa pour recomprense le title de prince, aux memes conditions, que ie duc de Courlande possede son rays, avec les palatinats de Witepsky et de Polotsko» (Адлерфельд. С. 248)] по-московски… О, царь, царь! Ты мене за ус скуб, як хлопа… Чи царь, чи гетьман? Куц виграв… куц програв… Чи чит, чи лишка?.. Лишка! Лишка!.. Пропала Україна, пропаде й Запорожже… все одцвітає і умирає… зацвітуть другі цвіти, а старих уже не буде… Зацвіте і друга Україна, та старої вже не буде… Так ні, нема цвіту, один барвінок зостався»…

[Нордберг положительно говорит о причинах, ускоривших смерть Мазепы: «Le chagrin de se voir abandonne par la fortune dans le temps meme qu’il se flattoit de deliyrer l’Ukraine de la domination ressieime, ne laissa pas d'y contribuer beaucoup» (c. 338). Как Мазепа мог освободить Украину от русского владычества, отдавая ее полякам,— этого странного противоречия шведские историки не объясняют. Видно, сам Мазепа, поляк до мозга костей, не понимал этой несообразности.]

Когда Мотренька подходила к нему, лицо его принимало молитвенное, но страдальческое выражение, и часто слеза скатывалась на белую подушку, на которой покоилась такая же белая голова умирающего… «О, моя ясочко!.. Закрий мені очі рученьками своїми, та вертайся до дому, на Вкраїну милу… у той садочок, де ми з тобою спізналися»… Мотренька безмолвно плакала и целовала его холодеющие руки… «Не вдержу вже й булави, – бормотал он, – а хотів скипетро держати, та тобі його, моє сонечко, передати»…

В последние минуты он глазами показал, чтобы Мотренька передала гетманскую булаву Орлику, и она с плачем передала ее. Тут стоял и Войнаровский, и Гордиенко, стояли словно на часах, ожидая, когда душа умирающего расстанется с телом…

Тихо отошел он, со вздохом: глубоко-глубоко вздохнул о чем-то, вытянулся во весь рост, и лицо стало спокойное, величественное, царственное… Да, это она, «смерти замашная коса», наложила печать царственного величия… «Ну вже більше ему не лгати… буде вже… тепер тільки первий раз на своїм віку сказав правду, вмер», – думал молчаливый Орлик, держа булаву и серьезно глядя в мертвое лицо бывшего гетмана…

Скоро похоронная музыка смешалась с перезвоном колоколов, когда процессию увидели с колокольни церкви, стоявшей от Варниц несколько на отшибе.

У ворот церковной ограды два казака держали под уздцы боевого коня Мазепы, покрытого длинной траурной попоной. Умное животное давно догадывалось о чем-то недобром и жалобно, фальцетом, словно скучающий по матери жеребенок, заржало, увидев приближающуюся процессию. С большим трудом казаки могли удержать его. Когда же гроб проследовал в ворота, казаки увидели, как из умных, черных глаз гетманского коня катились слезы.

– Що, жаль, косю, жаль батька? – спросил казак, ласково гладя морду животного.

– Эге! – философски заметил другой казак. – Може, одному коневі й жалко покійного, но ніхто в світі не любив його, лукавий був чоловік.

Конь заржал еще жалобнее.

Когда гроб хотели уже опускать в склеп, Мотренька быстро подошла к последней и вечной «домовине» гетмана, обхватила ее руками и вскрикнула со стоном: «Тату! Тату! Візьми мене з собою»…

Стоявший тут же на клюшках король подошел было к девушке, с участием нагнулся к несчастной, чтобы поднять ее; но она была без чувств…

Карл быстро повернулся и с каким-то странным, неуловимым выражением оловянных глаз погрозил кулаком на север…

А на севере все шло своим чередом.

Царь, разославши пленных шведов по всем городам, всех участвовавших в преславной полтавской виктории русских наградил орденами, чинами, вотчинами, своими портретами, медалями и деньгами, а себе пожаловал чин генерал-лейтенанта. Затем, послав в Москву курьера с известием о победе, велел на радостях звонить и палить «гораздо», назло старым бородачам: и Москва звонила «гораздо», без устали колотила в колокола ровно семь дней, разбила, как доносил кесарь Ромодановский, триста семнадцать колоколов и опоила до смерти семьсот четырнадцать человек разного звания людей, «наипаче же из подлости и низкого рангу».

