9. Датировка киевского некрополя.
Проблема этнической принадлежности погребений в под курганных срубах
Каргер М.К.
Изучение погребального инвентаря позволяет вернуться к вопросу о времени существования киевских могильников I и II. Разнообразные предметы, найденные в составе погребальных комплексов, многие особенности погребального обряда позволяли сопоставлять киевские погребения с погребениями [с. 220] древнерусских городских могильников IX-Х вв. (Черниговский, Шестовицкий, Гнездовский, Михайловский и другие могильники).
Было бы весьма важно, однако, уточнить даты отдельных погребений киевского некрополя, а тем самым, может быть, и даты киевских могильников I и II.
Наиболее значительная группа из числа известных доныне погребений расположена в районе Десятинной церкви. Как показано выше, открытие этих погребений в большей их части и обязано прежде всего археологическим исследованиям названного архитектурного памятника. Значительная часть погребений была обнаружена под фундаментами храма, при закладке которых погребения, расположенные несколько глубже уровня подошвы фундаментов, остались нетронутыми. Часть погребений обнаружена также под подошвами фундаментов каменного дворца, выстроенного в конце Х в. рядом с Десятинной церковью. Возможно, что некоторые древние погребения при этом были потревожены, как свидетельствует об этом обнаруженное раскопками 1911 г. вторичное захоронение более древнего погребения (33). Находка значительной группы погребений, составляющих к тому же наиболее плотно заполненную курганами часть некрополя на Андреевской горе, под фундаментами храма, заложенного в 989 г. и дворца, сооружение которого, по-видимому, происходило почти одновременно с постройкой храма, является прочным основанием для установления верхней даты некрополя на Андреевской горе. В конце 80-х годов Х в. основная территория могильника, примыкавшая ко рву древнейшего городища, засыпанному в это же время, была подготовлена к постройке храма и окружавших его новых каменных дворцовых сооружений княжого двора. При этом были срыты лишь курганные насыпи могильника, самые же погребения, находившиеся глубоко под землей, остались в основном нетронутыми.
Курганы, расположенные к юго-востоку от вышеупомянутой группы, по-видимому, были снесены в ту же пору, так как в связи с постройкой новых укреплений, значительно расширивших в конце Х в. границы Киевского детинца, эта территория стала центром нового “города Владимира”.
В эту пору были снесены курганы, погребальные сооружения под которыми были в конце XIX-начале XX в. открыты И.Хойновским и С.Гамченко в усадьбах Кривцова и Трубецкого. Исключительная по наглядности картина была раскрыта нашими раскопками 1946 г. в усадьбе д. 4 по Б.Житомирской ул. Здесь над отлично сохранившимся погребением дружинника с рабыней в деревянном срубе были обнаружены остатки выстроенного, по-видимому, в конце Х или в начале XI в. небольшого жилища, над которым еще позже было сооружено большое жилище с деревянной облицовкой стен, сгоревшее во время татаро-монгольского штурма города в 1240 г.
Немногим дольше просуществовали и курганы на “поле вне града”, расположенном за рвом и валом Владимирова города. В 30-х годах XI в. здесь уже создавался новый блестящий архитектурный ансамбль Ярославова города. [с. 221] Вероятно, в это время и были снесены большие курганы, возвышавшиеся над погребениями, обнаруженными в 1878 г. и в конце 90-х годов в усадьбе Софийского собора (погребения 103, 119) и в 1900 г. на углу Рейтарской и М.Владимирской улиц (погребение 108).
Среди инвентаря, найденного в погребениях могильника I, немало предметов, позволяющих уточнить время существования могильника, в частности, выяснить “нижнюю” его дату. Особый интерес вызывали уже давно монеты, найденные в погребениях, но именно эта категория памятников чаще всего служила основанием для ошибочных выводов. Среди погребений, раскопанных на территории Верхнего города, в восьми комплексах были встречены арабские и византийские монеты. В отдельных погребениях обнаружено по одной, по две, по восемь и даже по нескольку десятков монет.
Вопреки утверждению Л.А.Голубевой среди многочисленных арабских диргемов, найденных в составе погребений могильника I, нет ни одной монеты, относящейся к IX в. О находке диргемов IX в. Л.А.Голубева сообщает дважды, относя на этом основании и погребения, в которых эти монеты были обнаружены, также к IX в. [Л.А.Голубева. Киевский некрополь, стр. 109, 112-113]
Необходимо прежде всего заметить, что дата монеты, найденной в составе погребального инвентаря и к тому же уже превращенной в подвеску, далеко не во всех случаях может быть основанием для отнесения погребения к тому же времени. Примеры такого рода будут указаны ниже.
