4. Александровская слобода

Николай Костомаров

Не раз случалось в истории, что незначительные поселения быстро обращались в многолюдные города с богатыми торжищами. Такой пример был и с Александровской слободой. Уже давно существовала она как заурядная дворцовая слобода, как вдруг царь Иван, вообразивши себе в Москве гнездо злодеев и заговорщиков, превратил слободу в царскую столицу. Царские любимцы волею-неволею заводили себе там дворы и деревянные дома; нигде в угоду царя не расточалось на Руси столько искусства резьбы по окнам, гзымзам и столбам.

Одна улица этой слободы, ведущая от рынка ко дворцу, приняла такой праздничный вид, какого не имела ни одна улица старой Москвы: все здесь было ново и не успело загрязниться. Улица была вымощена распиленными бревнами, положенными плоской стороной вверх; мостовая эта еще не успела подгнить и не угрожала пока ногам людей и лошадей, как это бывало во всех городах Московского государства.

Прямо в конце этой улицы, под высокою башнею с большим образом на верхнем щите, глядели на путника главные ворота, а перед ними был мост, поднимавшийся и опускавшийся на цепях. Дворец был окружен рвом в две сажени ширины и столько же глубины. На дне рва была вода. За рвом по внутренней стороне шел земляной вал, одетый с обеих сторон бревенчатыми стенами с шестью кирпичными башнями в два яруса.

Посредине двора возвышалась и белела большая церковь с пятью вызолоченными куполами, а близ нее тянулись царские хоромы с высокою гонтовою кровлею, размалеванные разными красками, с вышками, подзорами, с крыльцами, под круглообразными навесами и с четверо-угольными окнами, которых карнизы были размалеваны снаружи затейливыми узорами. Много щегольства было приложено к этому деревянному зданию; но, несмотря на все желание разукрасить его, физиономия его заключала в себе нечто подавляющее, отталкивающее, как часто бывает, что дом, построенный хозяином по своему вкусу, мимо воли самого хозяина носит его характер.

Окна царского жилища, глубокие, вдавшиеся внутрь, невольно носили в себе отпечаток чего-то таинственного, зловещего. Все в этом дворце, начиная от чванных труб на расцвеченной кровле до кирпичного подклета с чрезвычайно маленькими окошечками, снабженными железным переплетом, глядело как-то высокомерно и недружелюбно. За хоромами был недавно разведенный сад, а за садом длинное и низкое кирпичное строение, вросшее в землю, с железными дверями, куда нужно было входить несколькими ступенями вниз от уровня земли.

Кровля над зданием была земляная. В этом здании было несколько отделений: оружейное, пыточное, с адскими орудиями мук, и тюрьмы; впрочем, тюрьмы были не только здесь, но и в башнях, и в пещерах, сделанных в земляном валу и даже в подклетях под самыми хоромами. Обширный царский двор был весь обстроен жилищами царских опричников и множеством служб. За валом, окружавшим двор, было два пруда, которые современники называли адскою геенною, так как царь топил там людей и бросал туда тела казненных, потому что рыбы и раки, поевши человеческого мяса, станут вкуснее и пригоднее к царскому столу.

Провожавшие Кудеяра служилые беглецы не покидали его ни на минуту, понимая, что везут к царю такого молодца, которому едва ли будет выход оттуда, куда он прибудет, но не отбирали у него оружия, так как об этом им ничего не было сказано. Кудеяр во время дороги мог не только уйти от них, но перебить их самих, если бы захотел употребить в дело свою необычную силу. Но то не было в его целях: без воли царя он не надеялся узнать о местопребывании своей Насти, притом же он все еще не вполне верил рассказам о свирепости царя и соображал, что царь оценит его видимую преданность, когда удостоверится, что он не хотел служить крымскому хану, у которого ему не могло быть худо, а предпочел воротиться на службу к христианскому царю.

Кудеяр прибыл, наконец, в страшную Александровскую слободу, доехал до ворот дворца. Караульные велели ему оставить лошадей и снять с себя оружие. Исполнивши приказание, Кудеяр шел пешком с непокрытою головою до главного крыльца и встретил здесь двоих людей, странно одетых. На них были монашеские, черные рясы из грубой шерстяной ткани, на головах скуфьи с клобуками, а из-под распахнутых ряс виднелись шитые золотом кафтаны, а за поясами кинжалы с богато оправленными рукоятьми.

– Я, – сказал Кудеяр, – прибыл по повелению его царского величества, великого государя-царя и великого князя всея Руси. Я, Юрий Кудеяр, вернулся из татарского плена на службу его царского величества. Мне велено сказать о себе князю Афанасию Вяземскому.

– Рады гостю дорогому и из далекой стороны. Я сам и есть князь Афанасий Вяземский, – сказал, приветливо улыбаясь, один из стоявших у дверей, человек лет тридцати, с темно-русой бородой и лицом, силившимся казаться добродушным. – Федя, пойди доложить царю-государю, – сказал он своему товарищу, парню лет восемнадцати, белокурому, румяному, с голубыми глазами, выражавшими наглость и бесстыдство.

Федор Басманов, царский потешник, побежал вперед, за ним пошел Вяземский, а за Вяземским медленно шел Кудеяр.

Они вошли в просторные сени с частыми окнами, в которых рядом с матовыми стеклами были вставлены цветные – голубые, красные, зеленые.

