1. Гости

Николай Костомаров

Начинался рассвет ноябрьского дня. В доме священника Никольской церкви, в Китай-городе, горели огни. В просторной светлице с маленькими четвероугольными оконцами происходили приготовления к выезду знатного господина. Двое слуг вытащили большой сундук из угла, образуемого муравленною печью и разделенного на два яруса для всякой поклажи, и доставали из сундука разные наряды.

Господин обулся в сафьянные сапоги с серебряными узорами, отороченные бобром, надел зеленые суконные штаны, входившие в сапоги, белый зипун из турецкой габы, а сверху бархатный темно-красный казацкий кобеняк с отложным воротником и горностаевой обшивкой. Эта одежда была короче тогдашнего великорусского кафтана, с одною только грушевидною пуговицею, и подпоясывалась поясом, до того унизанным золотыми бляхами, что нельзя было распознать материи, из которой он был сделан. За поясом заложен был кинжал с круглою ручкою, украшенною одним большим изумрудом; на левом боку у господина была турецкая кривая сабля в серебряных ножнах и с бирюзою на рукоятке; а на груди висела золотая цепь с медальоном, на котором изображалось восходящее солнце. Одевшись, господин выслал слуг, достал из шкатулки отделанную перламутром пергаментную книжку и стал читать молитвы, обратившись к образу, перед которым горели три восковые свечи. Между тем рассвело.

В светлицу вошел священник с крестом и святою водою.

– Потеснили мы тебя, отче, – сказал господин. – Не сетуй на нас: не наше хотение, а царская воля. Но я перед тобою за гостьбу твою в вине не буду.

– Честнейший господине княже, – сказал священник, благословив крестом господина и окропивши святой водой, – коли б государь-царь жаловал нас такими стояльцами, то нам на том государю бить челом с хвалою, а не скорбить о тесноте. Таких, как ты, на свете немного, зане кровь свою не раз проливал за все христианство и страшен стал агарянам, яко Гедеон и Сампсон. Боже тебя благослови! А я, грешный, богомолец твой, буду молить Бога и пречистую его матерь, чтоб царь-государь последовал благому совету твоему, еже на брань с нечестивыми измаильтяны.

– Все в руце божией, – сказал господин. – Человек хочет тако и инако, а как Бог скажет: стой, не движися! – то все человеческие затеи прахом пойдут. Молчи да дыши.

Вошел царский пристав, поклонился князю в пояс и сказал:

– Князь Дмитрий Иванович! Государь-царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси пожаловал тебя, велел быть у себя и прислал за тобою свою царскую лошадь.

Князь всунул приставу в руку несколько червонцев.

Вошли слуги, доложили, что все готово, и накинули на господина соболью шубу, крытую зеленою камкою. Господин надел высокую черную баранью шапку с золотым пером и вышел, провожаемый благословениями и пожеланиями священника.

Этот господин был знаменитый богатырь XVI века – князь Дмитрий Иванович Вишневецкий, староста черкасский и каневский, предводитель днепровских казаков и первый виновник их славы. Медальон на груди носил герб его княжеского рода. Князь был лет сорока пяти, среднего роста, с большим выпуклым лбом, носившим печать ума и благородства, и с окладистою русою бородкою. В его голубых глазах светилось простодушие и доброта вместе с чем-то могучим и грозным; несмотря на лета, его лицо сияло здоровьем и свежестью; во всех чертах и движениях его виднелись следы внутренней крепости, сильной воли и многолетнего опыта.

Выйдя на крыльцо, он увидел толпу своих казаков; атаманы были в красных, а простые казаки в черных киреях и широких шароварах, запущенных в высокие черные сапоги. Одни сидели уже на конях и один за другим выезжали за ворота, другие держали за поводья лошадей, готовясь вскочить на них.

У крыльца стоял серый, с черными яблоками жеребец; на нем было красное сафьянное седло с позолоченною лукою, лежавшее на черном, с красными узорами чепраке, из-под которого выглядывали концы желтой попоны с бахромой. Под мордою у лошади висела целая куча ремешков, расширявшихся книзу и усеянных золотыми бляшками, а на ногах выше копыт были бубенчики, издававшие звук при всяком движении лошади. Вишневецкий вскочил на жеребца и выехал из ворот; пристав ехал с ним рядом; впереди и сзади ехали казаки. Путь их лежал мимо Гостинного ряда, по Красной площади, загроможденной в то время множеством лавочек, шалашей, скамей с разными съестными припасами. Народ, любивший глазеть на приезжих, с любопытством бежал за Вишневецким, и в толпе слышались голоса: «Вот молодец! Как такому бусурмана не побить! И народ-то у него какой рослый, богатырский!»