Но особо осторожным обязан быть исследователь в тех случаях, когда сведение о дате самой монеты почерпнуто из случайного или малоавторитетного источника. О находке в погребении, раскопанном Д.В.Милеевым в 1909 г. к востоку от развалин древней Десятинной церкви, известно лишь из информации киевской газеты. По сообщению корреспондента, монета относилась к IX в., в связи с чем и погребение было отнесено к этой же поре [Раскопки в Киеве в 1909 г. (Свод газетных известий). – ИАК, Прибавл. к вып. 32, СПб., 1909, стр. 131]. С.П.Вельмин, принимавший участие в раскопках, сообщал о находке в описанном погребении “куфической монеты, относимой к концу VIII или к самому началу IX в. [С.П.Вельмин. Археологические изыскания…, стр. 137]
Среди депаспортизованных в большей их части материалов из раскопок Д.В.Милеева 1909 г. удалось восстановить почти полностью комплекс этого интересного погребения. В составе богатого ожерелья из сердоликовых и стеклянных бус оказался и упомянутый диргем, превращенный в подвеску, в связи с чем в верхней его части были пробиты два отверстия для приклепки ушка. Монета оказалась саманидским диргемом, чеканеным Исмаилом ибн Ахмедом (279-295 гг., т. е. 892-907 гг.). Дата и место чекана стерты. Монеты Исмаила ибн Ахмеда встречены неоднократно и в других киевских погребениях. Все они относятся к началу Х в. Но даже если предположить, что интересую[с. 222]щая нас монета относится к началу правления Исмаила, т.е. чеканена в 90-х годах IX в., она могла лопасть в состав ожерелья киевлянки лишь значительно позже. Погребение безусловно нельзя датировать ранее середины Х в.
Второе погребение, отнесенное Л.А.Голубевой на основании находки диргема к IX в. [Л.А.Голубева, ук. соч., стр. 112-113], было раскопано в 1937 г. у юго-западного угла Десятинной церкви. Монета, лежавшая у тазовых костей, была столь сильно испорчена окислами, что от определения даты ее исследователь отказался [Отчет о работе Киевской археологической экспедиции в 1936-1937 гг., стр. 49-50 и Дневник Киевской археологической экспедиции 1937 г., № 4, стр. 44. Архив ИА АН УССР]. Неизвестно, на каком основании Л.А.Голубева отнесла монету к IX в., заметив при этом, что “диргем,. найденный около костяка, вполне отвечает древности слоев, в которых погребение было открыто” [Л.А.Голубева, ук. соч., стр. 113]. Произведенной по нашей просьбе экспертизой этой монеты было установлено, что, несмотря на крайне плохую сохранность ее, есть возможность предположительно связать ее с чеканом Мансура ибн Нуха (350-365 гг. хиджры, т. е. 961-976 гг. н. э.) [определение А.А.Быкова]. Таким образом, и второй “диргем IX в.” оказался в действительности монетой второй половины Х в.
Ошибки в датировке погребений киевского некрополя, основанные на доверчивом отношении к непроверенным информациям, не ограничиваются вышеприведенными.
В замечательном по составу инвентаря детском погребении в срубе, раскопанном Д.В.Милеевым в 1909 г. к северо-востоку от Десятинной церкви (погребение 110), были найдены два диргема, служившие в качестве подвесок. На одном из них сохранилось приклепанное ушко для подвешивания, на другом-два довольно больших круглых отверстия (табл. XVI, 1-4). С.П.Вельмин в докладе о результатах киевских раскопок 1908-1909 гг. уверенно относил обе монеты к концу VIII в., в то же время полагая, что одна из них носилась как иконка, так как на ней выцарапан восьмиконечный крест [С.П.Вельмин. Археологические изыскания…, стр. 138]. В действительности обе монеты чеканены в Шаше при Ахмеде ибн Исмаиле в 249 (911-912) г.
Остальные монеты, найденные в составе погребального инвентаря могильника I, не вызывали никаких разнотолков.
В погребении, случайно обнаруженном при земляных работах в 1900 г. на углу Рейтарской и М.Владимирской улиц, по несколько преувеличенным, вероятно, сообщениям находчиков, было около 40 серебряных восточных монет. Из них только шесть попало в руки коллекционеров вместе с некоторыми другими предметами из этого погребального комплекса. Все они являются саманидскими диргемами, из которых один – Исмаила ибн Ахмеда 287 (900) г., [с. 223] чеканенный в Шаше, четыре – Наср ибн Ахмеда (один чеканен в Самарканде, а другой представляет варварское подражание) [В.Гезе. Заметки о некоторых киевских древностях, стр. 146].