Через несколько минут вошел царь, сопровождаемый двумя любимцами, одетыми так же, как и Вяземский: один из них – невысокий, тучный, толстогубый, с серыми глазами, выражавшими смесь злобы с низкопоклонничеством; другой – высокого роста, статный, чернобородый, с азиатским лицом. Первый был Малюта Скуратов, второй – шурин царя, черкасский князь Мамстрюк Темрюкович. Сам царь одет был в желтый шелковый кафтан, из-под которого виднелся белый зипун; на голове у него была черная шапочка, саженная жемчугом, а на ногах высокие черные сапоги, шитые серебром. Трудно было узнать в нем того царя, которого некогда видел Кудеяр, – он весь высох и пожелтел; щеки впали, скулы безобразно выдавались вперед. На бороде не было ни одного волоска, из-под шапочки также не видно было волос; глаза его страшно и как будто непроизвольно бегали из стороны в сторону, губы дрожали, голова тряслась. Он шел сгорбившись, переваливаясь с боку на бок и опираясь на железный посох. Физиономия его была такова, что, увидавши ее в первый раз, трудно было решить: пугаться ли этой фигуры или расхохотаться при ее виде.

– Здорово, здорово, Кудеяр, – сказал царь, подходя к нему и расширяя свои дрожащие губы в виде улыбки. – Ну, как поживает наш брат, бусурман Девлет-Гирей, хан крымский, твой государь. Ты… – как это?.. – приехал к нам править посольство от него.

– Я приехал, – отвечал Кудеяр, поклонившись до земли, – из бусурманского полона на службу к тебе, моему великому государю.

– Какой я тебе государь! – сказал царь. – Ты приезжал ко мне когда-то с собакою Вишневецким, а Вишневецкий, присягнувши нам на верность, убежал от нас с своим казачьим собацким обычаем. Мы узнали, что его в турской земле за ребро на крюк повесили. На здоровье ему!.. И его казачью туда дорога – и ты бы себе пошел за ними… Ха, ха!

– Великий государь, – сказал Кудеяр, – ты пожаловал меня милостями, поверстал поместьями на своей земле и в свои служилые люди велел меня записать. Я твой раб, и, кроме тебя, единого православного царя, у меня нет государя. Волен ты, великий государь, делать со мной что угодно. Твой царский указ был мне объявлен, чтобы я прибыл и явился перед твои ясные очи.

– Мой указ, мой указ, – говорил царь, – ты из Крыма челобитье мне послал, просил, чтоб тебе приехать в мое царство. Ну, говори теперь, зачем тебе в мое царство? Ты соглядатаем сюда приехал от нашего прирожденного недруга, крымского хана. А? Бусурман писал к нам, что ты ему живот и царство спас. А мы послали тебя в поход не царство его спасать, а царство его темное воевать. Так ты, исполняя наш указ, вместо того, чтобы воевать крымского хана, стал спасать ему живот и царство…

Кудеяр попытался было изложить случай, по которому он оказал услугу хану, но царь перебил его и сказал:

– Ты думаешь, я ничего этого не знаю; твой господин Акмамбет, которого ты, как неверный раб, предал, прибежал к нам и про все нам поведал; он принял у нас христианскую веру, и мы ему пожаловали поместье, что прежде за тобой было справлено, для того, что он, заплативши за тебя деньги, потерял их, да и вотчину свою через тебя утратил в Крыму. Так мы и пожаловали его за то, что он понес убыток через тебя, раба лукавого и ленивого.

– Твоя воля, великий государь, – ответил Кудеяр, – я рабом у него прирожденным не был, а всегда был и остаюсь теперь рабом твоим, великий государь. Акмамбет хотел своего прирожденного государя убить, а я, будучи верен своему государю, думал, что и другие все должны быть верны своим государям, для того что коли б я узнал, кто неверен моему великому государю-царю и великому князю всея Руси, то не то что был бы он мой господин, а мой родной отец, то я и того бы не пожалел за здоровье моего государя.

– Молодец! молодец! – в один голос произнесли и Малюта, и Вяземский, и Басманов, а Мамстрюк издал какой-то неопределенный, дикий, но одобрительный звук.

– Ты хорошо говоришь, – сказал царь, – а у меня много злодеев, больше, чем у крымского хана: бояре-изменники изгнали меня из столицы, где царствовали мои предки и где покоются телеса их; я сиротою скитаюсь по лицу земли, а они все не оставляют меня в покое, как львы, рыкают, алчут моей крови, хотят все мое семя царское истребить. Злой умысел составили: меня вместе с сыном лишить престола и отдать недругу моему, Жигимонту-королю. С крымским ханом в уговор вошли, чтобы он пришел с ордою и меня из земли моей выгнал… Хотели посадить на моем престоле своего брата, подлого раба, моего конюшего. Но Бог не допустил их до того не по грехам нашим, а молитвами святых заступников церкви и державы Российской! Вот каково деется у нас. Ты давно не был у нас в земле и ничего того не знаешь.

– Меня, – сказал Кудеяр, – бусурман хотел наградить поместьем, чтоб мне и потомству моему была вечная льгота, позволял и церковь построить по нашей вере, а я сказал ему: лучше черным хлебом буду кормиться по воле моего христианского государя и умру на его службе.

– Напрасно не согласился, – сказал царь, – может, тебе там и лучше было бы, чем у нас будет. Ну, а все-таки, чай, бусурман, отправляя тебя, дал тебе на дорогу чего-нибудь, а?

– Он дал мне денег и разного узорочья, – сказал Кудеяр. – Но под Белевым напали на меня разбойники и отбили одну лошадь с ханскою казною. А теперь у меня осталось меньше половины того, что хан мне дал.

– Ой, не врешь ли ты? – сказал царь. – Может, где-нибудь в лесу зарыл: как же ты, такой силач, что с медведями боролся, а не мог отбиться от разбойников?

– Я отбился от них, жив остался, – сказал Кудеяр, – только лошади одной не мог отбить для того, что много их было, а у них огненный бой.

– Ну, а что хорошего, самого лучшего из ханских даров у тебя осталось? – спросил царь.

– Все здесь со мной привезено, а дороже всего сабля булату дамасского, рукоять у ней с камнем самоцветным, смарагдом зело великим и с цепью золотою.

