7. Помешательство Самойловича
Даниил Мордовцев
Только Палий и его жена знали события этого рокового дня, следовавшего за роковым «вчера». Несколько часов назад еще, сегодня же, Палий, грустно качая головой, слушал, как пани-матка через свои огромные очки нараспев читала «летописца козацкого»:
«І як прийшло войско малороссійское на Кичету, и там старшина козацкая – обозный, асаул и писарь войсковый Иван Мазепа и иные преложеныя, видячи непорядок гетманскій у войску и кривды козацкія же великіе драчи и утесненія арендами, написали челобитную до их царских величеств, выписавши усе кривды свои и людскіе и зневагу, якую мели от сынов гетманских, которых он постановлял полковниками, и подали боярину Василію Василіевичу Голицыну, просячи позволенія переменити гетмана Ивана Самуиловича, которую зараз принявши, боярин скорым гонцом послал на Москву до их царских величеств.
На которую челобитную прийшов указ от их царских величеств и войско застал на Коломаце, где боярин ознаймил старшине козацкой и нарадившися з собою, оточили сторожею доброю гетмана на ночь; а на светанию, прийшовши старшина козацкая до церкви, и узяли гетмана з безчестіем, ударивши, и отдали Москве. И зараз сторожа московская, усадивши на простыя колеса московскія, а сына гетманского Якова на коницю худую охляп без седла, и проводили до московского табору до боярина, и там узяли за сторожу крепкую… И так того часу скончалося гетманство Ивана Самуиловича поповича и сынов его, который на уряд гетманство роков пятнадцать зоставал и месяц»…
– Видишь сам, боярин, в каком он несчастном состоянии ума? – тихо спросил Палий, показывая на Самойловича.
– Вижу, полковник, вижу, не в своем уме.
– Что ж вы с ним учините?
– Сам не знаю… Отпишу обо всем на Москву, буду ждать указа.
– Так, так… А как попал сюда?
– Найден бекетами и доставлен в Енисейск.
– А далеко найден и как?
– Верст за сто, а то и боле будет… Сказывал бекетным, что заблудился якобы у Запорожья и ищет свое войско…
Палий грустно покачал головой. А Самойлович, задумчиво вертя в руках чекмарь – воображаемую гетманскую булаву, бормотал про себя: «Одна надія у мене на писаря, на Мазепу… розумна і правдива голова… Ми з ним у шоры уберем прокляту Москву»…
– А поки до указу, боярин, отдай его мне на поруки – по-прежнему тихо сказал Палий.
– Він, небога, може, давно голодный, – пояснила Палииха.
– Так, так, – соглашался боярин, – по человечеству жаль его.
– Коли не жаль! Подивіться на нього…
А несчастный продолжал бормотать, витая своим безумием в прошлом: «Мазепа і синів моїх добру і письму научил… Мазепа і се, і те… О! Голова Соломоновой мудрості»!..
– Так ви його одпустите до нас, господин боярин? – не отставала пани-матка.
– Отпущаю, матушка, отпущаю: поберегите его…
– Ми доглядимо, нікуди не пустимо.
– Да и куда ему, матушка, отсель уйтить! Сторонка не близкая…
– Так, де вже йому уходить! Хіба в домовину…
– Ну, матушка, до домовины ему далеко, поди, тысяч шесть верст будет…
Пани-матка улыбнулась.
– Домовина – се гроб по нашему, – сказала она.
– А! – удивился боярин. – Вот язык чудной! Гроб у них домовина… Да оно и вправду, матушка, гроб есть наша вечная домовина…
Самойловича увели, наконец, прибегнув к маленькому обману. Палий показал вид, что перед ним настоящий гетман и постоянно обращался к нему со словами: «пане-гетмане», «ясновельможный», «батьку козацький» и т. п. Он поддерживал в нем его тихое, спокойное заблуждение, что они теперь находятся в Украине, на Днепре, недалеко от Запорожской Сечи, и именно на хуторе у Палия. На Енисей безумец смотрел, как на Днепр…
– А, Дніпро батьку, здоров був, – приветствовал он голубую, широкую ленту воды при виде Енисея, когда подходили к невольному жилью Палия. – Ото добре будет, как поплывут тут чайки козацкія да в море выйдут! Они там будут Царьград мушкетным дымом окуривать, а мы тут у Крыму орде чосу задамо.
– Задамо, задамо, – подтверждал Палий, грустно опуская седую голову.
Они вошли в избу. «Вот и курінь мій, «пане гетьмане», – говорил Палий. «Добрий, добрий курінь», – бормотал безумец. Ему представили Семашка и Охрима.