В женском погребении, обнаруженном в 1911 г. раскопками Д.В.Милеева у юго-восточного угла развалин Десятинной церкви, в составе ожерелья было два саманидских диргема, один из которых – Исмаила ибн Ахмеда – чеканен в Шаше в 293 (905-906) г. Дата второй монеты не поддается уточнению ввиду плохой сохранности.
Восемь диргемов, входивших в состав ожерелья рабыни, сопровождавшей богатого дружинника, были обнаружены в составе инвентаря срубного погребения, раскопанного в 1936 г. неподалеку от развалин Десятинной церкви (погребение 112). Из них – семь чеканены при Саманидах: а) три – Исмаилом ибн Ахмедом, из них два в Шаше в 287 (900) и в 288 (900-901) гг. и один в Самарканде в 300 (912-913) г., б) один – Ахмедом ибн Исмаилом в Самарканде в 300 (912-913) г., в) три – Насром ибн Ахмедом, из которых два в Шаше [один в 310 (922-923) г., дата другого находилась на отломанной части монеты], и один в Мерве в 302 (914-915) г. Дата восьмого диргема с сильно стертой поверхностью не поддается определению. Таким образом, по крайней мере семь монет из восьми относятся к одному периоду – между 900 и 923 гг.
Для полноты обзора находок восточных монет в могильнике I нужно упомянуть о двух диргемах, найденных, по словам С.П.Вельмина, в большом срубе, раскопанном в 1908 г. под южной апсидой Десятинной церкви, которое мы рассматриваем как остаток погребального сооружения (погребение 109). Монеты, к сожалению, не были определены. Ныне местонахождение их установить не удалось.
Зарегистрированные находки восточных монет в отдельных погребальных комплексах могильника II единичны. К их числу относится единственный диргем VIII в., чеканенный в 142 (759-760) г. в Куфе при халифе Абу Джафар аль Мансуре, найденный в погребении, обнаруженном в 1876 г. в усадьбе Марра (погребение 125; табл. XXIX). Основываясь на дате диргема, В.Б.Антонович относил погребение к концу VIII или к IX в. [В.Б.Антонович. О древнем кладбище у Иорданской церкви в Киеве, стр. 43-44; ср.: В.Б.Антонович. Обозрение предметов великокняжеской эпохи…, стр.118-119]
По мнению Л.А.Голубевой, диргем 764 г. датирует погребение, в котором он найден [Л.А.Голубева, ук. соч., стр. 108]. С таким приемом датировки согласиться совершенно невозможно. В составе погребения, кроме диргема, обнаружен ряд вещей, среди которых есть такие, которые датируют погребение точнее, чем диргем в ожерелье. Найденные в составе того же погребения плоские, вырезанные из листового серебра подвески в виде крестов с расширяющимися концами известны в комплексах, относящихся несомненно ко второй половине X в. Такая подвеска, в частности, [с. 224] находилась в другом погребении, обнаруженном в том же могильнике в 90-х годах XIX в. в составе ожерелья, рядом с двумя византийскими монетами 931-944 гг. (погребение 124; табл. XXVIII).
Найденные в погребении наряду с диргемом VIII в. две скорлупообразные фибулы также не могут быть отнесены к столь древней дате. Распространение фибул этого типа падает на IX-Х вв. Некоторые другие вещи из того же погребения также имеют аналогии в погребальных комплексах Х в.
Из сказанного следует, что было бы ошибкой отнести погребение 125 к VIII в., основываясь только на том, что в нем имеется диргем 764 г.
О неоднократных находках диргемов в составе погребений, раскопанных в усадьбах Зивала и Багреева (Кирилловская ул., дд. 59-61), в общей форме упоминал В.В.Хвойка, относя монеты к VIII в. [В.В.Хвойка, ук. соч., стр. 53-54] Ввиду депаспортизации материалов из этих раскопок проверить это сообщение, к сожалению, невозможно.
Значительный интерес для уточнения даты погребальных комплексов киевского некрополя имеют также находки византийских монет, хотя по сравнению с восточными монетами последние попадаются в погребениях значительно реже.