– Покажи, – сказал царь.

Пошли за саблей. Царь продолжал:

– А вестно ли тебе, что ханские лиходеи говорили на нас безлепишные речи, будто мы их научали на убийство хана?

Кудеяр отвечал:

– Я был во дворце ханском как бы в неволе, и ничего мне не говорили, только уж когда хан отправлял меня, то сказал: «Мои лиходеи наговаривали на царское величество, но я их речам не верю; только то, – говорит, – мне кручинно, что государь моего недруга Акмамбета у себя держит». Таково слово мне хан сказал, а более того ничего не говорил.

– Ему-то кручинно? А он сам зачем моих недругов принимал и с боярами-изменниками ссылался? Акмамбет теперь крещеный человек – нова тварь, а крещение – второе рождение. Мы подарили ему твое поместье, только ты, Кудеяр, на нас за то не кручинься. Мы пожалуем тебя паче прежнего.

Кудеяр поклонился царю до земли.

Принесли саблю. Царь разглядывал ее и хвалил. Любимцы также хвалили саблю.

Кудеяр еще раз поклонился и сказал:

– Великий государь, пожалуй меня, холопя своего, позволь мне челом ударить тебе, государю, этой саблей.

– Спасибо, Юрий, – сказал царь ласково. – Вяземский, отнеси эту саблю в оружейную. Чай, она там не последняя спица в колеснице будет. Ну, Кудеяр, чего бы ты от нас хотел?

Кудеяр поклонился до земли и ответил:

– Великий государь, смилуйся надо мною, холопом твоим, вели видеться с моею законною женою.

– А! вот он чего захотел! – сказал царь, засмеявшись. – Вот о чем он паче всего думает! Он, верно, затем и ко мне приехал, что жена его оставалась здесь, у меня в руках, на моей воле. А где она, он не знал и теперь не знает! Без этого и ворон костей его не занес бы сюда. Ой казак, казак! ты думаешь провести нас: жену твою мы тебе отдадим, а ты с нею уйдешь от нас к своему приятелю, Девлет-Гирею, либо к королю Жигимонту-Августу да на нас будешь зло мыслить.

– Царь-государь, – сказал Кудеяр, – буду служить тебе единому до последнего издыхания и никуда не уйду от тебя. Какой тебе угодно искус на меня положи.

– Искус-то я положу на тебя, – сказал царь, – да как-то ты его вынесешь. Люди знатных княжеских и боярских родов нам изменяют, так мы близко себя держим людей худородных, от гноища сотворихом себе князи, от камения чада Авраамли. И тебя возьмем близко к нам. Какой твой род? Кто твои прародители? Чай, лапти плели или свиней пасли? А вот мы тебя возьмем в наши опричные, и ты будешь каждый день наше лицо видеть.

– Челом бью на такой великой милости, – сказал Кудеяр и поклонился до земли.

– Но ты, – сказал царь, – может быть, думаешь, что эта великая милость достается даром? Нет, казак, даром ничего не дают. Афонька, скажи ему, как нужно быть у нас в приближении.

Вяземский сказал:

– Достоит тебе дать присягу или паче клятву служить государю до последней капли крови и до последнего твоего издыхания, царя любить паче всего, паче жены и детей, паче отца и матери. Писано-бо: аще не возненавидит отца своего, и матерь, и жены, и чад, и всех сродников мене ради, несть мене достоин. Сие потребно и для истинного, нелицемерного слуги царского. Коли б тебе государь-царь сказал: убей отца своего, или мать свою, или жену, или детей – соверши царское повеление, не размысливши в сердце своем. Кто царю недруг, тот и тебе лютый враг. Аще царский недруг придет к тебе хладен, гладей или наг и ты дашь ему одежду, или укрух хлеба, или чашу воды – повинен еси лютой смерти. Достоит тебе повсюду смотреть и слушать: не говорит ли кто про царя непригожие речи, не глядит ли кто исподлобья, когда его высокое имя произносится… Ищи царских недругов, как гончий пес ищет зверя, терзай царского врага, аки тигр лютый. Попа, в ризах облаченного, но зло царю мыслища, не убойся, старца, сединами убеленна, не пощади, младенца ссущего, отродие изменническо, не пожалей. Вот что значит быть верным, истинным слугою царским.

– Буду так творить, как царю-государю угодно, – сказал Кудеяр.

– Будешь, – сказал царь, захохотавши, – теперь ты нам все обещать будешь, а как жену свою возьмешь, так и станешь помышлять, как бы от нас утечь вместе с нею. Знаю и вижу, что у тебя на уме! Но ты сам сказал нам: какой нам угодно положить на тебя искус. Хорошо. Я на тебя положу три искуса один за другим. Коли все три выполнишь, так будешь у нас в великом приближении. Жена твоя не должна быть тебе дороже нас, помазанника божия. Слышишь!

– Буду все творить по твоему повелению, – сказал Кудеяр.

– Поместите его у меня во дворце с прочими опричными, – сказал царь. – Перво он увидит, как у нас Богу молятся, а потом я ему дам первый искус. Через день – другой искус, а там, через день или два, – третий.

Кудеяра отвели в двухэтажный дом, с переходами внизу и наверху. В этом доме помещались царские опричные люди. Кудеяра ввели в один из нижних покоев; за ним внесли его пожитки. Покой был перегорожен надвое, кругом были лавки; в углу висел, над медною лоханью, умывальник, наподобие чайника, с двумя носками. В покое уже был жилец, опричник, из детей боярских, Дмитрий Зуев.

Он рассказал Кудеяру, что во дворце у государя как бы монастырь; всякий должен носить, поверх мирского одеяния, монашеское, соблюдать иноческие уставы и правила, ходить к заутрене, обедне и вечерне и обедать за царским столом, как бы за монастырскою трапезою. Они должны были в угоду царю творить расправу над царскими недругами. Много стало, – говорил Зуев, – изменников, и они довели царя до грозы.

