1. Неволя

Николай Костомаров

На берегу залива Черного моря построен многолюдный, обширный город; остроконечные минареты, купола и зеленые вершины тополей выбегают в воздушную синеву из кучи черепичных крыш; дома, построенные в один, а много в два яруса, расположены узкими неправильными улицами. Окна расположены большею частью во двор…

На западной стороне города, по скалистой горе, тянется толстая, темно-серая стена, заворачиваясь на северо-западе к морю и оканчиваясь у самого берега огромною башнею со въездными воротами; на южной стороне, на холме, черные, угрюмые стены турецкой крепости с четырьмя башнями, а под холмом, над морем, другое укрепление, где находится двор турецкого начальника.

Это город Кафа, город, знаменитый с давних времен, некогда генуэзская колония, средоточие торговой деятельности на Черном море, а теперь центр турецкой власти над Крымом и всем черноморским берегом, местопребывание беглербега, или губернатора: он надзирает над крымским ханом и начальствует над турецким войском, состоящим из тимарли (служилых помещиков, вроде русских детей боярских), сипаев (состоящих на жалованьи конников) и эджидов (нечто вроде наших казаков).

Древняя слава торгового и промышленного города не затмилась для Кафы с поступлением ее под турецкое владычество; в это время она посвящена была особенно одному промыслу, и вряд ли в Европе был другой город, где бы так процветал этот промысел. То была торговля невольниками; с именем Кафы повсюду соединялось представление о живом товаре; приезжего в Кафу с первого же разу поражал звук кандалов и цепей и зрелище бесчисленного множества невольников, переходивших за деньги из рук в руки.

Разные страны, племена, физиономии, нравы и языки имели в Кафе своих представителей: черкесы, грузины, калмыки, молдаване, персиане, поляки, греки, немцы, венгры, чухны – люди обоего пола и всякого возраста; но более всего продавалось здесь нашего, русского, многотерпевшего народа, со всякого края, всех наречий и званий: татарам было всего подручнее ловить русских людей, и русский человеческий товар ценился выше другого; русских невольников с особенною охотою покупали на галеры, не только в мусульманских, но и в христианских странах.

В приморских пристанях Италии, Франции, Испании можно было видеть толпы их, скованных и сидящих на веслах на галерах; почти все они переходили через кафинский рынок, и у редкого кафинского зажиточного купца не было этого товара, скупленного у татар и хранимого для перепродажи с барышом. Не должно, однако, думать, чтобы тогдашняя Кафа была исключительно магометанский город; половина жителей состояла из христиан разных исповеданий: греческого, армянского, римского; свидетельством их благочестия служило обилие церквей, которым не мешало процветать в свое время веротерпимое правление Солеймана; но благочестие не препятствовало, с своей стороны, христианам держать в кандалах и продавать мусульманам своих братий по крещению.

Невольники были двух родов. Одни – достояние частной торговли: татары после каждого набега приводили наловленных русских людей в Кафу и продавали купцам обыкновенно на рынке, где почти каждый день, с раннего утра до вечера, воздух оглашался стонами, воплями, жалобами и проклятиями, на разных языках, преимущественно на русском. Покупщики были туземные, но были также и приезжие, посещавшие Кафу по торговым делам.

Другие невольники были государственные, или, как мы говорим, казенные; они приобретались также покупкою, но в числе их были и военнопленные. Большая часть их осуждалась на галеры, а меньшая содержалась в крепости для крепостных и городских работ. Для этого рода невольников отводилось помещение в нижних отделениях стен и башен со сводами и маленькими окнами наверху.

В восточной башне было такое отделение с железною дверью, постоянно запертою. Невольники находились там в тесноте, прикованные к одной длинной цепи, которой конец прицеплялся к кольцу, вбитому в каменный столб, и замыкался огромным замком. У каждого на ногах были кандалы, также с замком. Цепь, соединявшая невольников, оставляла им свободу двигаться, работать и ложиться, но не дозволяла никому отделиться от товарищей и покуситься на побег. Они проводили ночь на голой земле. Утром тюремные стражи выводили их работать под наблюдением надзирателей из тимарли; на ночь опять приводили в тюрьму.

Кандалы врезывались в ноги невольникам, а на их спинах часто виднелись багровые следы таволожек, которыми секли их надзиратели за недостаток трудолюбия; Их кормили хлебом да луком; иногда давали дурное мясо и вонючую рыбу; вообще, здоровьем их не очень дорожили в Кафе, потому что там недостатка в них не было. В крепости невольники беспрестанно переменялись; одни, не вынося тягости труда и дурного содержания, умирали; других переводили на галеры, где смертность была постоянно в громадном размере: кто вынес бы лет восемь галерной жизни того времени, тот считался необычайно крепким.

