3. Возвращение

Николай Костомаров

Главная дорога из Крыма в Московское государство шла тогда по так называемому Муравскому шляху, на который выезжали из Крыма двумя путями: через Перекоп и через Арабат. Муравский шлях шел вдоль Молочных Вод, потом поворачивался вправо к верховью р. Конки, далее шел к верховью Волчьих Вод, вдоль р. Быка к верховью Самары, поворачивал влево по Самаре до р. Орели и потом шел вдоль этой реки до ее верховьев. Все это была собственно земля ногайская, безлесная вплоть до самой Самары; только за Самарою начинались рощи, и чем дальше к северу – край становился лесистее.

На степном безлесном пространстве путник не встречал ни города, ни селения, ни даже хаты, а между тем край был вовсе не безлюдный. Здесь, по степи, изобильной солончаками, перемешанными с богатыми пастбищами, сновали многочисленные кочевья ногаев; там и сям появлялись и исчезали огромные купы кибиток, сделанных из тростника и покрытых кожами и рогожами; около них паслись стада волов, овец и преимущественно конские табуны. Ногаи представляли в своем быту не только отличия, но отчасти даже противоположность с бытом крымцев; у крымцев кочевые дикие нравы все более и более уступали место признакам оседлого быта.

Крымцы заимствовали культуру Востока; напротив, ногаи оставались в первобытном виде, не сеяли хлеба, не заводили садов и огородов, не строили домов, не занимались ремеслами, всегда на конях, всегда в одной и той же овчине с тою разницею, что летом одевали ее шерстью вверх, а зимою шерстью к телу, равнодушные к холоду и зною, не терпели они никакого труда, ни телесного, ни умственного, жены их не умели ни прясть, ни ткать; и если у них являлись какие-нибудь предметы житейских удобств, то все это было награблено у русских. Набеги и грабежи знакомили их с этими предметами, но не подвигали к лучшей жизни.

Ногаи предпринимали свои набеги не столько из корысти, сколько оттого, что иного ничего не умели делать и не знали, чем пополнить жизнь, не удовлетворяемую лежанием на степи и пожиранием ягнят и жеребят. Ногаи уводили из Руси множество пленников, но от этого получали пользу больше крымцы, перекупавшие у ногаев за бесценок их добычу. При своих воинственных успехах, ногаи часто были в крайней нужде; они богаты были только стадами, но не знали, как с ними обращаться: скотские и конские падежи были обычным явлением в их степях, и после таких падежей обыкновенно наступал мор на самих ногаев, лишенных средств пропитания. Нередко случалось, что во время жестокой зимы ногаи во множестве пропадали от стужи: у них не было топлива, кроме сухого бурьяна и тростника; ногаи ненавидели лес, и где начинались леса, там уже не было ногайских жилищ.

Пока наш Кудеяр проезжал по ногайской земле, ему была возможность доставать баранов и жеребят; за Самарою страна делалась безлюдною. Путешественники делали продолжительные отдыхи для корма лошадей; и тогда они стреляли стрепетов, тетеревов и дрохв, которых было чрезвычайное множество, – для этого употреблялись стрелы; ручное огнестрельное оружие того времени больше годилось для войны, чем для охоты.

У верховьев Орели Кудеяр встретил купеческий караван, состоявший из множества вьючных лошадей и двухколесных возов. С караваном был царский гонец; провожали его вооруженные стрельцы. Купцы были по преимуществу кафинские армяне; они везли из Московского государства рогожи, покупаемые у них ногаями для покрышки кибиток, разные меха, муку, конопляное масло, воск, а также в небольшом еще количестве изделия европейской промышленности, купленной у англичан в Москве.

Но у них, кроме того, был живой товар – невольники, военнопленные немцы и чухна, взятые русскими на войне в Ливонии и проданные крымским купцам; они шли, соединенные длинною цепью, которая обвязывалась вокруг шеи каждого; с ними были и природные русские – кабальные люди, проданные своими господами: хотя это законом не дозволялось, но постоянно делалось.

Муравский шлях не считался тогда безопасным и удобным путем для торговли: торговля Москвы с Востоком удобнее велась через Москву и Киев, но во время частых войн между Москвою и Литвою купцы поневоле должны были избирать другой путь. Кроме того, в Литве им приходилось платить большие пошлины за товары, и для избежания лишних затрат купцы возили свои товары по Муравскому шляху. На этом пути их могли грабить и русские удальцы, и ногаи; но жадность к приобретению заставляла их забывать об опасности.