Вишневецкий въехал в Фроловские ворота Кремля, на которых в то самое время раздалось два удара боевых часов, означавших тогда два часа по тогдашнему счету ночных и дневных часов, и в ту же минуту повторилось два удара на других кремлевских башнях, на которых были устроены часы: на Никольской, Водяной (к Москве-реке) и Ризоположенской (выходившей на Неглинную). Тридцать пищальников, стоявших на карауле, расступились и подняли свои пищали вверх. Вишневецкий проехал между боярскими домами, мимо Вознесенского монастыря и мимо церкви Николая Гостунского, прямо к собору, и остановился у золоченой решетки царского двора. Пристав соскочил с лошади; за ним сошел князь и все казаки. По приказанию пристава князь отвязал свою саблю, отдал ее казаку, взял с собою четырех атаманов и одного казака, несшего ящик, и пошел пешком вслед за приставом по Благовещенской лестнице. На крыльце, ради почета, была ему первая встреча, в сенях – другая. Вишневецкий вошел в переднюю палату.

Царь Иван Васильевич сидел в углу под образом, одетый в голубой, расшитый серебряными и золотыми травами кафтан, в собольей шапочке с жемчужною опояскою, в руках держал посох. Это был сухощавый человек, с клинообразною бородкою, с узким лбом и с чрезвычайно живыми, бегающими глазами, в которых трудно было уловить что-нибудь, кроме постоянного беспокойства и нерешительности. Близ него стоял думный дьяк Иван Висковатый, высокий, тонкий, с длинною шеею и с задумчивым выражением глаз.

Вишневецкий, сделав от двери три шага вперед, поклонился царю, прикоснувшись пальцами до земли.

Пристав сказал:

– Князь Дмитрий Иванович Вишневецкий приехал просить твоей царской милости, чтоб ты, великий государь, пожаловал, изволил бы принять его в холопство на верную свою государскую службу.

Дьяк Висковатый от имени царя дал ответ, что царь похваляет князя Дмитрия Ивановича, велит спросить о здоровье и жалует к своей царской руке.

Вишневецкий, подошедши ближе, преклонил колено и поцеловал лежавшую на коленях царя царскую руку, а потом отошел, устремивши глаза на государя.

Пристав заявил, что князь Дмитрий просит пожаловать его – велеть поднести царю в дар турецкую саблю редкой работы. Казак поставил ящик на столик и открыл его. Там лежала сабля с рукояткою, осыпанною рубинами, бирюзой и изумрудами.

– Бог тебе в помощь, князь Дмитрий Иванович! – сказал царь Иван. – Коли пожелал своею охотою служить нам и прямить, то мы тебя будем жаловать, и служба твоя от нас забвенна не будет. Ну, а сдал ты Черкассы и Канев брату нашему, королю Жигимонту-Августу, как мы тебе велели, для того, что мы теперь с братом нашим королем не в розратьи?

– Все учинил так, как от тебя, государя, приказано, – сказал Вишневецкий. – А ныне пожалуй нас, холопей твоих: вели слово вымолвить.

– Говори, – сказал царь, – послушаем, коли хорошее скажешь.

Вишневецкий сказал:

– Казаки городов Черкасс и Канева и все тамошние тубольцы, прирожденные русские люди истинныя восточныя веры, тебе, великому государю, прямят и желают поступить под твою высокую державную руку навек неотступно. Вся земля киевская с Украиною и с землею волынскою и галицкою – твоя государева извечная отчина от равноапостольного князя Владимира; но половиною ее уже давно завладели поляки, а другою думают теперь завладеть от Литвы. И нам бы не быть под латинским государем; а пригоже нам быть под своими прирожденными правоверными государями.

Во время этой речи Иван Васильевич беспрестанно поворачивался, вертел свой посох, как человек, который не в силах сдержать своих ощущений, и показывал, что разом слышит что-то приятное и неприятное. По окончании речи он сказал что-то Висковатому, а Висковатый произнес громко:

– Князь Дмитрий Иванович, ты поговоришь с царскими боярами, которых тебе вышлет государь на разговор.

– Слыхали мы, – сказал царь, – что ты, князь Дмитрий, бился с неверными за благочестивую веру, и мы тебя за то похваляем, чаючи, что и впредь по нашему повелению будешь против наших недругов биться; а за твое радение, что пришел к нам, жалуем тебе в вотчину город Белев с нашими волостями и доходами, и твоих атаманов и казаков, что пришли с тобой, велим испоместить поместьями.