– А Мазепа де? – спохватился безумный.
Палий смешался было, вопрос застал врасплох. Но пани-матка выручила своею находчивостью:
– Мазепа універсали пише, пане гетмане, – сказала она.
– А! Універсали… добре, добре… У Мазепи перо солов’їне, у, майстер писати, собачий син!.. На тот час як ми з Дорошенком на перах війну вели, Мазепа золото був для мене: такого, було, спотикача у листі надряпа, що у Дорошенка, було, аж шкура заболить. За «Ознаймуючи», було, вверне, да «здирства вшеляки», да латинською речію, мов перцем, пересипле, так у вражого сина Дорошенка од такого листа аж очі рогом… Золото, а не писар Мазепа…
Палий заметил, что в памяти несчастного прошлое сохранилось нетронутым и представлялось в последовательном и логическом порядке, в картинах прошлого воскресал и потерянный рассудок его, сказывалась и ясность представлений; но в настоящем был хаос и полное забвение всего, что происходило уже за пределами этого светлого круга. Старики вспомнили даже, как они юношами учились в Киевской коллегии и как, несмотря на дружбу, на глубокую, можно сказать, взаимную привязанность, они были непримиримыми врагами там, где дело касалось первенства: и тот и другой хотел быть первым в коллегии и потом на всей Украине. Будучи оба одарены богатыми способностями, они быстро усваивали все, что касалось знания, обогащения памяти научными сведениями, и вечно воевали из-за первого места в классе.
– Цесарь, Цесарь, собачий сын, этот Мазепа, – бормотал Самойлович, который в ссылке, по-видимому, совсем усвоил великорусскую речь и все на нее сбивался, – настоящий Цесарь: veni, vidi, vici…
– А помниш, друже, як ми з тобою в колегії хотіли оба бути цесарями? – наводил Палий на прошлое.
– Как не помнить! «Лучше быть первым на Украине, чем вторым за партою в коллегии» – это ты ж выгадал, – задумчиво улыбался Самойлович, не расставаясь с своим чекмарем.
– Я, я… Только не удалось мне быть первым на Украине, – продолжал Палий, тоже впадая в русскую речь. – А вот ты был первым…
– Как был? Я и поднесь первым остаюсь: Дорошенка отправил туда, где козам рога правят.
Палий спохватился, поняв свою ошибку.
– Так, так, точно первый ты на Украине, пане гетьмане…
– Ты, признайся теперь, Семене, с досады на меня и на тот бок Днепра ушел? А? – лукаво допрашивал безумец. – Не осилил Иоанна Самуйловича? А?
– Правда, правда, по зависти ушел…
– И скучна, пустынна, должно быть, оная «руина»? А?
– Была пустынна, теперь там рай земный, страна обетованная, текущая медом и млеком… Там бы и умереть…
И у Палия защемило сердце от одного воспоминания об отнятом у него крае, о новом царстве Украинском… Хвастов, Паволочь, Погребище, Белая Церковь – эта «новая Троя», как ее назвал Рейнгольд Паткуль, все это, как пестрая лента, протянулось в памяти старика и выдавило слезы из глаз.
– А вот что, Семене, – снова начал безумец, – мы с тобою отвоюем эту правобережную Украину у ляхов, а потом (безумец огляделся по сторонам – не подслушал бы его кто) отложимся от проклятой Москвы, поставим новое царство Украинское: я буду царем сегобочного Царства Украинского, ты же, Семене, царем тогобочным, как бывало в коллегии за партою: и я, и ты первый… И будет у нас два царства, како две Иудеи, либо царство Римское и Византийское… А Москва нам не помеха: она ныне сама с собою не справится… Да и у нее на сей час два царика, два младенца – Иоанн да Петр, коими баба, дивчина, заправляет, аки мамка…
Слушая безумца, Палий горестно улыбался: пусть-де утешается перед смертью несчастный, у которого горе вычеркнуло из жизни и из памяти двадцать лет страданий, двадцать долгих лет, в продолжение коих у Палия и у Самойловича успели пожелтеть сивые бороды, а из младенца Петра вырос великан, который топчет своими победоносными ногами не только сегобочную и тогобочную Украину, но и все балтийское и варяжское побережье с Карелиею и Ингерманландиею… [55] Куда безумным старцам тягаться с этим великаном, у которого и силы, и замыслы непомерны, как его рост!