На этот раз купцы особенно смело пустились по опасному пути, потому что с ними ехал гонец, а гонца провожали стрельцы. Сами купцы были вооружены и каждую минуту готовились защищать жизнь и достояние. Кудеяр, повидавшись с царским гонцом и купцами, узнал, что на южных пределах Московского государства развелись разбойничьи шайки и на самый караван сделано было нападение.

Кудеяр, попрощавшись с караваном, двинулся на север со своими товарищами, а караван следовал на юг; вопли и стоны живого товара неслись в воздухе вместе со скрипом одноколок, запряженных волами, и жалобным криком степных чаек.

От верховьев Орели Кудеяр ехал извилинами промеж верховьев разных рек, впадавших с одной стороны в днепровскую, с другой – в донскую систему. Таким образом, он следовал по правой стороне р. Уды, на левой минул Ворсклу и Псел и достиг вершины Донца. На этом пространстве леса перемешивались с открытыми полями, растительность была в полном блеске; корм для лошадей роскошный, зверей было такое множество, что лисицы и зайцы беспрестанно перебегали путь, а волки и медведи не давали путникам спокойно спать; они каждую минуту должны были быть готовы, по крику караульных, схватиться за оружие и вступить в борьбу со зверем за пасущихся лошадей и за себя самих.

Далее открылось ровное поле, верст на пятьдесят, чрезвычайно плодородное и некогда пахотное, но давно уже покинутое по причине отсутствия края. Путники подъехали к огромному кургану, который носил название Думчего; здесь увидали они спутанных лошадей, курени, дым от костров и толпу людей: то были царские станичники, отправленные из Рыльска для наблюдения за татарскими набегами. Увидя татар, провожавших Кудеяра, они вскочили с места, схватились за самопалы и готовились недружелюбно встречать гостей, но Кудеяр закричал им:

– Здравствуйте, земляки-товарищи; не татары набегом идут, невольник, бывший его царского величества служилый человек, ворочается из неволи бусурманской в край крещеный.

Дети боярские, начальствовавшие отрядом, собранным из севрюков (поселенцев северской Украины), приказали своим подначальникам оставить оружие. Кудеяр сошел с коня и начал лобызаться со всеми, как будто с давними знакомыми, хотя никого из них не видал прежде. Станичники, с своей стороны, были очень рады, встретив в пустыне освобожденного из неволи русского человека. Кудеяр рассказал им свои приключения, снял с одной из своих вьючных лошадей баклагу с водкой и начал поить своих земляков.

Тут Кудеяру стало разъясняться то, что еще в Крыму доходило до него как бы в тумане. Станичники рассказали ему, что на Руси все переменилось с тех пор, как Кудеяр оставил русскую землю. Люди, бывшие тогда у царя в приближении, казнены или изгнаны; царь разделил свое государство на опричнину и земщину: опричнину держит в милости, а земщину – в опале; многих бояр, думных людей и дворян показнил государь лютыми казнями и семьи их истребил, и даже на крестьян и на людей их положил свой лютый гнев; многие села разорены и сожжены по его царскому повелению, а люди и крестьяне от разорения пошли в разбой; и теперь около Москвы, говорят, проезду нет, а иные бегут сюда, в украинные земли, и проживают воровски в лесах, обгородясь острогами, пашут на себя хлеб, заводят дворы и пасеки, даней никаких не платят, работ не делают и царским наместникам под суд не идут.

Попрощался Кудеяр со станичниками и поехал своим путем. Вести, слышанные им, сильно смутили его, и стали ему входить в голову иные думы. «Если так, – говорил он сам себе, – то какого праха буду я служить московскому государю, – что я, москвитин, что ли? Разве батька наш, Вишневецкий, не покинул московского царя, когда ему у него не по нраву пришлось? А мне-то что? Разве мне поместье царское нужно? Пропадай оно прахом! Правду говорил Девлет-Гирей. У крымского я ни за что не остался бы, хоть он меня золотом обсыпь, – но как тут делать? Настю надобно вызволить: поеду в поместье, коли она там, возьму ее и удеру с нею на Украйну. Денег ханских хватит на наш век!»

Так рассуждал Кудеяр. Следуя по своему пути, он въехал в Пузацкий лес, обширный и густой лес, преимущественно дубовый. Орлы кружились над их головами, всполошенные человеческим присутствием. Звериный вой доносился до ушей путников со всех сторон. Миновали они верховья Сейма, Оскола, выехали снова в поле и достигли р. Тима. Муравский шлях шел вдоль этой реки, то приближаясь к ней, то отдаляясь от нее параллельно к реке Щене. Так, наконец, Кудеяр с товарищами добрался до р. Быстрой Сосны. На том месте, где через несколько лет после того построен был город Ливны, Кудеяр увидел большую станицу: вместо куреней поставлены были избы, а необходимость защиты заставила станичников обрыть все строение рвом и обсадить частоколом. Отсюда станичники посылали разъездных проведывать про татарские загоны и про русских воровских людей.