В тюрьме, где жила толпа крепостных невольников, было отделение с запертою железною дверью и с маленьким отверстием, выходившим в общую тюрьму. Этот застенок имел до трех сажен длины и до сажени ширины. Там заключен был Кудеяр, окованный и по рукам и по ногам. Он признан был военным лазутчиком; притом же, будучи в плену, дерзнул сопротивляться и совершил убийство, – за это ему отвели такое помещение.

Идут дни за днями, месяцы за месяцами. Кудеяр сидит, а больше лежит в своем застенке; кандалы разъели ему руки и ноги, протлелая одежда вся наполнилась насекомыми; нестерпимая вонь душит его. Ему приносят в сутки по ломтю хлеба и по ковшу воды, а иногда забывают принести – и Кудеяр сидит без пищи дня по два. Кудеяр молит у Бога смерти, а смерть не приходит.

Иногда невольники заводят с ним разговор. Между ними бывают русские. Вспоминают они далекую родину, кто родителей, а кто жену и детей, и горько заплачет, бедный, а потом затянет русскую песню; но другие, скованные с ними, сердятся, бранятся на непонятном языке за то, что певцы не дают им спать. Кудеяр слушает, вспоминает свое былое, вспомнит он Настю; и сердце его обольется кровью, и просит он у Бога смерти, а смерти не дает ему Бог.

Думает Кудеяр: «Почему не выкупит меня царь? Он был так ко мне милостив. Царь не знает, где я, а то он бы меня вызволил. Послать челобитную – но кому сказать? Кого попросить?» Пытался Кудеяр заговорить об этом со сторожем, но сторож не отвечал ему ни слова. Никакое начальствующее лицо не приходило в тюрьму с тех пор, как его бросили в нее.

Минул год. Кудеяр потерял счет месяцам. Минуло еще полгода, – Кудеяр почти теряет ум, память, забывает, где он, что с ним, думать не может, тосковать даже не способен. Кудеяр не человек более; Кудеяр словно дерево хилое, дряблое…

Прошло таким образом более двух лет. Уже в общей тюрьме переменялись много раз невольники; Кудеяр не раз слышал последние стоны умиравших, слышал, как сторожа отцепляли труп от живых людей и зарывали в той же темнице… Завидовал Кудеяр счастливцу. Переменялись лица, а звуки цепей и стоны были все те же.

Вдруг в одно утро, когда все из общей тюрьмы были выведены на работу, отпирается дверь, входят несколько человек; отворенная дверь пропустила в общую тюрьму полосу света, и Кудеяр через отверстие своего застенка увидел господина в зеленой чалме, в золотом кафтане, из-под открытой полы которого выглядывали голубые шелковые штаны и вышитые сафьянные сапоги. На левом боку его была сабля с рукоятью, украшенною драгоценными камнями. За ним держали бунчук с тремя конскими хвостами.

– Отоприте, – сказал господин по-турецки, указавши на дверь, ведущую в застенок, где томился Кудеяр.

Дверь отомкнули и отворили.

– Выходи, – сказал господин Кудеяру.

Но Кудеяр не в силах был идти; ноги его страшно опухли.

– Ах, бедный, бедный, – сказал господин, – как его измучили. Ему черви ноги съели.

В самом деле, черви кишели в ранах, покрывавших ноги Кудеяра.

Сторожа, поддерживая Кудеяра, вывели его из застенка. Он стонал от боли, силясь ступить на ноги.

– Я новый беглербег, – сказал господин, – ты более здесь не останешься, прикажу тебя обмыть, лечить; поправится твое здоровье, будешь жить у меня; я тебе найду легкую работу.

Кудеяра вывели на воздух. Солнечный свет ослепил его. Он долго не мог открыть глаз. На лице, от непривычки к воздуху, выступила кровь.

По приказанию нового паши Кудеяра перевезли из верхней крепости в нижнюю, на губернаторский двор. Две невольницы обмыли его, надели чистое белье. Губернаторский врач дал ему мазь, от которой стали заживать его раны. Его более не заковывали и, вместо прежнего черствого хлеба, кормили бараниной с рисом.

Откуда такая милость, какой добрый ангел сжалился над Кудеяром? Все это значило не более, что в Кафу приехал на смену прежнему новый губернатор. В Турции беглербеги и подведомственные им санджакчей (начальники уездов) сменялись часто; посредством подкупов и поклонов они добывали себе места и старались поскорее обогатиться всеми беззаконными средствами, обдирали подчиненных, обкрадывали казну и за то скоро слетали со своих мест, уступая их другим искателям. Эти последние, принимая должность, старались действовать наперекор один другому. И на этот раз случилось так в Кафе.