Пани-матка между тем и добрый Охрим хлопотали по хозяйству, чтобы успокоить и накормить дорогого гостя, безумного гетмана своего. С него сняли лохмотья и дали ему чистую сорочку и иную одежду, взятую у Семашка, так как платье тщедушного и маленького телом, хотя и могучего духом Палия было не по плечу коренастому, хотя тоже теперь сгорбленному и пригнутому к земле, некогда гордому вельможному гетману. Семашко притащил живой рыбы на обед, достал у рыбаков на Енисее. А безумец все не расставался с своим чекмарем-булавою даже тогда, когда Палий переодевал его… «Украдет, украдет этот собачий сын, Петрушка Дорошенок, как его покойный царь Алексей Михайлович в грамоте облаял, хочется ему моей булавы», – пояснял несчастный.
Увидав на столе неприбранную по нечаянности тетрадку «летописцев казацких», Самойлович взял ее и, щурясь старческими своими близорукими глазами, начал перелистывать.
– А, «летописец козацкій»… Того ж року, того же року зима велика була, – шептал он, перелистывая тетрадку. – А! Вот и обо мне пишут – гетман Иван Самуилович… Так, так… «Того ж року тысяща шесть сот семьдесят восьмого» – о! Давно сие было, десять лет назад. Ну, ну, почитаем: «Того ж року, іюля 10-го, войска великій подступили турецкія с визирем Мустафою под Чигирин с тяжарами великими»… Так, так, это об Чигиринском походе, когда проклятый Дорошенко турок на Украину призвал… Ну – «а войско его царского величества с князем Ромодановским и гетманом Иваном Самуиловичем переправилися того часу через Днепр, нижей Бужина, на поля чигиринскія»… О, помню, помню: трудное то было время, немало полегло в поле Козаков… А все проклятый Дорошенко, да и Юрасько Хмельницкій там был…
Перелистывая тетрадку, он прищурился к одной страничке и задумался.
– Об ком бы сие писано было, о каком гетмане? – удивлялся он.
– Что такое, пане-гетьмане? – тревожно спросил Палий, догадываясь с ужасом, что безумец наткнулся на ту именно роковую страницу, где описывалось его собственное, Самойловича, падение. – Что там писано? Да будет тебе, пане-гетьмане, читать, поговорим лучше.
И Палий хотел как-нибудь тихонько стащить эту злосчастную тетрадку.
– Нет, постой, постой, Семене, – не давал безумец, – о ком бы сие писание?..
«И оточили сторожею доброю гетмана на ночь (читал он, водя пальцем по строкам), а на светание, прійшовши старшина козацкая до церкви, и узяли гетмана з безчестіем, ударивши, и отдали Москве. И зараз сторожа московская, усадивши его на простые колеса московскіе, а сына гетманского Якова на коницю худую, охляп без седла, и провадили до московского табору»…
Несчастный остановился и смотрел на Палия безумными глазами. Он, казалось, хотел что-то припоминать и не мог… Вот, вот-вот, кажется, что-то припоминает… Ночь такая жаркая… Слышатся окрики часовых… А там утром шум на площади, крики: «Давай гетмана, сучого сына! Киями его, злодея!»… лошать – кого-то тащут – кто-то бьет в ухо: кажется, это его бьют, гетмана Ивана Самуиловича… Нет, это сон!.. И тележка московская сон…
Несчастный мучительно силится припомнить что-то, и мозг его не слушается, память отлетела… Какие-то осколки в памяти: жаркая ночь и крики, только… Что ж после было, утром? Кого везли на тележке?.. Кого били по уху и по щеке? Его, Божою милостию Иоанна, нет, не может быть!.. А кажется, били… щека и теперь как будто горит…
– А красная у меня, Семене, левая щека? – дико глядя на Палия, спрашивает несчастный…
– Нету, пане гетьмане, не красная, – дрожа всем телом, отвечает Палий.
– То-то… а горит, это я сегодня во сне видел, что меня кто-то в щеку ударил… на московской тележке везли меня… Вот какой сон!
– Всякие сны бывают, пане гетьмане.
– Да, да… а горит щека…
В это время в избу вошла пани-матка, вся раскрасневшаяся, с засученными за локти рукавами шитой сорочки. Она «поралась» в кухне, готовила обед дорогому гостю, ясневельможному гетману обеих половин Украины.
– А я вже и обідати наварила, пане-гетьмане! – весело сказала она. – Зараз буду дорогого гостя частувати, чим бог послав у московській неволі…
Палий строго взглянул на жену, и она, спохватившись, прикусила свой говорливый, бойкий язык. Она тотчас же собрала на столе все, что на нем лежало, в том числе и предательского «летописца козацкого».
