37. По дороге в Боровск
Даниил Мордовцев
Прошло несколько недель.
Жарким летним утром от Москвы по калужской дороге к Боровску шагом двигалась телега, запряженная в одну лошадь и сопровождаемая по обеим сторонам стрельцами. Это следовал из Москвы арестантский этап. В телеге, казалось, никого не было; но это казалось так только издали: в телеге лежало что-то живое, прикрытое рогожкою.
День был тихий. Белая пыль, взбиваемая копытами лошадей и колесами, клубилась над телегою и позади ее, усыпая рогожу белым слоем.
Стрельцы шли лениво, босиком, уложив сапоги и ранцы в телегу. Ворота рубах расстегнуты, потому жарко, упека, ни облачка на небе, так и марит. Скучно. Один, наиболее других, повидимому, скучающий, вот уже с полчаса как тянет монотонную и скучную, как это голое поле, песню:
На-до-е-ли но-чи, на-до-ску-чи-ли, да на-до-ску-чи-ли;
Со ми-лым, со ми-лым друж-ком раз-лу-чи-ли
со милым дружком разлучили…
Вдали виднеется сельская церковь, но до села еще не малое пространство, еще поле, а там пригорок, а там еще поле. На том поле что-то метлешится: не то стадо, не то табун коней… Нет не стадо и не табун: что-то в воздухе мотается, словно бы ширинки на шестах… Кой там прах!
Эх и надоскучили,
Со милым дружком разлучили!..
Чем ближе подвигались туда стрельцы с телегою, тем яснее видно было, что там народ, много народу. А то не ширинки на шестах, а церковные хоругви.
– О дожде, знать, молебствие, – решил певучий стрелец; – ух и надоску-учили!..
– А ты выплюнь песню-то, али не видишь! – строго заметил певуну старый стрелец.
– Что ее плевать! Не скоромная…
– То-то, не скоромна, а тебе бы все с родительницей!
– Зачем родителей поминать? Не чай на мне крест.
Пододвигаясь еще ближе, стрельцы заметили, что вся дорога и часть поля по обе стороны дороги заняты сплошною массою народа, мужиками, бабами, девками, ребятишками. Над ними возвышались хоругви и образа на шестах.
Телега остановилась. Стрельцы подошли к толпе. Народ кучился вокруг хоругвей и образов, и там же, в середине, виднелся старенький поп в бедном облачении, с книгою в руках, и такой же завалящий в стареньком крашенинном подрясничке и с косичкой в крысиный хвост пономарь с кадилом. Поп стоял на шибко пожелтевшей от засухи полосе ржи и, нагнувшись с некоторыми из мужиков к ниве, что-то рассматривал.
– А ты, бачка, не трошь ево, – предостерегал попа седой мужичок, – он те скрючит…
– Мене не скрючит: я ево во чем, – указывал попик на свой засаленный и местами прожженный угольками из кадила епитрахиль.
– Ево, братец ты мой, не скрючит: на ем, на бачке-те, свята одежа, – говорит другой мужик.
Стрельцы втерлись в круг, оставив у телеги только одного товарища.
– Что у вас тутай-ка, братцы, али о дожде? – спрашивали стрельцы.
– Како об дожде? Вон видишь ево дьявола? – отвечал бойкий парень боровлянин.
– А что, милый?
– Вон, залом заломил аспид.
– Ой ли? Ах!.. Эко дело!
– Да, брат, не в дожде сила… дождя нам Боженька даст… а вон он анафемской.
– А кто ж он будет, милый человек? – любопытствовал стрелец.
– Знамо, из никониан, што щепотью крестются… Вон у нас от того хлебушка и не родит, третий год голодуха, пухнем без жратвы, и скотинка падает, помирать пришло… А все никонцы…
Оказалось, что это было общественное молебствие, заклинание нечистой силы в «заломе», найденном бабами на одной полосе ржи. От этого страшного «залома» и неурожай, и голодуха, и мор на скот. А от кого самый «залом», знамо от кого: от недоброго человека, что по новому молится, тремя перстами «воображает», так толковал старый пономарь своим боровлянам. А от «залома» одно спасенье: молебен крепонькой со «всепетою», да чтобы сам батюшка «сквозь патрахиль залом-от вырвал с корнем»… Тогда и все крепко будет…
– А ты, батька, молебенец-от покрепче загни, – упрашивали мужики…
– Со всепетою, слышь, родной.
– Да чтобы и меч, и глад, и трус, вверни, кормилец, и глад, потому с голоду помираем.
– Да, да, кормилец, уж не пожалей, поядреней молитву закати…
– А уж мы все окарач молиться будем…
– До поту, что и говорить!
– И ещо тебе, родной, гривну миром накинем…
– Ладно, ладно, православные, – успокаивал их попик, – свое дело знаю, не занимать-ста этого добра.
– Да ладонцем, батька, не скупись: кури в нашу голову, чтобы тошно яму стало, больше дыми…
Началось молебствие. Народ, действительно, молился «окарач»; все так покотом валялось по дороге и по межам, крестясь и колотясь головами о пыльную дорогу, о колючую траву. Это была детская, невинная, но жаркая молитва, голодный, болезненный стон.