Прежде наш государь был милостив зело, и было велие от того послабление, и того ради он стал грозен, как гром небесный. Тела казненных не погребают, а псам бросают или в пруд повергают, а редкий день обойдется, чтобы казней не было. Кудеяр слушал, и у него самого едва язык ворочался; на него нашло какое-то одурение. Его могучая натура переживала роковые минуты нравственного перелома: против собственной воли ему казалось, что он стоит на краю бездонной пучины, откуда выглядывает отвратительное чудовище.

Раздался благовест к вечерне. Кудеяр пошел вслед за Зуевым. В просторной церкви, блиставшей обильною, еще не потускневшею позолотою, стояла толпа любимцев, с клобуками на головах; впереди сам царь, также в монашеском одеянии, возле него старший сын, черноволосый парень, с злым выражением глаз. Царь бил поклоны, ударяя лбом о пол, так что по церкви раздавался отголосок; любимцы старались подражать ему, и Кудеяр делал то же.

После вечерни все пошли в царский дом, где в сенях накрыт был стол. День был постный; подавали рыбное кушанье, сильно приправленное перцем и шафраном. Пили в изобилии вино. Царя не было. Повечерявши, все снова пошли слушать повечерие, а потом разошлись, – одни в свои кельи, а другие по разным царским поручениям.

В полночь раздался благовест.

Кудеяр, со своими товарищами, отправился в церковь. Князь Вяземский, в звании параклисиарха, зажигал и тушил свечи, клал угли в кадило, а царь очень медленно читал шестипсалмие и кафизмы. После первого часа все ушли в келью, но скоро потом заблаговестили к часам и к обедни. Царь всю литургию стоял, поднимая глаза к небу и испуская громкие вздохи, на ектениях за каждым «Господи, помилуй» бил земные поклоны, но во время херувимской Малюта Скуратов подходил к царю, и царь, с выражением злобы на лице, отдавал ему какие-то приказания: впоследствии Кудеяр узнал, что это были распоряжения о назначенных на этот день казнях.

По окончании литургии все пошли в трапезу, и, когда любимцы сидели и молча ели, царь с возвышения читал им житие преподобного отца, которого память приходилась на этот день и который отличался большим постничеством, а между тем за столом было множество кушаньев и все напивались вдоволь. После обеда, выйдя из-за стола, все подошли к другому столу, пили из одной серебряной чаши так называемую чашу богородицы и пели «Достойно есть».

По выходе из трапезы Кудеяр с Зуевым отправились в свою келью, как вдруг раздался трубный звук.

– Это значит, – сказал Зуев со вздохом, – приспе час суда и кары.

Служитель позвал Кудеяра к царю…

Кудеяр, по приказанию царя, отправился в длинное каменное строение, входившее в землю. Там, в огромном длинном покое, освещенном в верхней части одной стены маленькими окнами с железным переплетом, Кудеяр увидал огромные сковороды, в рост человеческий, орудия вроде кошачьих когтей, привязанных к ремням, пилы, большие иглы и гвозди, какую-то сбитую из досок стенку, усеянную гвоздиками острием кверху. В углу топилась огромная печь. Пол был весь измазан кровью. Посредине залы стоял трон. Царь с сыном сидели на лавке, прямо против трона; за ними стояла молчаливая толпа любимцев.

Из противоположной двери вывели старика, высокого роста, лысого, с клинообразною седою бородою, бледного, изможденного; его голубые глаза смотрели прямо и бодро; на лице было выражение выстраданной решимости и равнодушия к ожидаемой участи. Сзади его шла старуха в черном летнике, с глазами, обращенными к небу; в них не видно было слез; она встала на колени, сложила накрест руки и шептала молитвы.

Царь, обратившись к старику, сказал:

– Конюший Иван Петров! Ведомо нам учинилось, что ты, забыв Господа Бога и наше превеликое к тебе жалованье, вместе с единомышленниками своими, призвав на помочь недругов наших, Жигимонта-Августа, короля польского, и Девлет-Гирея, хана крымского, хотел нас, прирожденного государя, свергнуть с прародительского престола и погубить со всем нашим царским семенем, а сам думал сесть в Москве на царстве. Завиден показался тебе наш престол, захотелось тебе посидеть на нем. Ныне мы, по нашей царской милости, сделаем тебе угодное, посадим тебя на престол. Наденьте на него царский наряд.

Старик ничего не говорил и не противился, когда на него одевали царское облачение.

– Садись, – сказал царь, – бери в одну руку державу, в другую скипетр.

Старик повиновался.

Иван Васильевич поклонился ему до земли и сказал:

– Здравствуй, царь и великий князь всея Руси. Посмотрите на него: правда, хорош! Что же ты сидишь, словно на образе написанный? Поверни головою вправо, влево, поведи бровями грозно, достойно… Ну, я тебя посадил на престол, я тебя и свергну с престола.

С этими словами царь ударил его кинжалом в грудь. Старик упал, заливаясь кровью. Опричники бросились на полумертвого, кололи, топтали ногами, потом поволокли труп к растворенным дверям, за которыми виднелась стая собак на привязи у псарей. Собакам умышленно перед тем долго не давали есть, и они от голода выли.

– Псам его на съедение, – сказал царь.

Опричники выбросили труп; собаки накинулись на него, и двери затворились.

Старуха во все продолжение этой сцены не пошевелила головою, продолжала держать глаза обращенными кверху и шептала молитву.

– А вот и царица его, – сказал царь, – Кудеяр, задуши своей железной рукой эту царицу всея Руси.

Старуха не изменилась в лице, продолжала смотреть кверху и шептала молитву.