Несчастный гетман, впрочем, услыхав слово «обідати», забыл опять все: и прошедшее и настоящее; он ощутил только одно чувство теперь – это мучительное, чисто животное чувство голода, который томил его, он и сам не помнит, сколько уж дней и ночей… В безумце проснулось животное, и он жадно ждал обеда…
За обедом ел он с алчностью идиота, молча и как будто со злобой пожирая огромные куски хлеба, рыбы, обжигаясь горячим и давясь неразжевываемою беззубым ртом пищею. С свесившимися на лицо прядями седых волос, пасмы коих полузакрывали его впалые, как у мертвеца, щеки; с глазами, горевшими безумным огнем из-под седых, длинных, словно собачьих бровей; со ртом, набитым пищею, он походил на зверя или озверевшего, одичалого человека…
И Палий, и пани-матка, и Семашко, и Охрим с глубоким сожалением и какою-то боязнью смотрели украдкой на несчастного и почти ничего не ели. Под конец обеда он стал есть спокойнее, не так торопливо. Бледное лицо немножко утратило свою мертвенную бесцветность. Глаза стали добрее, осмысленнее.
– А тепер вип’ємо по чарці слив’янки за здоровіє пана гетьмана! – провозгласила пани-матка. – Я з України привезла-таки цієї доброї горілки не одну пляшечку… Охрім, щоб не одняли її москалі, віз пляшечки за пазухою.
– Та в штанях, – пояснил добросовестный Охрим.
Палий опять сделал жене глазами знак насчет «Украины» да «москалей». Пани-матка поняла намек и замолчала.
Выпили по чарке. Самойлович совсем ожил, даже как будто выпрямился, вырос. Выпили по другой, и гетман тотчас же охмелел: усталость, голод, теперь с избытком удовлетворенный, и душевное истомление взяли свое… Старик скоро уснул, сжав свою воображаемую булаву обеими руками, и долго спал, иногда бормоча во сне бессвязные речи: «Мазепа золото – не писарь», «Украинское тогобочное царство», «украинский царь», «щека горит»…
Проснувшись, он не скоро узнал Палия, все как-то дико всматривался в него, потом спросил, где он, где Мазепа, и успокоился, когда ему отвечали, что Мазепа универсалы пишет. Подойдя к окошку и увидав Енисей, спросил, что за река? Ему опять отвечали, что Днепр. Он сказал, что хочет пойти на берег посмотреть, скоро ли «козаки на чайках приплывут, чтоб идти Крым и Царьград плюндровать»…
Вышли на берег. Летнее солнце клонилось уже к западу. За Енисеем далеко тянулись темные леса, высились серые с темною же зеленью горы. Над рекою носились и «кигикали» чайки, точно в самом деле это Днепр… То же голубое небо, то же теплое даже жаркое, как у Перекопа солнце, так же трава под ногами, что и в Киеве, у Крещатицкого спуска… Все то же, тот же один неведомый Бог раскинул и над Киевом с Днепром, и над Енисейском с Енисеем этот голубой шатер, убрал землю свою зеленью, набросал в нее цветов, а с цветами набросал помеж людей счастья, горы счастья, а дьявол, тот, что в Печерском монастыре, «в образе ляха», бросал на не молящихся людей свои цветы – «лепки», этот завистник от века набросал помеж людей горя горстями, целые горы горя набросал…
Гетман в немом умилении остановился над рекою, глядит на небо, на далекое заречье, на реку, на воду, на водные струи, катящиеся к северу!.. К северу!..
– Что это такое делается? – с изумлением и ужасом сказал гетман, глядя на воду, а потом глянул на небо, на солнце, опять на воду. – Что это?!.. Днепр не туда побежал… не на полдень, а на полночь… Господи! Что ж это такое?
Палий побледнел и задрожал на месте… Гетман глянул на него, на свой чекмарь, огляделся кругом… Палию казалось, что он видит, как у безумца волосы на голове Шевелятся… Он уж, кажется, опять не безумец… понял все… все… все вспомнил…
– Так это был не сон… не сон… Меня били в щеку, гетмана били… Вот уже двадцать годов горит от пощечины щека гетманская… О! проклятый Мазепа!.. Это он…
И Самойлович, уронив чекмарь, упал ничком, как ребенок, стукнулся головою в песчаный берег и зарыдал…
– О мои детки! О проклятый Мазепа – о-о!
Палий, подняв глаза к небу, перекрестился и безнадежно махнул рукой… А небо было такое же голубое, как и над Украиною, над Киевом, над Мазепою…
Примечания
55. Ингерманландиею… – название Ижорских земель.
По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 160 – 168.