Наиболее древней из них является довольно грубая имитация византийского золотого солида Василия I и Константина (869-879), представляющая серебряную позолоченную подвеску с прикрепленным ушком. Подвеска эта происходит из богатого женского погребения, раскопанного в 1908 г. под развалинами апсиды древней Десятинной церкви (погребение 122), где она находилась в составе ожерелья.
Дата подвески вызывала серьезные разногласия. В каталоге византийского отдела Гос. Эрмитажа, где до 1932 г. находился инвентарь интересующего нас погребения, монета, которую копирует подвеска, определена как солид Василия II и Константина VIII (976-1025). Б.В.Фармаковский в прениях по докладу Д.В.Милеева о результатах раскопок 1908 г., ссылаясь на заключение А.К.Маркова, считал подвеску
“русским (вероятно) подражанием монетам Василия и Константина, но различным, так как на подлинных византийских монетах такого именно соединения лицевой стороны с обратной, по мнению А.К.Маркова, не встречается” [ЗОРСА, IX, СПб., 1913, Протокол заседания ОРСА, 28.II.1909, стр. 293].
Тщательное исследование подвески позволяет считать оригинал, который она имитирует, солидом Василия I и Константина (869-879). Однако время изготовления самой подвески установить невозможно. Отнюдь не исключена возможность, что она значительно моложе, чем ее оригинал.
Медная византийская монета, чеканенная императором Львом VI (886- 912), обнаружена в остатках богатого погребения с трупосожжением, раскопанных в 1955 г. (погребение 121). Это наиболее ранняя монета из числа византийских монет, найденных в погребениях киевского некрополя. [с. 225]
Две одновременных византийских серебряных монеты с именами императоров Романа І, Константина VII, Стефана и Константина (931-944) были найдены в составе богатого погребения, обнаруженного в 90-х годах XIX в. в одной из усадеб по Кирилловской ул. (погребение 124; табл. XXVIII). Обе монеты снабжены колечками для подвески.
Обломанная византийская монета Константина Багрянородного (913- 959) была найдена в погребении, открытом в 1882 г. на Б. Дорогожицкой ул., где, кроме того, были чашки от весов, складное коромысло к ним и девять железных, обтянутых бронзой гирек (погребение 94).
Таким образом, если не считать имитации, дата которой не может быть установлена, три византийские монеты, найденные в погребениях киевского некрополя, относятся к середине Х в. и одна – к началу этого же столетия.
Подводя итоги наших наблюдений по вопросу о монетах, найденных в погребальных комплексах киевского некрополя, следует сказать, что достаточно многочисленные восточные и немногие византийские монеты, встречающиеся в погребениях, за ничтожным исключением относятся к началу или середине Х в. В составе погребального инвентаря монеты фигурируют обычно в качестве подвесок, для чего к ним приклепывается ушко или в пробитое отверстие продевается колечко. Учитывая, что дату погребения с монетой в составе инвентаря отнюдь нельзя отождествлять с датой самой монеты, погребения, о которых шла речь, следует отнести к середине, а некоторые, может быть, и ко второй половине Х в.
Изучение погребального инвентаря киевского некрополя приводит к выводу, что наиболее богатые по составу инвентаря погребения и, в частности, те, которые связаны с находкой восточных и византийских монет, относятся ко времени от середины до конца Х в. Данные для уточнения даты более древних погребений не столь определенны. Высказывалось правдоподобное предположение, что инвентарь более древних погребений был менее значителен количественно и не столь богат [Г.Ф.Корзухина. Художественное ремесло VIII-IX вв. Доклад в Группе славяно-русской археологии ЛОИИМК 29.XII.1952]. Характерным образцом этой группы погребений является парное погребение в небольшом срубе, открытое нашими раскопками 1946 г. во дворе д. 4 на Б.Житомирской ул. При погребенных не оказалось никаких богатых украшений. Дружинника-воина сопровождали лишь меч и колчан со стрелами. По образному выражению того же исследователя, первые киевские князья и их дружинники “поддерживали свой престиж не богатством своего убора и не пышностью придворных церемоний… , а прежде всего мечом” [там же]. Напомним, что еще А.Е.Пресняков характеризовал время Святослава как “последний взмах меча, создавшего основу Киевского государства” [А.Е.Пресняков. Лекции по русской истории, т. I. Киевская Русь. – М., 1938, стр. 84]. [с. 226]
Хронологическая систематизация древнерусских вещевых кладов позволила установить, что клады, зарытые в IX-первой половине Х в., состоят обычно из очень простых бронзовых и серебряных украшений, целиком связанных еще с убором дофеодального периода [Г.Ф.Корзухина. Русские клады IX-XIII вв. М.-Л., 1954, стр. 75]. Во второй половине, и особенно в конце Х в., суровая простота убора предшествующего периода сменяется варварской роскошью. Этот новый убор княжеско-дружинной знати наглядно отразился в составе вещевых кладов, относящихся к этой поре [там же, стр. 83-90; см. также табл. IV настоящего исследования].