Когда началось пение, рогожа на этапной телеге приподнялась, и оттуда выглянуло бледное, но все еще прекрасное женское лицо. Оно смотрело с недоумением и широко крестилось, обратив глаза на старые, неподвижно висевшие в пыльном воздухе хоругви и закоптелые иконы.
– Миленькой, а, миленькой! – тихо обратилось бледное лицо к молившемуся тут же стрельцу.
– Что, матушка Федосья Прокопьевна? – отозвался он.
– Помоги мне, миленький, встать и помолится.
– Сичас-сичас, матушка.
Стрелец бережно приподнял арестантку за руки. Зазвенели ножные кандалы.
– Спасибо, миленькой братец.
Колодница, при помощи стрельца, вылезла из телеги и стала на колени. Глядя на хоругви и на голубое небо, она горячо молилась и плакала. К ней подошли дети, что не могли протолпится в середину серой массы, и с боязнью глядели то на ее бледное, нежное лицо, то на заржавелые кандалы.
– Молитесь и вы, деточки, – обратилась к ним колодница, – ваши молитвы скорее дойдут до Бога.
Дети, косясь на нее, крестились и кланялись. Из толпы доносились скрипучие, надтреснутые голоса старенького попика и такого же старенького пономарика. «Услыши ны, Боже, Спасителю наш, и сущих в мори далече»…
«О-о-о!» стонала толпа, колотя себя двумя пальцами по запотевшим лбам и подтянутым голодом животам и колотясь этими лбами оземь…
Наконец, молебствие кончилось. Попик, передав дьячку кадило и книгу с крестом, нагнулся к пучку ржи, на вершине которой виднелось несколько помятых и как бы завязанных узлом колосьев. Мужики серьезно и сдержанно, а бабы со страхом и, крестясь, смотрели, что будет делать поп. Вот-вот он дотронется «до залома»… Вот-вот он ударит его оземь, скрючит, расшибет.
Но старый попина знал свое дело, не впервой-су! Он завернул руку епитрахилью и схватил «залом»…
– О-о-ох! – вскрикнули в ужасе бабы и попятились.
– Не вой, бабы, брысь! – накинулись на них мужики.
Но хитрый попина, «уж и попина же, братцы! У-у! Дуй ево!» разом как рванет пучок ржи, так с корнем и вырвал. Все так и ахнули! «А-ах! Н-ну! Уж и ловок же старый пес… тьфу, окромя ево священства»!..
Между тем, тут же другие мужики выкопали яму в аршин глубиною.
– Копай глыбче, братцы, глыбче!
– Чтоба не тово, не выцапался аспид…
– Будет, братцы, не выцапается, – успокаивал их поп.
– Ну, будя, так будя.
Попина, пошептав и трижды сплюнув на запад, «в самую морду нечистому, – пояснял дьячек, – потому: бес николи же на востоце не стоит, не смеет, и все на запад солнца» – швырнул «залом» в яму.
– Да зольцой, батька, зольцой из кадила присыпь яво, крепче будет, – просили мужики.
Попина взял кадило, потрусил над ямой золой…
– В зенки ему, анафеме, – пояснял пономарище-старец.
– Да уголек, родной, с огоньком вкинь в яму-ту, – упрашивали мужики, – огнем яму святым в буркалы-те.
Попина и уголек из кадила вкинул в яму: таков поп, каков приход…
Засыпали яму землей, затоптали ногами, поплевали все на насыпь и на запад. А тут и кол осиновый готов.
– Вколачивай, братцы, кол-от в спину яму, аспиду никонцу, щепотнику.
Вколотили и кол в землю.
В этот момент от Боровска послышался ямской колокольчик. Все оглянулись. По дороге скакала тройка, сопровождаемая парою всадников. Пыль стлалась клубами по полю.
– Гонец царской, братцы, – послышалось в толпе.
Все знали, как ездят царские гонцы. «Кому бы быть? Откедова гонит? Не с Крыму ли, от самого ханишки, а может из Черкас?»
Тройка приблизилась. Толпа расступилась перед конными. Но дальше проезду не было: на самой дороге стояла этапная телега, а около нее в черной одежде женщина… Виднелось только бледное лицо.
В телеге ямской с переплетом и верхом, что скакала от Боровска, сидел русый, запыленный и загорелый средних лет мужчина в боярском одеянии.
Бледная колодница, увидав его, невольно всплеснула руками.
– Федюшка! Братец!
– Федосьюшка! Сестрица! Родненькая!
Гонец выскочил из телеги и стремительно бросился к колоднице… «Голубушка! Мученица!» – «Братец! Соколик!» – «Куда тебя, родная?» – «В Боровск, в земляную тюрьму»…
Это был брат Морозовой, Федор Соковнин, возвращавшийся из Малороссии, от Дорошенка. Он обхватил сестру и страстно стал целовать ее… «Сестрица моя! Ягодка!»
– Ох, братец! Ох, не целуй меня… мне нельзя! – силилась защититься бедная женщина.
– Федосеюшка! Светик!
– Я не Федосьюшка… братец! Ох! Я сестрица Феодора…
– Господи: что ж это такое!
Он зарыдал и, припав головой к плечу несчастной сестры-мученицы, плакал голосом.
Глядя на него, и бабы плакали.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года, т. 17 – 18], с. 349 – 355.