3. Царица

Николай Костомаров

В царицыных покоях, вокруг большого, продолговатого стола, покрытого зеленою, с красными цветами скатертью, стояли две мастерицы и старая боярыня, надзиравшая над женскими работами. Поодаль от них, у двери, стоял мужчина лет за тридцать, с задумчивым лицом, и постоянно опускал глаза в землю, как того требовала вежливость из уважения к месту, в котором он находился. Одежда на нем была полумонашеская, черная, длинная; только голова была открыта. На столе лежал рисунок, изображающий положение Христа во гробе. Женщины, стоявшие у стола, находились, видимо, в тревожном ожидании и поглядывали беспрестанно на маленькую дверь, ведущую во внутренние комнаты царицы Анастасии. Никто не смел заводить разговора.

Наконец дверь отворилась, вошла царица, женщина бледная, сухощавая; ее черты, некогда красивые, сильно искажены были преждевременными морщинами, в ее глазах отражалась грусть и озлобление. Она была одета в голубом атласном летнике с серебряными узорами; на голове у ней была бобровая шапочка с верхом, унизанным жемчугом. За нею шли две девицы в красных летниках, с распущенными волосами. Их боязливый взгляд показывал, что они находятся в строгой дисциплине. Подошедши к столу, царица молча разглядывала рисунок.

– Вот, матушка государыня-царица, – сказала старая боярыня, – иконописец из Новгорода написал плащаницы образец, буде твоей царской милости угодно будет.

Иконописец поклонился до земли; царица взглянула на него, потом посмотрела на рисунок и сказала боярыне тихо:

– Выдать ему три рубля, пусть идет.

Боярыня сделала знак иконописцу, а тот, понявши, поклонился и вышел.

– Первый худог, – сказала боярыня, – матушка государыня-царица, и книжен вельми, у отца Сильвестра на воспитании вырос, когда еще отец Сильвестр был в Новгороде; и дал ему Бог дарование иконописное; живет, государыня, в Новгороде.

– Так он новгородский? – сказала царица. – Да еще у Сильвестра вырос? Не хочу! Не делать плащаницы по его образцу! И впредь чтобы мне из Новгорода не приводить ни на что мастеров, а паче из попа Сильвестра детенышей. Слышишь? Чтоб не было того. Нешто из иных городов отыскать не можно? Нешто в Москве нет достойных? Что это все из Новгорода да из Новгорода? Новгород всему указ стал; и Богу-то по-новгородски заставляют молиться. Москва Новгороду глава и всем городам: так и в книгах написано. А нешто в Новгороде благодати больше: ростовские чудотворцы посвятее-то новгородских святых. Не чета Ростову Новгород, – не то что Москве! Да ты что, новгородка, что ли?

– Матушка-государыня, – сказала боярыня, – ведомо тебе, что я прирожденная московка, старого московского рода.

– Так сыщи иного иконописца, – сказала царица, – чтоб не из Новгорода, а паче, чтоб не из Сильвестровых детенышей. Поп набирает себе на улице Бог знает кого да в люди выводит… А за его милостивцами никому хлеба достать нельзя. И в попы своих ставит, и в подьячие ставит, да еще иконы пишут все его люди. Сыщи иного.

– Буди твоя воля, государыня-царица, – сказала боярыня.

В это время вошли в комнату двое братьев царицы, Григорий и Никита, единственные мужчины, имевшие право во всякое время входить в покои царицы.

Анастасия продолжала:

– А три рубля? Так им и пропадать, по твоей вине! Коли бы ты сказала, что из Новгорода, я бы не велела и показывать мне его образину с его образом.

– Матушка-государыня, – сказала боярыня, – не гневись. Я верну эти три рубля, коли они напрасно потрачены чрез мою вину.

– Было бы на нищую братию раздать! – говорила царица. – Смотри-ко, три рубля ни за что взял! И так дерет за свою дрянную работишку, ни на что не похоже, а иные бедные чуть с голоду не помирают. Им надобно помогать, а не даром деньги бросать сильвестровцам; разжирел вельми попина, пусть бы из своих животов раздавал своим.

– Матушка-государыня, – говорила боярыня, – не изволь гневаться. Я верну три рубля.

– Я с тебя трех рублей не возьму назад, – сказала царица, – отдай их половину к Троице, а половину на нищую братию раздай, коли твое усердие будет. А то, право, тремя рублями сколько нищих-то оделить можно, а они в одну ненасытную утробу новгородскую ушли… Боже, Боже! прости наше согрешение! Ну, гляди, достань иного иконописца московского, либо ростовского, либо ярославского, только не новгородского и не из Сильвестрова гнезда. Ступай же себе.

Боярыня и мастерицы поклонились и ушли. Царица обратилась к девицам:

– Вы что выпучили-то буркалы! Ох, смиренницы, как только с глаз моих, так у вас зубоскальство и смех неподобный. А! ты, ты – что глядишь там! Вот теперь при мне чуть не засмеешься! А ты, пучеглазая! Говори: смеялась она у меня за спиною? Покроешь ее?.. Мне не скажешь?

– Я не видела, государыня!

– Врешь! видела! Ну, если не видала и увидишь – скажешь мне?

– Скажу, государыня-царица.

– Лжешь! не скажешь! Где у вас верность? Какая у вас верность! А как повернусь да увижу… Ты думаешь, тебе меньше будет кары, чем ей? Обеих одинаково накажу. Идите себе от меня.

Девицы ушли.