Услышав повеление, Кудеяр сначала от ужаса отшатнулся, но в голове у него пробежало такое рассуждение: если он не погубит старухи, другой погубит ее, царь не спустит ему, и он не увидит своей Насти. Он бросился на старуху, сдавил ей горло, и она мгновенно лишилась жизни.

– Молодец! – сказал царь.

– Молодец! – повторили любимцы.

Ввели другого старика, несколько моложе прежнего, но его ноги чуть двигались. Он был в черном платье, глаза его были опущены, голова клонилась на грудь.

Царь сказал:

– Князь Петр Щенятев! Каково спасаешься? Ты хотел идти в монастырь и постричься, думал тем избежать праведного суда моего, вот же не ушел! Не довелось тебе, обманывая мир, сидеть в монастыре в тепле и холе да есть монастырских карасей, запиваючи вином, – вот я из тебя самого сделаю монастырского карася.

Опричники бросились на князя, сорвали с него платье, обнажили, потом схватили за голову, руки и ноги, положили на сковороду и сунули в горящую печь. Раздались ужасные крики. Царь повернулся спиною к печи.

Ввели высокого человека с клочковатой бородкой, средних лет. Подле него шла женщина с растерянным выражением лица и парень лет семнадцати.

– Батюшка-царь, смилуйся, – говорил введенный, – ей же Богу, не лгу, оговорили меня напрасно… никогда ничего не брал. Государь, земной Бог, помилуй, – и кланялся в землю.

– Царь-государь, помилуй, – вопила женщина и била поклоны.

За нею парень молча кланялся. Царь сказал:

– Казарин Дубровский, ты, забыв свою крестную присягу, учинил против нас воровство, мимо нашего указу отпустил со службы детей боярских, взявши с них посулы, а то учинил ты, норовя недругу нашему Жигимонту-Августу, и за то довелся ты лютой казни.

– Батюшка-государь! – сказал Казарин Дубровский. – Виноват я в одном, что отпустил десять душ, давши им выписи, не за посулы, а по их просьбе, что они сказались больны и к ратному делу негодны, а чтоб я то делал, норовя твоему недругу, того и на уме у меня не было.

– Лжешь, пес, – закричал царь.

– Батюшка, кормилец! Бог милосердый, пощади! – кричала женщина, валяясь у ног царских.

По царскому приказанию опричники притащили стенку с гвоздями и привязали к ней раздетого Казарина спиною, а по груди, животу и рукам водили зажженым трутом. Раздражающие крики страдальца покрывали замирающие стоны и вопли жарившегося в печи Щенятева.

Царь сказал:

– Кудеяр, и ты, Мамстрюк! Лупите до смерти кошками жену и сына Казарина перед его глазами. Истребляйте собачье отродье.

На женщине разорвали одежду от затылка до пят, связали руки и ноги и положили ее на пол. То же сделали с парнем. Кудеяр со всей силы бил кошками женщину, Мамстрюк – парня, а другие опричники переворачивали их то грудью, то спиною вверх. И так били их, пока они не лишились жизни.

Затем ввели целую семью: отец, низкорослый, сутуловатый, с русой окладистой бородкой, с короткой шеей, с глазами навыкате, в которых сквозь страшный испуг пробивалось выражение хитрости; близ него немолодая жена со смуглым толстым лицом, две дочери-подростки, с заплаканными глазами, бледные, как полотно, и двое ребятишек, которые ревели и утирали слезы кулаком, не понимая, что с ними делается.

Царь сказал:

– Хозяин Тютев! Был ты пожалован нами: велено быть тебе у нашей государевой казны, и ты, забыв Господа Бога и святую его заповедь и наше великое жалованье, учал нашу казну воровать и корыстоваться с соумышленниками своими, и хотели нашу казну передать Жигимонту-Августу и крымскому хану, чтоб им нас, государя, свергнуть с нашего прародительского престола. Думал ты, диавол-сосуд, обогатиться и пожить в лакомстве и довольстве, забыв, что кто не в Бога богатеет, тот сам себе уготовляет в сем мире кару от земного владыки и на том свете мучим будет вечно; и за то ты довелся лютой казни!

– Во всем твоя воля, государь, – сказал хозяин Тютев, – ты наш Бог земной, а мы рабы твои; благодарить за все тебя должны, и за милость, и за казни.

Он поклонился царю в землю.

Жена кланялась в землю и вопила о пощаде, но от страху не могла произносить связно слов. За нею кланялись дочери, а ребята с плачем ползали по земле.

– Вот, мы начнем с дочерей твоих, – сказал царь. – Повесьте их вверх ногами и распилите пополам.

Пока опричники исполняли повеление, царь, близко подойдя к стоявшему на коленях Тютеву и указывая на терзаемых дочерей, говорил:

– Смотри на муки и на срам рождения твоего! Вот что бывает неверным и лукавым рабам: не точию они, но и семя их проклятое муку примет за них, ничем не согреша.

Мать в беспамятстве бросилась к дочерям, с которых струилась потоком кровь. Мамстрюк сильною рукою оттолкнул ее.

– Ребят малых в печь! – заревел царь.

Женщина совершенно потеряла рассудок, понесла бессмыслицу, в которой слышались проклятия.

– А! она еще языком ворочает, – сказал царь, – вложите ей веревку в рот и раздерите его до ушей, а ты, Кудеяр, коли ее иглою.

Опричники исполнили приказание царя, а Кудеяр колол женщину огромною иглою по всему телу.

– Довольно, – сказал царь, – забей ей гвоздь в темя.

Кудеяр исполнил царское приказание, а вслед за тем двое опричников держали за руки хозяина Тютева, двое раскрыли ему рот, а Мамстрюк, по царскому приказанию, из глиняного горшочка влил ему в рот расплавленного олова.