Сам же Петр, захватив с собой Данилыча и Павлушу, поскакал в Варшаву, где заключил аллианц с Августом. Из Варшавы через Торунь – в Мариенвердер, где заключил аллианц с прусским королем, и все против Карла. Из Мариенвердера – к Риге, которую и велел Шереметеву Борьке осадить «накрепко». Бросив для начала собственноручно три бомбы в крепость, ускакал в Петербург, уж давно подмывало его туда!

В Петербурге первым долгом навестил старого рыбака Двоекурова, который уже ждал царя с подарком; с самого лета у него в Неве сидел уже на цепи невообразимой величины сиг, презент царю. У старика царь выпил ковш анисовки, и оттуда – на вновь устроенный корабль. Там ему подали привезенные курьерами из разных мест бумаги и между прочим от Палия пакет, в котором находился перевод перехваченного палиевскими казаками письма Карла; но к кому – неизвестно.

Царь прочел это письмо вслух.

«Он-бо где я есмь, как я всеми оставлен! Где мои смелые люди? Где их ратоборственная смелость? О, Реншильд, помози, чтоб они паки доброе сердце восприяли и на зажертву за меня принесли свою прежду сего другую кровь. О, Левенгаупт! Где ты? Где с остатком девался? Помози мне в нужде, в которой я ныне обретаюся. О, Пипер! Пиши ныне ты почасту, преж сего писывал. О, горе! Я обретаю, что ты с иными отлучился. Кого ж я при себе ныне имею? Кому я могу себя вверить? Ах, все отлучились и все погибли! Когда прямо сие размышляю и себя самого осмотряю, то я обрящу, что ныне слово карл (т. е. карлик) есмь я. Хотел своими людьми орла понудить, чтоб он мне свою корону пред ноги низложил»…

При этих словах письма царь нервно тряхнул головой, так что волосы на ней задрожали…

– Ого! Я перед тобой… мою корону!.. Нет, я тебя и из Турции вышвырну, бродяга!

И царь снова начал читать:

«…корону перед ноги низложил; но ныне так я бегу, чтоб мог только уйтить, понеже собственная моя корона через сей бой подвизается»…

– Сие воистину, – вставил Меншиков.

«Но куда мне побежать? (продолжал царь). Где могу покой сыскать? Понеже я ныне далеко от земли моей обретаюсь. Только б ныне волохи могли б меня провесть, инакож я несчастливый и с моею землею погиб. Но, орел, объяви мне как хочешь, чтоб я поклонился, понеже ты через сей бой надо мною мастером стал. Приходи, Август, приходи паки назад в Польшу, понеже сия корона по достоинству прямая твоя. Но ты, Станислав! Я был твой приятель, пока я силу имел и тебе помочь мог; но ныне то миновалось: можешь ты только сии вести прочесть, как я ныне мастера своего в великом царе сыскал, того ради последуй моему совету, ляг пред королевскими ногами и проси, чтоб он тебе паки милостив был, а ты себе избери чернический монастырь, ибо сей бой нам есть временная адская мука. Прощаясь, я ныне принужден чрез чужую землю иттить, ибо нового пути в свою землю искать имею. Моя болезнь ныне всему свету известна, что я ныне кричать принужден: о горе! о горе! моя нога!» [Письмо это действительно существует. Оно нигде не напечатано и находится в числе рукописей Румянцевского музея (под № 366). Пишущий это снял с него копию, когда специально занимался историею Мазепы; но потом по разным сображениям бросил эту затею, как неудобную.].

Царь, повертев письмо в руках, бросил его в кучу с другими бумагами.

– Старика Палия сим письмом в обман ввели, – сказал он, – оно сочинено малороссийскими ласкателями, понеже малороссийские люди преострые сочинители и хорошего, и дурного, уж так у них в крови.

Скоропадский ему доносил тут же, что «вероломен и Иудин брат Ивашка Мазепа в турецкой земле аки пес скаженный здох».