Кудеяр, повидавшись со станичниками, узнал от них еще подробнее о том, что делается в Московском государстве, и после новых сведений решился во что бы то ни стало взять свою Настю и уйти в Украйну. Предполагая, что она в поместье, Кудеяр отпустил ехавшего с ним крымского посла, вместе с татарами, по прямой дороге в Москву, а сам договорил одного из станичников проводить его до Белева.

– Как-то мы приедем к Белеву? – говорил станичник дорогою. – Под Белевом шайка разбойников завелась. Наместник Постников посылал высылку ловить их, да у воевод людей немного, детей боярских не соберешь; мало их в уезде: кто на Москве в опричнине у государя, а кого послал царь войною на немцев. Атаман у разбойников – Окулка Семенов, из белевских детей боярских, что государь велел вывести из Белева, а он, Окулка, учинился государю силен да набрал себе ватагу из людей и крестьян опальных, да изо всяких беглых; а к нему пристал другой атаман – новокрещен Ураман, а крещеное имя ему Иван, тож из детей боярских белевских, а тот Урман, говорят, не прост человек, ведовские слова знает.

Имена Окула и Урмана поразили Кудеяра: первого он знал мало, но вспомнил, что так называли одного из боярских детей, которых он привел на Псел к Данилу Адашеву; а второй был, по его соображению, не кто иной, как тот самый крещеный татарин, который плавал с ним по Днепру к Ислам-Керменю и советовал воротиться, не доверяясь речам Афанасия Ивановича. «Они узнают меня, – думал Кудеяр, – и едва ли станут трогать, а если не так, то ведь сила у меня не пропала».

Волнуемый и страхом, и надеждою, Кудеяр гнал своих лошадей, давал им мало времени на корм. Уже недалеко оставалось до Белева. Кудеяр помышлял миновать его и прямо ехать на свое поместье. Между тем солнце было на закате, путники доезжали до опушки леса.

– Нам, – сказал провожатый, – лучше бы проехать лес засветло, а то тут разбойники держат притон.

На опушке леса стояла изба со двором. Вывешенный шест с колом сена показывал постоялый двор: тут большая болховская дорога, ведущая к литовской границе, сходилась с новосильскою, по которой, миновавши Новосиль, ехал Кудеяр. Лошади были сильно притомлены. Кудеяр въехал на постоялый двор.

Вошедши в избу и помолившись, как следовало, образам, Кудеяр обвел глазами внутренность избы и увидел коренастого хозяина с лукавыми, не смотрящими прямо глазами и приземистую, худощавую хозяйку, а в углу, под образами, он увидел двух людей, одетых в одинаковые черные однорядки: один из них был рыжий, высокий, длиннолицый, с большою бородой; другой – приземистый, смуглый, плотно остриженный, с четвероугольным обликом лица, узкими глазами и клочковатой бородой. Кудеяр в последнем узнал Урмана.

И Урман сразу узнал Кудеяра. Оба смотрели несколько минут друг на друга с вопрошающим выражением лица.

Наконец Кудеяр обратился к Урману по-татарски. Урман тоже ответил по-татарски.

Вслед за тем Урман сказал своему товарищу по-русски:

– Это наш давний добрый приятель. Если помнишь, тот, что был над нами головою, когда мы ходили с Адашевым на Днепре. Тогда его турки взяли обманом. Теперь, как видишь, он на воле.

Окул недоверчиво посмотрел на Кудеяра. Кудеяр разговорился с Урманом по-русски, стал ему рассказывать свою судьбу. Окул слушал со вниманием, но все еще посматривал на Кудеяра искоса.

Разбойники нарочно приезжали к хозяину постоялого двора, чтобы высмотреть, кто будет проезжать: они не нападали на проезжих на постоялом дворе, а, поговоривши с ними, показывали вид, будто они также проезжие, расплачивались с хозяином, уезжали заранее, а потом стерегли свою добычу в лесу. Хозяин поневоле потакал им из боязни, что если он станет им перечить, то они сожгут его дом или убьют его самого.

Рассказавши в общих чертах свою судьбу Урману, Кудеяр добавил, что едет в поместье за женой.

– Не пытайся напрасно, товарищ, – сказал Урман, – меня прежде расспроси; твоей жены нет там, и поместье не у нее, да и не у тебя.

– Где же она? Жива ли? – воскликнул Кудеяр.