– Полей, полей горяченького сбитеньку! – говорил царь.

Хозяин Тютев упал, испустивши глухой крик, и несколько минут метался по полу. Царь любовался его судорогами.

Все наконец замолкло. Ввели красивого черноволосого человека лет двадцати пяти. Рядом с ним вели пожилую женщину, которой правильные черты лица и большие черные глаза выказывали былую красоту. Она глядела смело и держала голову так высоко, как будто шла принимать подарки.

Царь сказал:

– Князь Борис Тулупов, ты забыл Господа Бога и, презрев наши великие к тебе и твоему роду милости, хотел убежать из царства нашего к недругу нашему Жигимонту-Августу по стопам изменника нашего Курбского, и твоя мать была тебе в том помощница. Но Бог вашу измену открыл, и ты пойман на пути вместе со своею матерью, и за то ты довелся лютой казни. Посадить его на кол!

– Царь-государь, – сказал осужденный, – я тебе не изменял, а из твоего царства хотел бежать от великой кручины, что ты, царь-государь, на нас напрасно гневаешься и свою царскую опалу кладешь на нас без всякой нашей вины. Собаку напрасно бить начать, так и та со двора сбежит. Ныне я под твоею рукою. Твори с нами, что хочешь. Есть судья над тобою: Бог на небе. Он воздаст тебе за всех нас.

Тулупова посадили на кол.

– Ты не царь, – крикнула мать, – ты дьявол, ты зверь лютый. Мучь нас, терзай. Будь ты проклят от Бога. Погибнешь ты сам и весь твой кровопийственный род…

– Ха, ха, ха! – закричал царь Иван. – Княгиня, у тебя язык настоящий бабий! Ты, видно, женщина шутливая, я тебе и задам веселую смерть. Защекотать ее до смерти. Кудеяр, начинай ты.

Тяжелая работа выпала на долю Кудеяра. Княгиня металась во все стороны около сидевшего на колу сына. Кудеяр бегал за нею. К нему присоединились и другие. Княгиня отмахивалась, вскрикивала, дико хохотала, наконец упала без чувств. Ей дали отдых. Придя в себя, она приподнялась, бросилась к сыну, но опричники поймали ее, повалили на пол и щекотали до смерти.

Царь несколько минут тешился этой сценой, потом дал знак, чтобы ему приводили других. Ввели одиннадцать человек дворян, обвиненных в соумышлении с казненными вельможами. Царь приказал всех их раздеть донага; пятерых велел перед своими глазами облить кипятком, но при этом досталось и двум опричникам, исполнявшим царское приказание; они нечаянно плеснули кипятком на себя, и царь, увидя это, смеялся. Троим из осужденных отрубили руки и троим – ноги и, постегивая тех и других кнутом, заставляли первых бегать, а вторых ползать, пока они не лишились чувств от сильной потери крови; тогда царь приказал Кудеяру покончить их ударами кулака в головы.

Царь, обратившись к опричникам, громко спросил:

– Праведен ли мой суд?

– Праведен, государь, – закричали опричники, – как суд божий.

– Праведен ли мой суд? – спросил царь Кудеяра.

– Праведен, – сказал Кудеяр, а на душе у него было так скверно… Он чувствовал, что опустился в такую яму, из которой выйти уже нет возможности. Он ненавидел царя, презирал себя, но желание увидеть жену преодолевало в нем все.

– Довольно пока, – сказал царь, – время к вечерне.

Все вышли, оставивши в пыточной лужи крови, обгорелые изуродованные трупы, дым, удушающий смрад и одно еще живое существо – Тулупова на колу, в страшных муках смотревшего на лежавшую у ног его мертвую мать.

Ударили к вечерне. Опричники, как и прежде, клали поклоны, а царь с умилением читал псалом: «Благослови душе моя, Господи!» После ужина и повечерия царь приказал позвать Кудеяра.

– Садись, – сказал ласково царь Кудеяру, – садись да расскажи нам про свои похождения; чай, немало ты, бедный, горя претерпел, зато много диковин видел.

Кудеяр начал рассказывать свое странствование. Царь слушал со вниманием. Когда Кудеяр говорил о той муке, какую он терпел в кафинской тюрьме, царь прерывал его вздохами и восклицаниями: «Ах, злодей! ах, лютые человекоядцы!»

Кудеяр воспользовался таким благодушием царя и заговорил о своей жене.

– Бедная! как она горевала по тебе!

– Царь-государь, – сказал Кудеяр и бросился к ногам царя, – яви отеческую милость. Буду за тебя век Бога молить! Кровь пролью за тебя, государя моего! Дозволь мне видеть жену мою.

– Увидишь, увидишь, – сказал царь. – Потерпи немного. Вот один искус тебе уже был. Будет другой. Исполнишь – будет третий, тогда и жену увидишь. А теперь рассказывай дальше.

Кудеяр продолжал свою повесть, и, когда кончил, государь приказал дать ему стопу крепкого меда и сказал:

– Ступай, Кудеяр, отдыхать. Ты сделал большой путь к нам и сегодня – таки потрудился. Завтра тебе опять работа будет. Ступай, Господь с тобой.

Отпустивши Кудеяра, царь позвал к себе немецкого пастора Эбергарда. Этот пастор из пленных ливонцев, выучившийся замечательно хорошо по-русски, был однажды призван царем и так ему понравился, что царь неоднократно призывал его к себе по вечерам, дозволял ему смело хвалить аугсбургское исповедание, осуждать по всем правилам лютеранского мудрословия монашество, даже касаться умеренно почитания икон, соблюдения постов и т. п.