– Умер Мазепа, – сказал царь вслух.

При этих словах Ягужинский, подававший царю пакеты, так вздрогнул, что уронил пакет.

– Что, Павел? – спросил царь участливо. – Ее, верно, вспомнил… Забыл, как ее зовут…

– Мотря, государь, – отвечал тихо Ягужинский, бледный и не поднимая глаз.

– Да, да, Мотренушка, вспомнил! – продолжал царь. – Помни, Павел, что я у тебя в долгу…

Ягужинский молчал, только бумаги в руках его дрожали.

– Обещал тебя женить на этой отроковице, так вон она ушла в Турцию с Мазепой и Карлом… Ну, не печалься, Павлуша: на следующий год я достану, себе Карла, а тебе – оную отроковицу…

Но царь и тут остался в долгу у своего Павлуши; Прутский поход 1711 года доказал, что ни Карла, ни отроковицу достать нельзя…

Скоропадский в письме своем добавлял, что его «малжонка Анастасия повергает к подножию ног его царского величества бочку варения киевского сухого цукрованого, оныя Анастасии руками власними на здравие царского пресветлого величества сваренного».

– У! Ловкая баба, – подумал Петр, – она трижды умнее своего колпака-мужа… да такой там нам надобеть…

Осматривая затем корабль, царь увидел, что на мачте, словно белка, с реи на рею перескакивает какой-то молоденький, белокурый юнга, укрепляя снасти. Царя заняла эта ловкость и смелость.

– Ты кто такой? – крикнул он на мачту.

Двуногая белка в несколько мгновений соскользнула с мачты и уже стояла перед царем в струнку, смело похлопывая глазами.

– Юнга вашего царского величества! – бойко сказал мальчик, которому на вид было лет четырнадцать, а то и меньше.

Царь улыбнулся.

– А как зовут? Какова фамилия?

– Симка Крохинский, ваше царское величество! – по-прежнему бойко ответил мальчик.

– А! – царь что-то вспомнил, и глаза его блеснули. – Это ты тогда в Шлиссельбурге первый российский корабль из лаптя соорудил и онучкой оснастил?

– Я, ваше царское величество!

– Молодец, молодец! Помню… А потом?

– Потом в московском навигаторском училище учился…

– Кончил с доброю аттестациею?

– С аттестациею «оптиме», ваше царское величество!

– Зело рад… – И лицо царя действительно выражало живую радость: блестящими глазами он посмотрел на Меншикова и Ягужинского. – А! Смердий сын, землекоп, а теперь вон что! – быстро говорил царь, любуясь мальчиком и его льняными кудрями. – Теперь тебя за море, в немецкие и голландские страны вместе с боярскими детьми доучиваться пошлю… А там, что Бог устроить соизволит…

Но почему-то сейчас же вспомнился «сынок, Алеша-дурачок», а тут же и «сестрица Софьюшка, зелье московское», и «постылая царица Авдотья», и московские «бороды», разбитые триста семнадцать колоколов… А тут и «Катеринушка», давно ее не видал… а, может быть, и «шишечка» скоро будет…

Итак, гетмана Мазепу похоронили. Царь мечтает о будущем величии Российской державы…

Кого же еще желательно было бы вспомнить? Палия и Мотреньку? Да, их.

Палий сам умирал на руках своей мужественной жены, когда получил известие о смерти Мазепы.

– О, отыде дух лукавый… отыде, – бормотал умирающий. – Я найду его там и приведу на суд к престолу Божию, яко ворога и погубителя матери нашей Украины… И онаго старца словенина Крижанича Юрия обрету у Господа, за народы словенские молящася… А теперь прощай, жінко, прощай, Охриме… Я отхожу з Украины…

Он сильно в последний раз дохнул и потушил восковую свечку, теплившуюся в его холодеющих руках… Потухла и его свечка жизни.

И Мотренька умерла на. своей милой Украине, в Диканьке. Ей удалось поцеловать те места, где ступали когда-то старые ноги проклятого, но ей дорогого человека… Да, верно, батьку Тарасе:

Дурні – дурні, люде!

В Полтаве и до сих пор показывают могилу Мотреньки.

Конец

Примечания

По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 270 – 277.