Все поклонились.

Пристав дал знак, и Вишневецкий вышел со своими атаманами.

Князя провели через сени и крыльцо в так называемую Малую избу, против дверей Благовещенского собора. Там, у входа, Вишневецкий увидел давно знакомого ему дьяка Ржевского, бывшего его товарища в недавних битвах с татарами. Они поцеловались как давние приятели. В избе посредине стоял стол, за которым сидело трое сановников. При входе князя они встали из-за стола и подошли к нему. То были князь Андрей Михайлович Курбский, Алексей Адашев и брат его Данило.

Алексей Адашев был человек лет тридцати пяти, с овальным длинным лицом, с белокурыми, плотно остриженными волосами и с небольшой клинообразной бородкой. Чрезвычайное благодушие светилось в кротких голубых глазах его. Он постоянно держал ресницы опущенными вниз, а когда взглядывал на того, с кем вел разговор, то, казалось, видел насквозь, что у другого на уме. В Москве говорили, что Адашев сам никогда не скажет неправды и перед Адашевым другому трудно было солгать: слова не скажет, только взглянет и пристыдит.

Он был одет в черный суконный кафтан без всяких украшений, а на ожерелье его рубахи не видно было ни золота, ни жемчуга, как бывало тогда у знатных людей, только виднелись красного шелка узоры, вышитые его женою. Брат его, Данило, был одет пощеголеватее. В его круглом румяном лице светилось столько же добродушия, сколько живости и удальства. Наружность Андрея Михайловича Курбского показывала иного человека, чем оба Адашевы: его высокий рост, открытый большой лоб, гордый и вместе приветливый взор, величественная поступь обнаруживали в нем человека, хорошо помнившего свой род и своих предков, человека, для которого не было ничего тяжелее, как сгибать шею перед кем бы то ни было.

– Бог благословит приход твой! – сказал Алексей Адашев Вишневецкому.

– Радуемся, и радость наша не отнимается от нас, – сказал Курбский, – понеже узрехом посреди себя не яко гостя и чужеземца, а яко единоземца и товарища родоименитого, доблестного воителя; его же слава прошла не только по нашим российским пределам, но достигла отдаленных стран, германских, римских, гишпанских, на него же возлагают упование сыны христианские.

– Наш, наш князь Дмитрий Иванович, – говорил Данило Адашев, – пришел к нам, не пожалеешь. Здесь у тебя будут други верные. Вот, как я приезжал к тебе от царя-государя, тогда мы вели беседу и говорили: как бы ты был наш! Теперь сталось так. Теперь праздник у нас на всю Русь!

Все обнимали и целовали Вишневецкого. Вишневецкий представил своих четырех атаманов, назвавши их по именам, потом сел с боярами за столом; атаманы сели поодаль на скамьях. Курбский начал:

– Государь-царь выслал нас на разговор. А нам прежде тебя бы послушать да из твоих уст узнать о славных подвигах твоих.

– Какие подвиги! – сказал Вишневецкий. – Коли б и вправду что было сделано, то надобно все Богу приписать. А мне про себя сказать хорошего нечего. Разве своей неудачей хвалиться.

– Что же, – сказал Данило, – апостол Павел хвалился немощами, а твои немощи и неудачи славнее иных побед.

– Кто не слыхал, – сказал Курбский, – как ты отбивался от многочисленных крымских орд на Хортице!

– А все-таки покинул Хортицу, – прервал Вишневецкий, – оттого, что великий государь не прислал помощи впору, а тут король пишет: сведи казаков с островов. Вот, Днепр опять в руках у поганых. Но дело поправится, если на то воля царская будет. В Крыму уже два года хлеб не родился; во всей орде траву выжгло; лошади пали; на скот падеж и на людей мор. Теперь бы и ударить на поганых. Достался бы его царскому величеству весь Крым со всею степью; освободились бы христианские люди в Крыму, а их еще немало; станем молчать (медлить) – ино поганые детей их побусурманят, и души христианские пропадут. Государь-царь ко мне паче меры милостив: подарил мне Белев с волостями; но я не за своею корыстью приехал, – у меня своих волостей довольно; все готов отдать за избавление братий своих, христиан, от поганых. Приехал я того ради, чтобы с своими казаками, вместе с вами против неверных биться и царскому величеству крымский юрт покорить, а ему, великому государю, вся наша Украина готова челом ударить в вечное подданство.