Православный царь сам вольнодумствовал с немцем, что так противоречило тому монастырскому обиходу, какой царь завел у себя в слободском дворце. В то время царь был недоволен митрополитом Филиппом, и ему хотелось, чтоб церковь не только не противоречила ему, но находила хорошим все, что ему вздумается делать. Хитрый немец выставлял ему свое лютеранство такою религиею, где царь может быть безусловным, непогрешимым государем церкви, где нет ни митрополитов, ни архиереев, поставленных, по преданию, от Христа, а есть только такие служители алтаря, которые за собою не имеют другого достоинства, кроме того, какое им даст верховная светская власть. В этом-то и заключалась вся тайна, каким образом подделался немецкий пастор к московскому царю.

Все удивлялись Эбергарду, которого положение напоминало положение смельчака, усевшегося на краю жерла огнедышащей горы. Милостивое обращение царя с пастором не спасало до сих пор единоверцев и земляков пастора от царских мучительств. Не раз царь, для потехи, приказывал убивать перед своими глазами немецких пленников или отдавал на продажу в Крым. Эбергард никогда не ходатайствовал за опальных, не надоедал царю просьбами о своих земляках, напротив, всегда говорил царю, что все его поступки исходят от воли божией, и если царь бывает грозен, то это значит, что Бог карает людей за их прегрешения.

Умел, как подобало лютеранскому пастору, толковать на все лады тексты Святого Писания: Эбергард приводил их и объяснял в пользу беспредельности царской власти так удачно, как не сумел бы ни один православный мудрец того времени. Такою угодливостью и покорностью Эбергард надеялся мало-помалу расположить царя к немцам. В этот вечер Эбергарду казалось, что он приблизился к своей цели: царь до такой степени признавал превосходство немцев перед русскими, так ласково обещал покровительство и безопасность для них в своем государстве, как будто для немецкого племени в Московской стране наступала новая, счастливая эпоха.

На другой день, после заутрени, двое опричников объявили Кудеяру, что он должен ехать с ними в Переяславль; Кудеяр поехал верхом с двумя только опричниками. В поле его воображению невольно представилась возможность бежать из проклятого московского пекла, но он отогнал от себя эту мысль, вспомнив, что Настя в руках у мучителя.

Кудеяра привезли в Переяславль и поместили в наместничьем дворе. К вечеру того же дня приехал царь в карете с Мамстрюком, Вяземским и молодым Басмановым, провожаемый верховым отрядом опричников. Царь поместился в особом дворце, нарочно построенном для его приезда близ наместничьего двора.

На другой день царь отслушал обедню в переяславльском соборе и вкусил «богородицына хлебца», а потом, ставши вместе с любимцами на переходах, окружавших внутренность верхней части дворца, построенного на низменном подклете, велел подозвать ко дворцу Кудеяра. Царь ничего не сказал Кудеяру, когда он явился, но, обратившись к своему шурину, дал ему такое приказание:

– Вон в той башне сидят шестнадцать немецких полоненников; прикажи снять с них цепи и привести сюда, а вы, – прибавил царь, обращаясь к наместничьим людям, – затворите все городские ворота.

Через несколько минут Мамстрюк вывел из башни шестнадцать человек, бледных, изможденных, едва волочивших ноги от боли, причиненной им только что снятыми с них кандалами.

– Немцы, – сказал царь, – я жалую вас, освобождаю от неволи и отпускаю домой. Понимаете, немцы.

Из немцев только один понимал немного по-русски и передал царское слово землякам на их языке. Все подняли вверх руки и закричали: «Hoch lebe!»

Царь, указывая на ворота, дал знак немцам, что они могут уходить. Немцы поклонились царю до земли и повернулись с тем, чтобы идти. Тогда царь крикнул: «Кудеяр, бей этих нехристей!»

Кудеяр бросился за немцами и ударами кулака в спину убил двоих, одного за другим. Остальные, не понимая, что с ними делается, пустились бежать, насколько позволяли им больные ноги. Кудеяр догнал их и еще положил двоих. Двенадцать остальных немцев, спохватившись, бросились на Кудеяра, но Кудеяр схватил одного из них за ноги, начал им бить немцев, свалил с ног двоих, потом, бросив оземь уже умершего немца, которого держал в руках, схватил другого, размахнул им, как и первым, и уходил еще двоих.

Остальные шесть немцев, добежавши до ворот, увидали, что ворота заперты, пустились вдоль стены искать выхода; Кудеяр забежал им вперед, свистнул в висок одного, другого… Четверо прочих уже не защищались, бросились на колени и просили пощады, произнося: «Jesus». Кудеяр побил их своим могучим кулаком. Шестнадцать трупов лежали трофеями его силы и покорности царской воле. Кудеяр воротился к царю и молча, с непокрытою головою, стоял у крыльца царских хором.

– Молодец, – сказал царь и приказал подать Кудеяру стопу меда, а трупы немцев побросать в озеро. Вслед за тем царь обедал у себя во дворце с любимцами, а Кудеяру принесли обед с царского стола. После обеда царь выехал и приказал следовать за своею каретою Кудеяру, но не на своем татарском коне, а верхом на быке.

«Господи! – думал Кудеяр, едучи на быке. – Каково мне горе послано! Столько людей безвинных побил, а теперь какой срам терплю! Все за тебя, моя Настя, все для того, чтобы тебя увидеть». И стал он мысленно утешать себя: вот уже два искуса он совершил, будет еще третий, а как третий совершит, царь будет доволен и отдаст ему Настю, а он переоденет ее и уйдет с нею в Украйну. О, какое будет счастье, когда он вырвется из проклятой Московщины! Как он заживет вдвоем с Настей в ее батьковском хуторе!

Довольно он уже повоевал, пора в мире пожить хозяином; да и с кем воевать. На татар он не будет нападать, пока его друг и благодетель царствует в Крыму. Разве сами нападут, тогда иное дело! На Москву разве пошлют, но он наймет вместо себя наймита; на его век с Настей хватит того, что ему хан дал, а если в Украине ему почему-нибудь станет нехорошо, так он махнет к своему другу Девлету: ведь обещался он дать ему поместье в Крыму.