Прежний губернатор был человек крутой, надменный, суровый и притом заклятый бусурманин; преемник его был своего рода философ, защитник веротерпимости; он вообще казался благосклонен к христианам, тем более что сам по предкам был грек и между христианами даже знал себе родственников. Притом же этот господин был склонен к винопитию, а как оно запрещается мусульманским законом и дозволяется христианским, то поэтому у нового господина было сочувствие к христианам. Вдобавок, он был личный враг уволенного. Вот почему он по вступлении своем в должность облегчил судьбу христианского пленника, которого так бесчеловечно мучил его предшественник. И не только Кудеяру, всем вообще невольникам стало полегче: они хотя продолжали ночевать в темнице, скованные цепью, но им давали лучшую пищу, водили в баню и снабжали переменным бельем хотя изредка.

Оправившись от недуга, Кудеяр рассказал новому губернатору свою судьбу; и губернатор, по-видимому, поверил невинности Кудеяра тем охотнее, что санджакчей, арестовавший Кудеяра как лазутчика в Ислам-Кермене, был родственник кафинского губернатора.

– Я бы, – сказал губернатор Кудеяру, – отпустил тебя, но не смею этого сделать, не доложивши визирю, а доложить боюсь, чтобы, вместо свободы, тебе не было худшей неволи, чтоб тебя не велели прислать в Стамбул да не отправили куда-нибудь на галеры. А ты напиши челобитную своему государю. Пусть твой государь попросит тебя у нашего. Быть может, наши потребуют за тебя денег, потому что наши без денег никого не отпускают!

Затем начали искать такого русского, который, будучи грамотен, мог бы написать челобитную, но такого человека не нашли; тогда со слов Кудеяра, не умевшего ни читать, ни писать, сочинена была челобитная по-турецки секретарем беглербега; вместе с тем Кудеяр продиктовал письма к двум Адашевым, к Курбскому и Сильвестру. Бедный пленник не знал, что в Москве все изменилось, и обращение к таким лицам могло только послужить ко вреду. Письма были отправлены в Бакчисарай, к русскому послу, с просьбой перевести их на русский язык и отправить по назначению.

Живет Кудеяр на губернаторском дворе не закованный, спит с прислугою, исправляет разные работы. Губернатор им доволен. Проходит таким образом год. Из Москвы нет ответа. «Что же, – думает Кудеяр, – не близко! Пока-то в Бакчисарай переведут мои письма, пока-то они дойдут до Москвы, а из Москвы пошлется обо мне грамота в Турцию. Пока-то из Турции придет грамота в Москву – времени много нужно». Проходит еще три месяца, проходит полгода. Кудеяр грустит. «Уж не убежать ли! – думает он. – Хорошо, как удастся! А как поймают? Тогда уж я пропал!» Ужасный застенок слишком врезался ему в память.

Тут он узнал, что есть в Кафе какой-то невольник, бывший русский подьячий. Кудеяр просит губернатора: нельзя ли позвать этого подьячего, чтоб он написал новую челобитную на имя царя. Губернатор дозволил; подьячий настрочил челобитную да еще слезное письмо к Афанасию Нагому, русскому послу в Бакчисарае. Эти бумаги отправили в Бакчисарай.

Прошел еще год после второго челобитья. Ответа не было. Мысль о побеге неотвязно стала тесниться в голову Кудеяра. Он решился наконец исполнить свое намерение, как только представится удобный случай. К этому его располагало и то, что губернатор, вероятно, понявши, что в Москве не дорожат этим невольником и не думают освобождать его, переменил свое обращение с Кудеяром, держал его наравне с другими рабами; и однажды, находясь в злобном расположении духа, дал Кудеяру собственноручно несколько ударов ни за что ни про что. Губернатору показалось, что Кудеяр в его присутствии держит себя слишком смело и без боязни.

Вдруг, когда Кудеяр, по обыкновению, исполнял на дворе какую-то работу, двое сипаев подозвали его и наложили кандалы с цепью.

Кудеяр не мог выговорить ни слова от изумления. Три года он ходил без цепей. Что же он сделал теперь? Или губернатор колдун – может узнавать, что у человека шевелится в мозгу? Или он в самом деле смекнул, что Кудеяр поддается мысли о побеге?

Сипаи, заковавши Кудеяра, приказали ему продолжать свое дело. Губернатора не было дома. Кудеяр продолжает работать и видит: губернатор выезжает на двор с другим каким-то господином, богато одетым. Вслед за тем в доме пошла суетня, беготня…

Кудеяр спросил, – что это значит?

– Новый паша приехал, – отвечали ему. – Старый немедленно собирается в Стамбул.