– Куда ни повернись, – говорила царица братьям, – от Сильвестра не уйдешь. Хотела плащаницу вышить по обещанию, по душе моего Мити-царевича в Горицы. Что ж? Говорю: найдите иконописца, чтобы мне образец написал. А оне нашли из Новгорода, да еще из Сильвестровых детенышей. Поп со своей попадьей собирали разную сволочь – мальчишек и девчонок, воспитывали да в люди выводили. А это чинилось не в угоду Богу, а для того, чтоб во всем царстве своими людьми все углы испоместить. Видите – везде у них свои люди. И мне ихнего привели из новгородских.

– Знаю, – сказал Григорий, – это из тех, что писали господа Саваофа, чем Висковатый соблазнился. Вот, и тебе привели из ихней норы крысу. Хотят царя-государя с толку сбить, чтоб он в поход пошел на крымскую землю. Подослали к нему какого-то юродивого, пророчили о падении турецкого царства. Спасибо, отец Левкий царя-государя вразумил. Не поддается. А тут, видишь, приехал из Литовской стороны Вишневецкий князь подбивать царя на войну, да еще какое-то чудо привез с собою – силача какого-то, Илью Муромца… Хотят царя отуманить.

– Горе мое, горе! – сказала царица. – Ох, уж и как-то мне на сердце грустным-грустно. Чует мое сердце что-то недоброе. Ох, братцы родимые! Спасите меня, люблю я своего Иванушку боле всего на свете; быть может, оно и грех так любить, для того что Бога любить надобно более всего, а коли человека больно полюбишь, так и против Бога согрешишь. Только что же мне делать? Точит мое сердце червь невсыпущий! Разлучники мои лютые хотят меня с Иваном разлучить, со света меня рады согнать, чтоб самим владеть и царем и царством. Чего-то я не пострадала? Не забыть мне вовек, как Иванушка был болен, при конце живота лежал, а они около него… думали, как бы детей наших наследства лишить, Владимира Андреевича царем наставить… Мать его – змея лютая!.. – низко мне кланяется, а у самой в уме лихо… Господь спас царя; и денно и нощно с той поры благодарю его пресвятую волю. Только не дремлет ад. Сильвестр-поп, враг лукавый, у меня детей ведовством отнял… А теперь хотят лиходеи царя на лютую войну тащить, как тащили под Казань; затем хотят тащить, чтоб живота лишить! Ох, чует мое сердце беду: недолго мне горевать на белом свете, не жилица я на этом свете. Ох, ох!

Брат ее Никита сказал:

– Не гневи Бога, сестра, малодушеством. Не любишь ты Сильвестра, и я его не люблю, да и как нам его любить? И он нас не любит. Ему бы хотелось, чтоб нас близ царя не было, а только бы он со своими советниками при царе остался. Паче меры властолюбие его. А чтоб он ведовством детей у тебя отнял, того говорить не подобает. Божье то дело, а не человеческое. Не достоит наговаривать на человека лишних слов, хоть бы он и ворог и лиходей был тебе!

– Как же он не ведун! – сказал Григорий. – Как же он так обошел царя-государя? Или впрямь он прозорлив и богоугоден муж, что ли? Который год уж мы с ним боремся! Вот, рассердится государь, сдается, приходит конец сильвестровскому царствию, – ан нет! Смотри, опять стал в приближении, и опять царь его слушает. Как не ведун он, проклятый!..

В это время послышались шаги, – Захарьины узнали походку царя.

Вошел царь Иван Васильевич, покачиваясь с боку на бок и улыбаясь; одной рукой он поглаживал свою бородку, а другой – опирался на посох с золотым набалдашником.

– Ха, ха, ха! – сказал царь. – Шурья! Слышите, как меня одурить хотели. Перво подослали какого-то юродивого, и тот говорил мне какие-то чудные речи о видениях, чтоб меня подбить на войну с Крымом; я велел того юродивого изловить на преступном слове, а он пропал, как в воду впал! Теперь за другое взялись. Хотят для нашей царской потехи показывать какого-то силача, что один медведя руками ломает, привез его с собой Вишневецкий. Думают, что я, глядя на то, их поучениям поддамся. Нет, голубчики мои! Не на того напали. Я таки потеху посмотрю, а чтоб в Крым идти войною, да еще самому, по их хотению, того не будет. Ты, Настенька, о том не думай и сердца своего не томи! Я на Крым не пойду, их желания не сотворю. А будут они творить у меня то, что я захочу, оттого что я самодержец; от Бога дана мне власть свыше, и что захочу, то и буду делать, а они мне повиноваться должны.

– О государь, – сказал Григорий, – как мы все рады твоему мудрому слову. Не только мы, все православные христиане, сущие под твоею высокою рукою, только о том Бога молят, чтобы все делалось по твоему великому разуму, а не по совету боярскому, паче же не по совету поповскому.

– Поп Сильвестр мне не советник, – сказал царь. – Наша воля была такова, чтоб поп Сильвестр был близко нас, а не захотим, так поп Сильвестр завтра в Соловки пойдет. Что такое поп? Не только поп – митрополита не захочу держать, и митрополит вон пойдет.

– Истинно и мудро слово твое! – сказал Григорий.

– Милый мой, Иванушка! – сказала царица, обнимая с нежностью голову супруга. – Ты не поедешь на войну, ты со мной останешься!

Примітки

Троица – тут – Троїце-Сергієвська лавра, заснована Сергієм Радонезьким в XIV ст., притулок московських царів під час небезпеки.

Мити-царевича – син Івана й Анастасії Дмитро (нар. 1552) загинув у нещасному випадку в 1553 р.

Горицы – Горицький монастир у Переславлі-Залеському.

Иванушка был болен – цар Іван тяжко захворів у березні 1553 р. і ледве одужав.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 145 – 150.