– Князь Дмитрий Иванович, – возразил Адашев, – для того, чтобы нам Бог помог завоевать крымский юрт, невозможно учинять задор с королем, а надобно быть с ним в мире и союзе против бусурман.

– Довольно, – сказал Курбский, – дуровали деды наши, бились промеж собою да бусурман нанимали одни против других: Москва на Литву, Литва на Москву. Теперь надобно Москве с Литвою и Польшею в дружбе жить и на поганых вместе идти.

– Оно бы так, бояре, – сказал Вишневецкий, – только у нас король Жигимонт-Август – одно имя ему что король, и телом и умом слаб. Всем у него заправляют ляхи, а ляхи нашей русской земле добра не мыслят, да в союзе с ними быть одна беда. К войне не годятся: им бы только объедаться, да опиваться, да на мягких постелях валяться. Вот то их дело! К тому же они люди непостоянные и в слове не стоят: войдут с вами в союз, а потом и сами на войну не пойдут, и казаков не пустят.

– О турском царе надобно подумать, – сказал Адашев. – Крымский царь – голдовник турского, и турский за него встанет. Дело-то не легкое. Надобно заручиться крепким союзом с окрестными государствами.

– Турецкая сила, – сказал Вишневецкий, – страшна угорскому королю и польскому, а Московскому государству сделать большого зла она не может. Мы Крым завоюем, и нас турки из Крыма не выбьют, рать свою посылать в степь побоятся; а кабы на то дерзнули, так не достанут в степи корму ни себе, ни лошадям, и все пропадут от безлошадья и безхлебья. Турский хвалится, что он непобедим; а отчего? Христиане никак не смолвятся между собою стать всем разом против неверных. Одно царство воюет и не совладает с турком, а все другие думают: силен турок, и каждый боится помогать тому, на кого бусурман пойдет.

– Об том, чтоб смолвиться всем на турка, речь идет многие лета; еще и до наших отцов и дедов про то говорили во всех царствах, да до сих пор Бог не благословляет, – сказал Алексей Адашев.

– И до тех пор то дело не станется, – сказал Вишневецкий, – пока одно какое-нибудь христианское царство без помощи иных турка не побьет. Вот, как мы Крым отнимем, все тогда скажут: бусурман не так могуч, как мы думали. Тотчас веницейская Речь Посполитая пошлет свои каторги на Беломорье, и цезарь пристанет, и мултане, и волохи поднимутся, и перский царь пойдет на турка для того, что он ему старинный ворог; а вы знаете, как недругу в чем неудача станется, так все, что прежде его боялись, кинутся на него. Вот только с ливонскими немцами надобно вам замириться, оттого что через то творится рознь в христианстве, а бусурмане тешатся.

– Ливонские немцы согрубили нашему государю, – сказал Адашев, – и наш государь на них за то послал свои рати, и многие города нам покорились. Пусть бьют челом нашему государю, а то вот они мира с нами не хотят, мейстер идет на наши города.

– Слух есть, – сказал Вишневецкий, – быть может, недруги вымышляют, будто московские люди в ливонской земле поступали не по-христиански, людей мирных убивали, жен бесчестили, младенцев живота лишали; а в немецком языке книжки такие надрукованы, где описывается, как московские люди немецких людей мучат, и приложены рисунки тому, и то Московскому государству не в честь.

– Мало чего не пишут, – возразил Алексей Адашев.

– И мало чего на войне не приключается, – добавил Данило Адашев. – Коли делалось такое, так от татар, а не от наших.

– Прошлого года, – сказал Курбский, – я сам побил их многажды, и начальных людей их пленил, и не токмо не велел никого мучить, а приказал кормить и одевать и начальных людей к столу звал. А которые там простые люди, чухна и лотыгола, те немцев не любят сами и у нашего государя в подданстве быть хотят, и мы, воеводы, нашему государю даем совет, чтоб тамошних обывателей ласкать и льготы им давать, а не то, чтобы жестокостью отгонять их от себя. Ныне же, ради общего христианского дела, войны с неверными, мы будем царю подавать совет замириться с ливонскими немцами, лишь бы только они побили челом о мире. А ты, князь Дмитрий Иванович, как думаешь, нам идти на Крым и в кое время?

– Прежде всего, – сказал Вишневецкий, – надобно поставить городок на Пеле и поделать суда и струги, а с весны послать судовую рать по Днепру на море, до Козлова, а иная судовая рать пошла бы по Дону, на другой крымский берег, к Кафе. А разом послать на Крым черкесских князей, что царскому величеству послушны. А затем надобно однолично, чтоб царь-государь изволил сам выступить с главною ратью, так, как он ходил под Казань, а то для того, что как сам царь пойдет, то за ним все смело пойдут; и наши казаки, услыша про царское шествие, все пойдут своими головами.