«Так вот что, – думает Кудеяр, – он велел меня заковать, чтобы сдать новому… значит, меня опять поведут в верхнюю крепость. Ах, я дурак, дурак! зачем я не убежал? Ну, пусть только оставят здесь ночевать! Я уйду, цепи эти порвать не штука».

В доме суетятся, укладываются в дорогу. Ходит Кудеяр как шальной, побрякивает цепью; звали его обедать; ему еда на ум не идет. Вечером, на закате солнца, четверо сипаев взяли его за цепь и повели со двора.

Привели Кудеяра в верхнюю крепость, прямо в ту тюрьму, откуда три года тому назад его вывел губернатор, но уже его не посадили в застенок, а сковали с толпою невольников в общей тюрьме. Только в уважение к его силе на ноги наложили ему те кандалы, которые были на нем в застенке и с которыми всякий другой не мог бы двигаться с места.

Товарищи все новые… Кудеяр произнес горькое восклицание, и вдруг ему откликнулось несколько голосов: оказалось, тут были его земляки, украинские казаки, даже знакомые. Кудеяр узнал от них много нового и печального. Он узнал, что Вишневецкий, покинувши Московское государство, воротился в свою Украйну и с казаками пошел в Молдавию; молдаване сами позвали его на господарство, а потом изменили и подвели турок. Вишневецкий с казаками был взят в плен и отвезен в Царьград. Турский царь приказал привести его перед себя, а Вишневецкий, стоя перед турским царем, обругал Мугаммеда; за это турский царь велел повесить его за ребро на крюк, и висел Вишневецкий, батько казацкий, три дня на крюке, пел псалмы, ругал мусульманскую веру, восхвалял Христа и окончил живот свой святым мучеником. Бывшие с ним атаманы и казаки разосланы в неволю. Жаль было Кудеяру батька Вишневецкого, а пуще всего жаль ему было, что батько умер, не простивши его. «Может быть, – подумал тогда Кудеяр, – оттого и беда меня постигла, что проклятие батька легло на меня», – и в первый раз пожалел Кудеяр, что убил ребенка своей Насти.

Утром погнали невольников на работу, вечером опять загнали в тюрьму. Так прошло около месяца. Один раз, когда невольники работали на стенах крепости, подошел к ним армянин, торговец невольниками, большой знаток достоинств человеческого тела, как мужского, так и женского. При его многолетней опытности он сразу узнавал и определял, куда и насколько годился всякий живой товар. От его зоркого ока не скрылась телесная сила Кудеяра. Купец рассчитал, что если приобресть такой образчик силы, то, наткнувшись на охотника, его можно продать с большим барышом. Купец стал торговать Кудеяра у беглербега. Собственно беглербег не имел права продавать казенных невольников, но этот беглербег был падок на деньги и притом не боялся, чтобы злоупотребление открылось, – он согласился.

Вечером, по окончании работ, когда невольников уводили в тюрьму, Кудеяра отцепили от прочих, перековали в кандалы, принадлежащие купцу, и купец повел его в свой двор в сопровождении сипаев. Двор этого купца был окружен внутри с трех сторон каменными амбарами с небольшими окнами наверху; эти амбары назначались для помещения невольников, которые беспрестанно то прибывали, то убывали, редко проживая в этом помещении более недели.

Невольники приковывались к стенам, но довольно просторно, так, что могли удобно спать на грязных кожаных тюфяках. На пищу купец не скупился; как благоразумный и расчетливый торговец, он понимал, что не следует давать товару захудать, потому что тогда придется спустить цену. Купец почти ежедневно ходил на рынок скупать невольников из первых рук, но сам не выводил их туда на продажу: его знали не только в Кафе, но и во всем Крыму; даже в далеких землях он не был безызвестен. У него товар был отличный; оттого и цена была высокая. Мужчины, женщины и дети – все помещались у него вместе; в невольничьем быту приличий не соблюдается.

Беспрестанно приходили в амбар посетители; купец умел завлечь покупателя красноречивым описанием достоинств своего товара, выставлял свою опытность и честность и сбывал товар удачно. Ему помогало то, что он объяснялся на разных языках. Но Кудеяру пришлось посидеть несколько недель. Хозяин ломил за него такую цену, что не находилось охотников купить его. Наконец явился к нему один из богатейших крымских мурз и стал спрашивать, нет ли какого-нибудь силача? Надобно знать, что у крымских вельмож было в обычае щеголять силачами при своих дворах и держать их для борьбы, которая составляла одно из тогдашних развлечений. Купец показал ему Кудеяра, расхвалил до небес его телесные достоинства и присовокупил, что он очень кроток, тих и послушен.

– Знает он по-татарски? – спросил мурза.

– Знает, знает, – сказал купец.

– Немного, – сказал Кудеяр.