В еще большей степени эта перемена отображена в погребальном инвентаре городских могильников этого времени и, в частности, в богатейшем инвентаре погребений знати киевского некрополя.
В заключение необходимо высказать несколько замечаний по вопросу об этнической принадлежности срубных погребений киевского некрополя. Наличие в Среднем Поднепровье в одних и тех же могильниках наряду с широко известными дружинными погребениями с кремацией покойников (Черная могила, Гульбище, погребение, открытое в 90-х годах XIX в. на Софийском дворе) дружинных погребений с трупоположением в деревянных срубных гробницах (Киев, Чернигов, Шестовицы) вызывало различные попытки истолкования этой двойственности погребального инвентаря.
В.Б.Антонович в докладе “О типах погребения в курганах Киевской губернии”, прочитанном на VIII археологическом съезде в Москве, пытаясь выделить в группе славянских курганов наряду с древлянскими курганы полян, характерным признаком их считал обряд погребения с конем.
“В земле полян, – писал он, – умершего погребали вместе с его лошадью; яма делалась очень глубокая, и скелет находится в полном вооружении из железа (громадное копье, кольчуга, прямой меч, стрелы, топор) с типичным шлемом времен дружинной и княжеской эпохи Руси” [Труды VIII АС в Москве (1890), т. IV, М., 1897. Протоколы, стр. 69].
Д.Я.Самоквасов считал известные ему погребения в деревянных срубах одним из типов погребений, характерных для северян [Д.Я.Самоквасов. Северянская земля и северяне по городищам и могильникам. М., 1908, стр. 16-17]. Вслед за Самоквасовым эту же мысль повторяли П.И.Смоличев [П.И.Смоличев. Подвійні поховання Х ст. коло с. Шестовиці на Чернігівщині. – Записки Чернігівського наукового товариства, Праці історико-краєзнавчої секції, Чернігів, 1931, стр. 56] и Я.В.Станкевич [Я.В.Станкевич. Шестовицька археологічна експедиція 1946 р. – Археологічні пам’ятки УРСР, т. I, К., 1949, стр. 56]. Названные авторы исходили из традиционного определения территории северянского племени, не пытаясь даже объяснить двойственность обряда погребения у северян и не обращая внимания на существование значительной группы аналогичных погребений в полянском Киеве. [с. 227]
Т.Арне, ссылаясь на “многочисленность вещей скандинавского происхождения”, объявил Шестовицкий могильник кладбищем скандинавов [Т.Arne. Skandinavische Holzkammergräber aus de Wikingerzeit in der Ukraine, стр. 285-302].
Б.А.Рыбаков, изучая некрополь Чернигова, пытался объяснить наличие одновременных курганов с сожжением и со срубными гробницами “возможностью племенных скрещений, особенно легких на границе природных зон, где расположен Чернигов” [Б.А.Рыбаков. Древности Чернигова, стр. 52], предполагая, что
“курганы с сожжением, близкие к северным смоленским (Гнездово), это – погребения славянских русских былей и могутов, а курганы со срубными гробницами, известные только в южной части Руси, это – могилы славянизованных шельбиров и ольберов, жителей черниговских степей, потомков древних кочевых племен, ассимилированных земледельцами славянской лесостепи и в IX-Х вв., по своей культуре не отличавшихся от остального населения Чернигова, но сохранивших особый обряд погребения и некоторые социальные термины” [там же, стр. 53].
Таким образом, собственно славянскими Б.А.Рыбаков считал только черниговские курганы с сожжением, “близкие к северным, славянским курганам Гнездова и Приладожья по всем деталям погребения” [там же].
“Немногочисленная примесь “племени срубных гробниц” (в основном селившегося вне Чернигова), – заключал тот же автор, – не нарушала славянского характера черниговского некрополя, а лишь свидетельствовала о многообразии дружины “сильного и богатого и многовоя” черниговского князя, верховного сюзерена окружавших его бояр-землевладельцев IX-Х вв.” [там же].