– А как много у вас казаков будет, и какова их сила? – спросил Алексей Адашев.

– И каково их дородство? – спросил Курбский.

– У нас, – сказал Вишневецкий, – пословица есть: где крак, т. е., по-вашему, куст, там казак, а где байрак, там сто казаков. А какова у них сила бывает, я вам тотчас покажу.

Он обернулся к четырем атаманам и сказал одному из них что-то шепотом.

Вышел атаман, широкоплечий, высокий, смуглый, с черною бородою, с густыми нависшими бровями, с выдавшимися скулами и мрачным, невыносимо унылым выражением глаз. Он схватил одною рукою тяжелое кресло, на котором сидел Алексей Адашев, вместе с ним, высоко приподнял его и бережно поставил на пол.

– Это, – сказал Вишневецкий, – он из почести вознес боярина; а вот коли крымского хана с его трона так поднимет, так уж не поставит на землю, а кинет, чтоб расшибся вдребезги. А хотите видеть их дородство воинское, так выведите их в поле и велите стрелять в цель: коли один промахнется, так велите меня самого застрелить… А как пойдет государь с ратною силою на Крым, то велеть посошным людям ваши возить запасы за государем и городки ставить и в тех городках оставлять ратных людей с запасами, чтобы от города до города путь был чист, а государю идти на Перекоп. Вот мы с трех сторон ударим на крымский юрт, и христиане, что в Крыму живут, подымутся на бусурман.

– Ладно, право, ладно говоришь ты, князь Дмитрий Иванович, – сказал Данило Адашев, – от радости дух замирает; слушаючи тебя, так и хочется в поле на бусурман.

– Твоими бы устами да нам мед пить, – сказал Курбский. – Вот только кабы все так думали, как мы, а то около государя есть сопротивники нашим замышлениям.

– Мы передадим твое слово великому государю, – сказал Алексей Адашев, – а как ему Господь Бог на душу положит, так и будет.

– А что это за Самсон такой, – спросил Курбский по окончании переговоров о деле, – откуда ты его достал?

– Кто он такой, – ответил Вишневецкий, – про то ни он, ни я не ведаем. Чаем только, что по отцу, по матери он ваш прирожденный московский человек.

– Как не ведаете? – спросили бояре.

Вишневецкий сказал:

– Будет назад тому годов более двадцати, ходили наши казаки на татар и разорили татарский аул, взяли одного раненого татарина в плен, а на его дворе был этот молодец, еще мал, лет, так сказать, десяти либо одиннадцати. Татарин показал на него и говорил: этот хлопец вашей веры был, мы взяли его ребенком в московской земле и обрезали, а он был ваш, у нас есть крест, с него снят. Больше мы ничего не могли допроситься от татарина, он стал кончаться и умер, мы от его татарки взяли золотой крест.

– А парень по-русски умеет? – спросил Данило Адашев.

– Выучился межи нами, – сказал Вишневецкий, – а как взяли, так ничего не знал.

– Атаман, – сказал Курбский, – покажи нам свой крест.

Атаман снял с шеи золотой крест и подал его.

– О, здесь и надпись есть, – сказал Курбский и начал разбирать: – «Благое… род…», верно, родителей… слово… а другой буквы не разберу, не то люди, не то мыслите: «сыну первенцу…» глаголь… рцы… еще что-то… Посмотри ты, Алексей Иванович.

– Не разберу, – сказал Алексей Адашев, посмотрев на надпись.

– Палки какие-то, – сказал Данило Адашев, – ты, дьяк, не прочтешь ли? – продолжал он, обратившись к Ржевскому.

Ржевский стал пристально рассматривать крест, поглядывая также на атамана, который стоял с видимым равнодушием, вперивши глаза в пустое пространство.

– Над глаголем что-то есть, – сказал Ржевский, – а что такое – Бог его знает… Край стерся, а за глаголем еще слово какое-то было, да от него осталась только палка.

– Да, – сказал Вишневецкий, – и у нас не прочли, – казаки не знали, как ему имя дать, не то Григорий, не то Георгий, не то Гаврила; не знали, крестить ли его в другой раз или нет, и отослали его к киевскому митрополиту. И митрополит разбирал на кресте надпись и не разобрал, а крестить его в другой раз не велел для того, что он хоть и был обрезан, да поневоле. Митрополит прочитал над ним молитву и дал ему имя Георгий. Тогда взял его к себе казак Тишенко, и он по нем стал зваться Тишенко ж, а другое прозвище дали ему Кудеяр – по тому аулу, где его нашли казаки; и стал он казак из казаков, силен, видите сами, каково, а на неверных лют зело и к церкви божией прилежен.