Купец бросил на Кудеяра свирепый взгляд, но покупатель сказал:

– Это еще лучше, лишь бы знал настолько, что мог делать то, что ему прикажут. Я нарочно подбираю себе невольников из разного народа, чтобы не очень беседовали между собою.

Кудеяру пришла мысль представиться почти ничего не понимающим по-татарски. «Меня, – думал он, – стеречь не станут, рассудят, что я не посмею убежать, не зная языка; а если убегу, то сейчас поймают – оттого что видно будет беглого невольника-чужеземца».

Мурза отсчитал купцу горсть золотых монет. Кудеяра отцепили, заковали особо и сдали с рук на руки новому господину.

Мурза в тот же день отправился из Кафы в свое имение на собственных лошадях, в большой арбе, в которой было удобно лежать троим. Кроме невольника-кучера, у него был еще невольник персиянин и наш Кудеяр, сидевший рядом с кучером в оковах.

Когда арбе приходилось спускаться с горы, Кудеяр слез, побрякивая своими цепями; хозяин быстро приподнялся; ему мелькнула мысль: не думает ли невольник убежать? Но Кудеяр схватил за колесо арбу и закричал кучеру: «Гайда», а сам сдерживал тяжелую арбу одною рукою, под гору.

Хозяин вытаращил глаза от изумления: «Понимаю, – сказал он сам себе, – отчего купец дорого взял за него». Но тут же хозяин подумал: «А что, если он при такой силе разорвет свои цепи да убежит? Не заковать ли его покрепче, приехавши домой; но тогда что? Он исхудает, потеряет силу… на что он будет годен? Нет, лучше я буду с ним ласков; он полюбит меня, я ему пообещаю свободу за верную службу. Эдак будет лучше».

Мурза стал объяснять Кудеяру, с расстановкой, добавляя свою речь знаками для большей вразумительности, что он через несколько лет отпустит его за верность, а если невольник вздумает бежать, то ему будет смерть: для выражения последней угрозы мурза с суровым взглядом провел Кудеяру пальцем по шее.

Кудеяр поклонился в землю и объяснил знаками, что понимает, но прикинулся, что не может сказать правильно ни одного слова по-татарски.

– А приедем домой, я тебя раскую, – сказал хозяин.

На ночь приехал мурза в поместье своего друга, такого же мурзы, и первым делом было похвастать покупкою. Кудеяра заставили поднять большой камень и бросить вдаль, а потом разломать подкову надвое. Хозяин был в восхищении.

На другой день оба мурзы выехали из поместья, где ночевали. В одну арбу они сели сами, а править лошадьми велели Кудеяру. В другую арбу услали своих невольников.

– Он ничего не понимает, – сказал хозяин Кудеяра, – при нем можно говорить.

Кудеяр догадался, что у мурз есть какие-то секреты, которые они боялись открывать при людях, знающих татарский язык. Кудеяр тронул лошадей, они пошли живее.

– Каков молодец! – сказал хозяин Кудеяра. – Я его сделаю кучером, и у хана не будет такого кучера.

Затем мурзы стали говорить о своих делах. Кудеяр прислушался к их разговору и понял, что у них есть замысел против хана. «Э! – подумал Кудеяр. – Вот оно что!» – и старался показать совершенное невнимание к их беседе, а между тем не проронил ни одного слова.

Верст через десять путешественники встретили едущую им навстречу арбу. Из нее высунулся третий мурза, – они к этому мурзе ехали в гости, а мурза, не дожидаясь гостей, ехал к хозяину того поместья, откуда путники выехали. Мурзы остановились, выскочили из арб; начались восклицания: «Акмамбет! Алай-Казы! Алтын-Ягазы!» – затараторили мурзы, смеялись, шутили, целовались; каждый тянул гостей к себе; наконец, порешивши не ехать никуда, остановиться близ леска, неподалеку от деревни, где можно было купить барана и устроить себе прохладу. У татар было в обычае выехать в поле, разбить шатер и там поблагодушествовать несколько времени. Часто мурзы-приятели условливались между собою заранее, съезжались вместе и веселились в шатрах.

Наши мурзы приказали распрячь лошадей и разбить три шатра. Одни слуги отправились в деревню доставать барана, другие пошли рубить дрова, а Кудеяр знаками и отрывистыми словами просил дозволить ему устроить шатры. Несмотря на свои ножные кандалы, он быстро достал из арбы свернутый холст, палки и быстро поставил три шатра, из которых один был обширнее прочих. Мурзы хвалили его и смеялись над его коверканным татарским выговором.