Материалы киевского некрополя не позволяют согласиться с изложенной выше точкой зрения. “Племя срубных гробниц” выступает в киевском некрополе отнюдь не как “немногочисленная примесь”. Погребения этого типа, как показано выше, представляют господствующий погребальный обряд социальной верхушки киевского общества в IX-Х вв. Более того, изучение киевских погребений различных социальных слоев позволило установить, что обряд ингумации характерен не только для верхов киевского общества в IX-Х вв., но широко распространен и в рядовых погребениях горожан этого времени. На материалах киевского некрополя удалось установить промежуточные формы погребального обряда, свидетельствующие об этническом единстве погребений различных социальных слоев.
Далеким прототипом срубных гробниц на территории Среднего Поднепровья, по мнению Б.А.Рыбакова, являются скифские курганы.
“Более тысячи лет, – писал он, – отделяют скифские курганы от славянских; устанавливать поэтому непосредственную связь между ними трудно, но необходимо отметить, что тип скифских срубных гробниц Киевщины и Пол[с. 228]тавщины воскресает позднее именно в этих же географических пределах” [Б.А.Рыбаков. Ремесло древней Руси. М., 1948, стр. 40].
Еще более определенно мысль о связи срубных погребений Среднего Поднепровья со скифскими высказана тем же автором несколько дальше. “Погребальные обряды Среднего Поднепровья в IX-Х вв. воскрешают старый скифский обряд захоронения в обширном срубе под курганом” [там же, стр. 117].
Эту же мысль развивал двадцать лет тому назад и автор настоящих строк, утверждая в связи с изучением киевского некрополя, что
“срубные погребения с курганной насыпью, относящиеся к первой половине I тысячелетия н.э. или к последним столетиям до нашей эры, открытые в большом количестве в Среднем Поднепровье, связывают киевские погребения IX-Х вв. с погребениями скифской эпохи” [М.К.Каргер. Дофеодальный период истории Киева по археологическим данным. – КСИИМК, I, 1939, стр. 10].
“Переживания древних форм среднеднепровских погребальных сооружений, ведущих свое начало от скифского времени”, усматривал в “обложенных деревом склепах” черниговских курганов и П.Н.Третьяков [П.Н.Третьяков. Восточнославянские племена. – М.-Л., 1949, стр. 174].
Попытки генетической увязки погребений в срубных подкурганных камерах киевского и черниговского некрополей с погребениями скифского времени не имеют серьезных оснований. По справедливому замечанию Д.И.Блифельда, названных исследователей “прельщало даже не столько внешнее (очень, впрочем, отдаленное) сходство обоих типов погребений, сколько, видимо, общая схема славянского этногенеза” [Д.И.Блифельд. К исторической оценке дружинных погребений в срубных гробницах Среднего Поднепровья IX-Х вв. – СА, XX, 1954, стр. 150], в которой, добавим от себя, “скифской подоснове” придавалась весьма существенная роль. В свете современной постановки проблемы славянского этногенеза поиски основ восточнославянских погребальных обычаев следует искать отнюдь не в сомнительной “скифской подоснове” восточного славянства.
Однако едва ли можно согласиться с той несомненно упрощенной трактовкой интересующей нас проблемы, которую выдвигает в только что упомянутой статье Д.И.Блифельд, пытающийся доказать не только “исключительное сходство”, но даже и “почти тождество” дружинных погребений в срубных гробницах с дружинными погребениями с трупосожжением [там же, стр. 160]. Приведенные выше данные о погребальном инвентаре и некоторых сторонах погребальной обрядности, характерных для обеих этих групп, с несомненностью свидетельствуют об общности социальных признаков тех и других погребений. Эта общность, однако, не дает оснований не замечать и весьма существенных отличий обряда погребения в срубной гробнице от обряда трупосожжения. Эти существенные отличия в погребальных обрядах, как показано выше, присущи не [с. 229] только погребениям знати, но и массовым погребениям горожан. Причины этих отличий лежат, по-видимому, в неоднородности этнографического состава населения крупнейших древнерусских городов, каковыми были Киев и Чернигов в IX-Х вв.
Нельзя не согласиться с Б.А.Рыбаковым, что важный исторический вопрос о племенной принадлежности срубных гробниц IX-Х вв. и об их отношении к срубным гробницам Поросья XI-XII вв. не может быть решен на одном черниговском и – добавим от себя – одном киевском материале. Для его решения необходимо тщательное изучение не только всех срубных гробниц русского юга, но и одновременное изучение поставленной выше проблемы двойственности обрядов погребения – кремации и ингумации на различных ступенях истории восточного славянства. [с. 230]