– А ты, – спросил Курбский Кудеяра, – живучи у татар, знал, что ты русский человек?

– Мало знал, – ответил Кудеяр. – Они со мной много не говорили, держали черно, как невольника.

Вишневецкий сказал:

– Казак Тишенко женил его на своей дочери; и пожили они в большой любви между собой, только недолго, года четыре; набежали татары, а Кудеяр был в походе; татары у него молодую жену увели. Все казаки собирались выкупить жену его из плена, да узнали, что ее кто-то купил в Кафе на рынке, и теперь неизвестно, где она.

– Вот несчастие! вот горе! – говорили бояре.

Вишневецкий продолжал:

– Долго он томился и поклялся отомстить бусурманам. Уж не раз он давал себя знать им. На войне совсем себя не жалеет, и один Бог его спасает; никогда не приведет в полон татарина, а кого поймает, сейчас бьет без милости. Иногда уж и я его журю за большую лютость, – мало того, что бьет, еще мучит, кого поймает.

– Как мне не бить их, собачьих сынов, – сказал Кудеяр, – когда они, быть может, у меня отца и мать убили, меня самого побусурманили и с женой разлучили.

– Бедный! бедный! – сказал Курбский. – Ну, а силищей тебя наделил Бог. Быть может, как мы государю скажем, он пожелает призвать тебя перед свои очи.

– Воля государская будет, – ответил Кудеяр.

– А давно у тебя жену полонили? – спросил Данило Адашев.

– Шестой год, бояре, – сказал Кудеяр.

– Божьи судьбы неисповедимы, – может, и обрящешь, – сказал Данило.

– Где сыскать ее, – ответил Кудеяр, – белый свет велик. Об этом я не думаю, одна у меня мысль: бусурманов бить.

– И христианству служить, – добавил Алексей Адашев, – всякими путями, как Бог укажет.

Бояре разошлись. Курбский пригласил Вишневецкого на пир и пожелал, чтобы с ним приехал Кудеяр.

В гостях у Курбского были сподвижники казанского взятия, все, как хозяин, желавшие войны с Крымом. Кудеяр показывал перед гостями свою необычайную силу, но отвечал на расспросы гостей короткими словами и поражал всех своею молчаливостью и угрюмостью.

– Молодец он! молодец! – говорили развеселившиеся у Курбского бояре. – Но что он так в землю смотрит?

– Горе у него великое, – говорили другие.

Курбский, подвыпивши, с обычным своим красноречием рисовал перед слушателями грядущее торжество покорения Крыма. Данило Адашев с живостью представлял перед гостями, как он будет вязать татарских мурз, как государь въедет на белом коне в Бакчисарай, подобно тому, как въехал в Казань; как русские станут обращать мечети в божьи храмы…

Алексея Адашева не было. Он никогда не являлся на пиры, и приятели его, зная это, не сердились на него. Все привыкли с Адашевым говорить только о деле. Обязанный принимать каждый день просьбы, подаваемые на имя царя, он говорил, что каждая минута, проведенная им праздно, есть грех, потому что через то могут терпеть невинно обиженные и нуждающиеся. Никто не видал этого человека смеющимся, и зато никто, имевший повод плакать, не уходил от него без утешения; ему было не до пиров.

Примітки

Никольская церковь в Китай-городе. – Китай-город – укріплена кам’яними мурами частина Москви між річками Неглинною та Москвою; тут знаходились укріплені монастирі Микільський, Богоявленський, двори – Соляний, Кузнецький, Гостинний, Митний, Печатний, Посольський та кілька гостинних дворів для приїжджих, а також кілька приказів (канцелярій), митниця, палати духовенства, бояр. Нині це район Красної площі, вулиць Разіна, Куйбишева, 25 Октября.

…и страшен стал агарянам, яко Гедеон и Сампсон…; на брань с нечестивыми измаильтяны… – агаряни та ізмаїльтяни – назви ворожих іудеям мусульманських племен; Гедеон – один из суддів ізраїльських; зруйнував поганський жертовник Баалу й спорудив Ієгові; переможець ворожого племені мідіанітів. Сампсон, Самсон – біблійний богатир.

Пристав – царський урядовець, що виконував різноманітні доручення влади, в т. ч. й зустріч і супровід прибулих до Москви послів.