Пригнали барана, зарезали, разложили огонь, стали жарить шашлык. В большом шатре, принадлежавшем хозяину Кудеяра, Акмамбету, уселись мурзы, поджавши ноги, ели руками шашлык, пили кумыс, а потом принялись и за водку, которую достал из своей арбы мурза Алай-Казы, приставший к своим друзьям последним. Акмамбет отпускал вольнодумные выходки насчет запрещения вина Мугаммедом; Алтын-Ягазы доказывал, что они в дороге, а дорожным грех прощается по Корану; Алай-Казы приводил толкование мусульманского мудреца Бурхан-эд-Дина, что все перегнанное через куб не есть вино и не подлежит запрещению.

Слуги были удалены. Собеседникам прислуживал один только Кудеяр. Мурзы мешали дело с бездельем, и тут Кудеяр узнал положительно, что у них есть замысел убить Девлет-Гирея и возвести на престол брата его, Тохтамыш-Гирея, находившегося тогда в Московском государстве. Алай-Казы прочитал друзьям письмо Тохтамыша, в котором обещались мурзам золотые горы, если они изведут брата его, Девлет-Гирея. Кудеяр видел, как Алай-Казы положил это письмо в свой красный шелковый халат с золотыми полосами.

Когда мурзы значительно подпили, то начали петь, дурачиться; потом приказали Кудеяру петь по-русски и плясать. Кудеяр, зная, что татары в минуты веселия любят, чтобы все вокруг них веселилось, вертелся перед ними, побрякивая кандалами, припевая малорусскую «горлицу».

Веселье совсем не шло его суровой физиономии, и тем забавнее казался он подвыпившим мурзам. Алай-Казы до того пришелся по вкусу русский невольник, что он стал просить Акмамбета продать ему Кудеяра, Акмамбет ни за что не соглашался. Алай-Казы стал сердиться, упрекал приятеля в недостатке дружбы, потом началась между ними перебранка, и чуть дело не дошло до драки. Алай-Казы вынул саблю, Акмамбет сделал то же, но Алтын-Ягазы стал между ними и своим красноречием старался примирить ссорившихся друзей. Ему удалось успокоить их, главным образом, тем доводом, что никак не следует ссориться в такое время, когда следует всем соединиться для общего дела.

Мурзы помирились, поцеловались, и Акмамбет, в припадке умиления, оказал столько великодушия, что уступал приятелю русского невольника даром, но Алай-Казы, с своей стороны, не хотел брать его и изъявлял готовность подарить другу свою дорогую саблю. Алтын-Ягазы, которого товарищи пригласили на третейский суд, нес такой вздор, что ни Акмамбет, ни Алай-Казы не могли уразуметь его решения. Акмамбет говорил: «Твой, твой невольник!», а Алай-Казы кричал: «Нет, твой, твой!» – и Кудеяр, глядя на них, не знал, кому он теперь принадлежит.

Мурзы принялись опять пить и напились до того, что уже не могли ворочать языком. Слуги постлали постели в шатрах, каждый своему мурзе. Акмамбет отсылал от себя Кудеяра к Алай-Казы и говорил: «Там теперь твой господин, ты уже не мой!» Кудеяр вошел в шатер Алай-Казы; тот уже лежал раздетый и пробормотал, увидя Кудеяра: «Вон, ступай к своему господину, ты уж не мой!» Тут, благодаря проникавшей в шатер полосе света от полной луны, Кудеяр увидел халат с золотыми полосами, лежавший за подушкою Алай-Казы в углу шатра, и сообразил, что стоит только приподнять снизу полу шатра – и легко будет овладеть халатом. Невольники расположились около арб. Кудеяр пошел к лошадям, которые паслись невдалеке, спутанные. На счастье, ему попался под ноги камень. Он без труда разбил свои кандалы и освободил ноги; тогда он подошел к шатру Алай-Казы, приподнял полу шатра, вытянул халат, побежал к лошадям и, за исключением одной, перебил их ударом камня в лоб, а оставшуюся в живых распутал, сел на нее и во весь дух поскакал.

До света он отъехал верст тридцать. Лошадь его не выдержала и упала. Кудеяр, сняв с лошади уздечку, пошел пешком на юго-запад, где, по его соображению, должен был находиться Бакчисарай. Вскоре он увидел в стороне пасущийся табун лошадей. Свернувши с дороги, Кудеяр подозвал табунщика.

– Чей это табун? – спросил Кудеяр.

– Мурзы Алай-Казы, – отвечал табунщик.

«Вот куда меня Бог принес», – подумал Кудеяр и сказал табунщику:

– Вот этого жеребца я возьму себе, хозяин приказал.

– Не дам, – сказал табунщик.

– Как не дашь, дурак, – сказал Кудеяр, – видишь халат твоего господина?

– Я не знаю, – сказал табунщик.