Так грезил Кудеяр о возможности счастья, стараясь подавить гнетущее чувство нравственного унижения, и приехал в Александровскую слободу не в виде витязя, а в виде шута. «Уж не это ли третий искус мой», – подумал Кудеяр, и ему входила в голову надежда – что, если царь позовет его и скажет: «Кудеяр, ты исполнил этот третий искус, подвергся сраму, покоряясь моей воле, возьми свою Настю».

Однако в тот день не позвали Кудеяра к царю.

На следующий день заутреня – и Кудеяр прослушал царя, читающего шестипсалмие и кафеизмы. Пришло время обедни. При самом начале ее Кудеяр заметил, что царь подозвал к себе Малюту, говорил с ним, поглядывая на Кудеяра с каким-то выражением злобной насмешки, потом Малюта ушел, бросивши на Кудеяра злорадственный взгляд.

После обедни все по обычаю уселись обедать. Кудеяр тоже сел. Царь взял пролог, чтобы читать житие святого того дня, и вдруг, вместо чтения, взглянувши на Кудеяра, сказал:

– Кудеяр, наступает твой третий, последний искус. Если ты его выдержишь, то будешь у меня лучший слуга, первый человек. Знай это. Ты сегодня обедать будешь не у меня, не здесь, а поведут тебя в иное место.

Кудеяр встал, встали Малюта, Мамстрюк и четверо опричников; они повели Кудеяра в одну из изб, построенных на царском дворе.

Там, в светлице, на столе, покрытом красною скатертью, стояла оловянная миса щей; подле нее лежал ломоть хлеба, а над столом, на крюке, вбитом в матицу, висел труп женщины.

Кудеяр взглянул на труп повешенной и узнал свою Настю.

На человеческом языке не найдется слов, чтоб выразить то, что почувствовал тогда Кудеяр.

– Садись и обедай, – сказал ему Малюта.

В голове Кудеяра сверкнула такая мысль: чтоб отомстить убийце Насти, нужно быть к нему допущенным, а допущенным он может быть, исполнив до конца его волю. Кудеяр сел за стол, взял ложку и стал подносить ко рту щи, задевая рукою холодную ногу своей мертвой Насти. Он не в состоянии был проглотить щей, и они текли по бороде его.

– Смотрите, смотрите, – говорили опричники, – вот что называется: по бороде текло, а в рот не попало.

Трудно было Кудеяру пересиливать себя. Он положил ложку и сказал:

– Доложите великому государю, что я совершил свой третий искус.

– Мало ел, еще покушай, – сказал Малюта, – а то голоден будешь. Мясца кусочек съешь!

Кудеяр стал доставать из миски кусок мяса и при этом снова зацепил ногу покойницы, и нога, заколыхавшись с телом, ударила его в губы.

– Ха, ха, ха! поцеловался с женою, – сказал Малюта.

– Смотри, жены не съешь вместо говядины, – сказал один из опричников.

– Выпей, Кудеяр, винца, – сказал Малюта, – выпей во здравие государя.

Кудеяр, повинуясь приказанию, налил вина и выпил.

– Ну, коли наелся и напился, так пойдем, доложим царю-государю, а на ночь с царского дозволения возьмешь жену на постелю.

Они вышли. Малюта пошел докладывать царю. Кудеяр с опричниками стоял на дворе. В глазах его не было ни слезинки. Он молча и как бы равнодушно смотрел вдаль. Через несколько минут воротился Малюта и сказал:

– Кудеяр, тебя зовет царь-государь, иди смело; царь-государь будет к тебе несказанно милостив.

Кудеяра ввели во дворец, повели через царские покои, обитые сафьяном с тисненными золотыми узорами, и ввели в угольный покой. Царь стоял у окна, опершись на свой посох; против него у дверей, в которые должен был входить Кудеяр, стояли Вяземский, Басманов и Василий Грязной.

– Ну, Кудеярушка, – сказал царь ласково, – ты совершил свой третий искус…

– Совершу четвертый, – прервал Кудеяр и, сжав кулаки, бросился на царя; но вдруг пол под ним раскрылся, и он упал стремглав в подклет, на полторы сажени ниже комнаты.

– Ха, ха, ха! – воскликнул царь, – забыл, собака, а может, и не знал, мужик-невежа, что Бог повсюду охраняет помазанника своего. Ангелом своим заповесть о тебе, да не преткнеши о камень ногу свою.

В то время, как Кудеяр бросился на царя, Вяземский и Басманов дернули за доску, прикрывавшую отверстие на полу. Все было предусмотрено заранее. Ожидали именно того, что случилось.

– Закройте его, пусть пропадает там голодною смертью, – сказал царь и вышел из комнаты.

Примітки

Александровская слобода – резиденція Івана IV Грозного (грудень 1564 – 1572); тут з катівнею та собором парадоксально співіснувала друкарня, де 1577 р. видрукувано Псалтир. Нині – м. Александров на р. Сірій, райцентр Володимирської обл.

Скуратов Малюта – Скуратов-Бєльський Григорій Лук’янович (? – 1573) – боярин-опричник, головний провідник політики терору, кат Новгорода (1570). Загинув у бою в Лівонії.

Мамстрюк Темрюкович (? – 70-і рр. XVI ст.) – син Темрюка Айдарова, старшого князя Кабарди, брат цариці Марії Черкаської, другої дружини Івана IV.

Филипп – Количов Пилип Степанович (1507 – 1569) – російський митрополит (з 1566 р.). За публічні протести проти репресій скинутий (1568 р.) і, за наказом царя, задушений.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 244 – 263.