Иван IV Васильевич, Иван Грозный (1530 – 1584) – великий князь московський (з 1533), цар (з 1547); з метою централізації держави провів феодальні реформи (управління, армії, правові), посиливши закріпачення селян; поширював межі держави: приєднав Казанське (1547 – 1552), Астраханське (1556) ханства, сибірські землі, провадив безуспішну Лівонську війну. З 1565 р. запровадив опричнину з метою розправи над політичними супротивниками, дійсними й уявними. 1570 р. винищив значну частину жителів Новгорода й Пскова. З роками ясно виявилося психічне захворювання – манія переслідування, садизм, вибухи руйнівної люті (під час одного з них він убив сина Івана). Поряд з цим цар, як людина освічена, сприяв розвиткові літописання, церковному будівництву.

Вишневецкий-Корибут Дмитрий Иванович (? – 1563) – український магнат, князь, воєначальник. 1556 р. побудував фортецю на о. Хортиця, а також надіслав загін козаків для спільного з російським військом походу на Крим. Вступивши 1558 р. на службу до царя Івана IV Грозного, дістав від нього великі земельні володіння, в тому числі місто Бельов. Брав участь в поході російської армії на Крим. На початку Лівонської війни (1558 – 1583) перейшов на службу до Сигізмунда II Августа, польського короля. 1563 р. керував козацьким загоном у Молдавії, потрапив у полон і був страчений турками в Стамбулі. І Костомаров, й інші історики і письменники (серед них і П. Куліш) довгий час ототожнювали його з легендарним козаком Байдою.

Староста – у Польщі XIV – XVIII ст. представник короля на певній території, де він здійснював адміністративну, військову й судову владу. Д. Вишневецький до переїзду до Москви служив черкаським старостою (Черкаси у XVI ст. були прикордонним містом Речі Посполитої).

Фроловские ворота Кремля – так до 1658 р. називалася нинішня , збудована архітектором П’єтро-Антоніо Соларі (після 1450 – 1493).

Дума – рада бояр при царі; у XV – XVII ст., крім бояр, у ній засідали окольничі, думні дворяни й думні дяки.

Думний дяк – найвища канцелярська посада – секретар у царській Думі, а також керуючий якимось приказом – канцелярією, що відала певним родом справ.

Висковатый Иван Михайлович (? – 1570) – російський державний діяч, з 1561 р. – печатник (хранитель державної печаті). Вів активну дипломатичну діяльність, був прихильником ведення Лівонської війни (1558 – 1583). Скараний на смерть через обвинувачення у зраді на користь Туреччини, Криму, Польщі.

Жигимонт-Август – Сигізмунд II Август (1520 – 1572) – польський король і великий князь литовський (з 1548). Боровся проти Росії за Прибалтику в Лівонській війні (1558 – 1583); учасник економічної блокади Росії західними державами; один з ініціаторів Люблінської унії (1569); допустивши у Польщу ієзуїтів, став винуватцем початку католицької експансії.

Благовещенский собор – у Кремлі,

Ржевский – Ржевський Матвій Іванович (рр. нар. і см. невідом.) – російський військовий і державний діяч, дяк; очолив похід російського війська на Очаків (1556 р.); був намісником у Чернігові, Рильську, Ряжську; 1576 р. – очолив посольство до Криму.

Белев – Бельов, місто на верхній течії р. Оки; вперше згаданий в літописах під 1147 р. У XIV – XVI ст. був центром Бельовського князівства, підпорядкованого Московському. У 30 – 40-х рр. XVI ст. князівство було скасоване, а останній князь Іван Іванович помер на засланні. За царювання Олексія Михайловича став значним промисловим містом (1557 р. місто віддане у вотчину Д. І. Вишневецькому), пізніше – повітовим Тульської губернії; нині райцентр Тульської обл.

Курбский Андрей Михайлович (1528 – 1583) – князь, російський політичний і військовий діяч, письменник-публіцист. У 1540 – 50-х рр. брав активну участь в управлінні державою, відзначився у казанських походах (1545 – 1552), Лівонській війні ( 1562). Після падіння уряду О. Ф. Адашева деякий час залишався при владі, але, дізнавшись про майбутню розправу, 30 квітня 1564 р. утік за кордон до м. Вольмара, став литовським магнатом і членом королівської ради при королі Сигізмунді-Августі. З 1564 р. розпочав листовну полеміку з Іваном IV. Написав «Историю о великом князе Московском» – політичний памфлет.