Кудеяр, не отвечая ему, подошел к жеребцу, надел на него уздечку, распутал ему ноги. Жеребец захрапел, поднялся на дыбы, но Кудеяр изо всей силы схватил его за гриву и прыгнул на него. Жеребец вмиг присмирел. Кудеяр вскочил на жеребца и, обратившись к табунщику, сказал:

– У вас там в курене седло, нельзя, чтоб не было седла; давай седло, зови своих товарищей.

Кудеяр поехал на жеребце к куреню; табунщик шел сзади и звал товарищей. Двое табунщиков бежали к куреню. Кудеяр соскочил с жеребца и закричал:

– Эй, вы, давайте седло, скорее оседлайте жеребца!

– Кто ты таков? – спрашивали табунщики. Но один из них, приглядевшись, сказал:

– Это халат нашего господина, я его знаю!

– Да, – сказал Кудеяр, – Алай-Казы велел взять этого жеребца и приказал ехать на нем в Бакчисарай. Он с Акмамбетом и Алтын-Ягазы остался в шатрах на поле, а чтоб вы видели, что он послал меня сам, вот он и дал мне свой халат.

Табунщики поверили и помогли оседлать жеребца. Кудеяр сел на него и сказал:

– Алай-Казы велел кому-нибудь из вас проводить меня до Бакчисарая. Я везу важную бумагу, – скорее!

Один из табунщиков наскоро оседлал коня и сел на него.

– Прощайте, – сказал Кудеяр табунщикам, – когда вернется Алай-Казы, то скажите ему, что приезжал человек в его халате и уехал в Бакчисарай. Он сам скоро туда приедет.

До Бакчисарая было верст семьдесят. Кудеяр, благодаря проводнику, не путался в дороге, остановился часа на два покормить лошадей, потом снова поскакал и еще до солнечного заката въехал в узкую улицу Бакчисарая. В городских воротах караульные пропустили его, когда он назвался посланцем Алай-Казы.

У ворот дворца стояли на карауле ханские телохранители.

Кудеяр закричал:

– Тотчас доложите светлейшему великому хану, что приехал человек объявить его величеству важнейшее дело.

– Светлейший хан, – отвечали ему, – изволил уехать на свою потеху, на Альму… А если тебе есть какое дело, ступай к великому ханскому визирю.

– У меня такое дело, – сказал Кудеяр, – что я могу объявить его одному только великому хану.

Караульные сказали, что доложат Атталыку, которого хан оставил заведовать дворцом.

Атталык, молочный брат хана, сын ханской кормилицы, любимец Девлет-Гирея, услышавши, что кто-то требует свидания с ханом, велел прежде обыскать его: нет ли с ним оружия, а потом ввести на двор.

– Обыскивайте, – сказал Кудеяр, – но этого письма я не покажу вам; я отдам его самому хану и никому больше, и вы не смеете взять его у меня.

Телохранители, обыскав Кудеяра, увидели на нем крест и сообщили Атталыку, что приехавший какой-то гяур.

Кудеяра ввели во двор. Атталык вышел из дворца и с недоверием оглядывал Кудеяра с ног до головы.

– Кто ты? Зачем? На что тебе нужно увидеть светлейшего хана? – спрашивал Атталык.

– Кто я таков и зачем приехал – не скажу ни тебе, ни визирю, а скажу одному хану. Идет дело о здравии вашего великого повелителя. Если ты меня тотчас не отправишь к хану, то будешь изменник. Тотчас дай мне свежую лошадь и провожатого довести меня до того места, где находится теперь ваш государь. Коли не веришь, боишься меня безоружного, вели заковать меня, это все равно, – мне нужно видеть хана, и я тебе еще раз говорю: если ты меня не допустишь тотчас до хана, тебе худо будет.

Атталык велел дать Кудеяру свежую лошадь и нарядил десять человек провожатых, а провожавшего его до Бакчисарая табунщика задержал в ханской столице по требованию Кудеяра.

Кудеяру пришлось проехать верст пятьдесят, утром рано он был уже в ставке хана.

На берегу Альмы раскинуто множество шатров, один другого пестрее, один другого выше, а всех выше, обширнее, наряднее шатер Девлет-Гирея, – он весь из шелковой ткани, на нем ханское знамя с изображением луны.

За шатрами вельмож улицами расположены холщовые шатры разных купцов, продающих товары, преимущественно съестное. Куда хан поедет со своим двором, туда за ним едут купцы, появляется город, торговый, шумный; потом, с переходом хана, исчезает и появляется в другом месте, и так на Крымском полуострове появляются и исчезают шатерные города, пока наконец хан не изволит воротиться в Бакчисарай или не пойдет со своими ордами либо на москвитинов, либо на ляхов.

Накануне этого дня хан тешился охотою; вечером после охоты пировал с вельможами, а ночь проводил с одною из своих жен.