Адашев Алексей Федорович (? – 1561) – російський державний діяч; з кінця 40-х рр. – один з керівників Вибраної ради; провадив політику згоди між усіма шарами класу феодалів; сприяв проведенню реформ з метою зміцнення централізованої влади. Як дипломат здійснював підготовку до приєднання Казанського й Астраханського ханства і до Лівонської війни. 1559 р. уклав мир з Лівонією і чинив опір продовженню війни, що ворожа йому партія Захар’їних, родичів цариці Анастасії, використала проти нього: 1560 р. його заарештовано й віддано під варту до м. Юр’єва (нині Тарту в Естонії), де він і помер.

Адашев Данило Федорович (? – бл. 1562 – 1563 рр.) – російський воєначальник, брат Олексія. З 1559 р. – окольничий (керуючий приказом чи полком, думний урядовець); учасник взяття Казані, Лівонської війни. Очолив безуспішний похід на Крим (1559). З 1560 р. – начальник артилерії в Лівонії. Невдовзі потрапив у опалу й страчений разом з родиною.

Хортица – Велика й Мала Хортиці – острови на Дніпрі, коло м. Запоріжжя; тут були засіки (січі) – укріплення, що прикривали козацькі промисли, а пізніше – Запорозьку Січ з півночі. В середині XVI ст. Д. Вишневецький збудував тут замок, невдовзі зруйнований татарами. Звідси розпочиналися походи Т. Трясила, І. Сулими, Б. Хмельницького, І. Сірка та ін. Нині тут історико-культурний заповідник.

Кримський юрт – Кримське ханство – феодальна держава в Криму (1443 – 1783); з 1475 р. – васал Туреччини. Столиця – Бахчисарай.

Тотчас веницейская Речь Посполитая пошлет свои каторги на Беломорье… – Венеціанська республіка (V – кінець XVIII ст.) у XI – XVIII ст. вела війни з Туреччиною, зокрема у 1538 – 1540 та у 1570 – 1573 рр., часто за підтримкою Ватікану й Іспанії. У зображений в романі період воєнних дій не було; за Костомаровим, Вишневецький сподівався, що Венеціанська республіка підтримає Росію у війні з Кримом та Туреччиною.

…и мултане, и волохи поднимутся… – мултани – жителі Валахії, частини Румунії. Волохи – жителі Молдавії.

…с ливонскими немцами надобно вам замириться… – Іван IV Грозний провадив Лівонську війну за вихід Росії до Балтійського моря (1558 – 1583), що передбачало захоплення території Лівонської конфедерації держав (Лівонського ордену, Ризького архієпископства, Дерптського, Езель-Вікського й Курляндського єпископства; з 1561 р. до Лівонії приєдналися польсько-литовська держава й Швеція. 1558 р. взято Нарву, Дерпт (нині – Тарту); російські війська дійшли до Ревеля (нині – Таллін). Під час влаштованого О. Адашевим перемир’я 1559 р. лівонські феодали уклали угоду з Сигізмундом II Августом. Після перших перемог розпочалися поразки російського війська (з 1564 р.); цього ж року до Литви утік А. Курбський, а восени на Рязанщину напав кримський хан Девлет-Гірей. Поразки стимулювали посилення репресій проти бояр та запровадження опричнини.

Псьол – ліва притока Дніпра, впадає коло м. Кременчука.

Козлов – кримське місто Гезльов – турецька фортеця (XVI – XVII ст.), нині – м. Євпаторія.

Кафа – колишня назва Феодосії, відомий турецький ринок невільників у XV – XVIII ст. в Криму.

…как он ходил под Казань… – 16 червня 1552 р. російське військо на чолі з Іваном IV Грозним вирушило на Казань, яка була столицею Казанського ханства (1438 – 1552), що у спілці з Астраханським ханством, Ногайською ордою, Кримом і Туреччиною провадило агресивну політику щодо Московської держави. По дорозі, під Тулою, розбито 30-тисячне військо кримського хана Девлет-Гірея. Після місячної облоги Казань узято штурмом 2 жовтня 1552 р. і ханство ліквідоване.

Посошные люди – рекрути до війська, які набиралися за певною кількістю з сохи С соха – одиниця оподаткування, з якої збирався також поземельний податок – посошне; соха вимірювалася кількістю робочої сили або ремісницького майна; з середини XVI ст. запроваджено велику соху – за певною кількістю землі).

а другой буквы не разберу, не то люди, не то мыслите… – назви літер кириличного алфавіту: люди – л, мисліте – м, глаголь – г, слово – с, рцы – р тощо.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 119 – 130.