Еще хан покоится сном, а Кудеяр настойчиво требует, чтобы его допустили к хану. Капуджи-баши, хранитель дверей ханского шатра, говорит ему «Нельзя будить хана», – а Кудеяр стоит на своем:

– Если не разбудите, хан разгневается, дело очень важное!

Капуджи-баши сообщил об этом евнуху; евнух пожимал плечами, разводил руками и вопросительно смотрел на Кудеяра, а Кудеяр говорил:

– Тотчас разбудите хана, дело важное!

Ханский шатер разделялся на три покоя Первый покой – обширная столовая, где хан пирует; второй – диванная, где хан толкует о делах с мурзами; третий – спальня.

Евнух вошел в спальню, разбудил хана и увел красавицу задним ходом в гаремный шатер, находившийся рядом с ханским. Хан омылся розовой водой, обулся в шитые жемчугом сапоги, надел халат, перепоясался саблею, накрыл голову бараньей шапкой с брильянтовым пером, расчесал клочковатую, окрашенную бороду, прочитал наскоро намаз и вошел в столовую.

– Приведите его сюда, – сказал хан.

Кудеяр вошел в столовую, поклонился до земли и произнес:

– Светлейший хан, могущественный повелитель! Лиходеи хотят тебя извести и на твой престол возвести Тохтамыш-Гирея. Вот письмо его.

Девлет-Гирей устремил свои выпуклые глаза на письмо. Морщины внимания покрыли его лоб и к концу чтения заменились выражением свирепой злобы.

– Это письмо к Алай-Казы, – сказал хан. – Еще кто с ним против меня?

– Мурза Акмамбет, Алтын-Ягазы; за этих я ручаюсь, что они изменники; но у них есть соумышленники, как я слышал, другие твои мурзы.

– Сам кто ты? – спросил хан.

– Бедный русский невольник, – сказал Кудеяр.

– Вижу, – сказал хан, – что ты мне доносишь правду; письмо ясно это доказывает. Сам Бог тебя послал. С этих пор волею нашею ты уже не невольник, а мой первый друг, мой избавитель. Как тебя зовут?

– Юрий Кудеяр.

– Как и где ты попал в неволю?

– Я, – сказал Кудеяр, – послан был царским воеводою для разговора в турецкую крепость на Днепре, а меня турки Не по правде схватили, много лет мучили в тюрьме, а потом продали твоему мурзе Акмамбету.

– Ты страдал тяжело, – сказал хан, – но будешь награжден щедро. Все суета, все прах перед добродетелью, а ты добродетелен.

Хан приказал созвать всех своих мурз, бывших в стане, глянул на них сурово и сказал:

– Кто из вас мне друг и слуга, кто мне враг? Есть между вами тайные злодеи: они раболепствуют предо мною, ползают как змеи и тайно приготовляют мне яд. Но и вы, которые хвалитесь своею преданностью, – отчего из вас никто не уведал о лихом умысле против меня, не поспешил отстранить от меня тайно заостренного кинжала? Не вы меня спасли, а этот иноплеменник, иноверец, несчастный невольник! Он мне более друг, чем все вы. Кланяйтесь ему, благодарите его. Величайте его: он спаситель вашего государя! Дам ему лучшей одежды из моих нарядов, повешу ему на шею толстую цепь чистого золота, чтобы она заменила ему те кандалы, в которых он мучился многие годы; он будет есть и пить так, как есть и пьет спасенный им государь. Дам ему слуг, жен, награжу его деньгами, поместьями, всем, чего он захочет. Девлет-Гирей умеет награждать за спасение своей жизни.

– Великий государь, светлейший хан, – сказал Кудеяр, – благодарю Бога, что повелел мне послужить тебе. То не мое дело, а божие. Если же милость твоя будет, отпусти меня в мою сторону; там у меня жена, дом свой.

– Слышите, как он умен, – сказал хан, – не себе он приписывает доброе дело, а Богу. Улем, сведущий в законе, не мог сказать ничего мудрее. Все исполню, мой первый друг, чего ты пожелаешь, но теперь мы пойдем в Бакчисарай. Вы, мурзы, произнесете праведный суд над виновными, а ты, Кудеяр, поможешь нам обличить злодеев; окончится суд, и тогда, если захочешь, уедешь, осыпанный по достоинству нашими милостями, а до того времени, прошу тебя, оставайся у нас, будешь жить в моем дворце, в чести, довольстве и славе!

Примітки

Солейман – Сулейман І Кануні (Сулейман Розкішний) (1495 – 1566) – турецький султан (1520 – 1566), шляхом загарбницьких війн домігся найбільшої могутності Османської імперії.

Альма – річка в Криму, на якій стоїть Бахчисарай – тодішня столиця Кримського ханства.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 201 – 217.