– Может, и жива, – сказал Урман. – Слушай, как тебя взяли турки, мы воротились домой по царскому наказу. Я первый привез жене твоей горькую весть про тебя. Я дал ей совет: «Поезжай в Москву просить царицу. Пусть бы государь приказал списаться с турецким государем, чтоб твоего мужа выписать из неволи». Она поехала. А царица заболела, а потом и умерла. Твоя жена ходила и к тому, и к другому; ей все обещали, а ничего не сделали. Она поехала в поместье, живет, бедняжка, да ждет. Год ждет, другой ждет; опять поехала в Москву, стала просить то того, то другого. Ей опять обещали. «Ступай, – говорят, – в свое поместье и живи там, а муж к тебе приедет». Вот она ждет год, другой, третий, тебя нет… А тут вышла от царя опричнина; стали у помещиков поместья отбирать и другим давать. Будет тому без малого года два: взяли твою жену и увезли в Москву, говорят, отправили куда-то в монастырь жить, пока ты вернешься, а в какой монастырь, того мы не ведаем… А твое поместье дали какому-то новокрещеному татарину.

– И ты говоришь правду? – сказал Кудеяр.

– Бог убей меня на этом месте… С чего мне выдумывать. Ты давно у нас не был, так и не знаешь, что тут делается. Ты говорил про себя, а я теперь про себя скажу. Я не московского роду человек, слыхал ты, может быть, был на Казани царем Шиг-Алей: верный он был человек московским государям; мой отец у него жил и умер близ него, а меня сиротой оставил. Взяли меня русские люди, крестили и воспитали, а царь пожаловал меня поместьем. Чем не хорошо! Я женился на русской, жил с царского жалованья и верно служил его царскому величеству; вдруг ни с того ни с сего, ни за что ни про что отняли у меня поместье и велели с другими идти на вывод в немецкую новозавоеванную землю; все у нас хозяйство пропало, а нам и на дорогу-то не дали припасов, хоть голодом умирай; я так-таки женушку свою с дочушкой покинул, оттого что кормить было нечем, и теперь не знаю, где они: говорят, к кому-то в кабалу пошли. И наши белевские, дети боярские, что их погнали в немецкую землю, свои семьи покинули, а иные и сами на дороге померли; а которые живы остались, все до одного бежали и стали жить в лесу в землянках, а есть надобно же что-нибудь, вот мы поневоле и на разбой пошли. Нас грабят, отчего же и нам не грабить других.

– Со мной хуже сталось, – сказал Окул. – У меня жена была больна, четвертый год с печи не вставала, а двое детей малых. От царя пришел указ отдать мое поместье опричному человеку царскому, прислано городничего выгнать меня с семьею. «Без мотчания, – говорит, – выступайте», а с ним новый помещик приехал, ременный кнут держит надо мною и кричит: «Выбирайтесь, по мне хоть на морозе околевайте»; а тут зима, жену чуть с печи стащу, дети ревут. «Поезжай в город», – кричит опричник. Насилу одну клячонку дал с телегой жену да детей в город свезти. А крестьянишки мои, злодеи, тому рады, еще насмехаются над моей бедой; не без того, что иному затрещину в зубы дал, все сякие-такие дети припомнили. Только после уж, при новом господине об нас пожалели.

А в городе собираются дети боярские, велено гнать в немецкую землю на вывод, и меня с ними. «Куда я жену дену?» – спрашиваю. А наместник говорит: «Куда хочешь». Я и покинул ее, больную, в городе. После уж я узнал, что наместник отослал ее в монастырь, а там ее кормили на дворе с собаками. Болезнь у нее была такая, что дух от нее шел такой; ее в келью не пускали. Так и померла. А я с двумя детками пошел пешком зимою в далекую сторону. Денег нет, хлеба не дают, разве Христовым именем выпросишь, а и то редко кто даст, – у самих людей мало было хлеба от неурожая. Дети не выдержали, померли от холода и голода, а мы бежали с дороги. Таких, как я, много по всей Руси. Чаю, кабы всех собрать, то и царская рать ничего бы с нами не поделала.

– Что, товарищ, – спрашивал Урман у Кудеяра, – хорошо у нас поводится? Каково потерпел Окул! Были и такие, что потерпели похуже Окула. У нас ватага человек сот две. Пришло их немало из одной вотчины и рассказывают: опалился царь на боярина их; самого боярина казнил лютою смертью, а потом поехал царь с опричниною в боярское село: село окружили, а народу велели выходить вон с женами и детьми, и старыми и малыми. Опричники перво сожгли боярский двор, а дворню начали бить до смерти, мало не всех перебили, только разве какой успел убежать.

Потом пошли по крестьянским дворам, все рубят: двери, столы, какая посудина была – все перебили, переломали, овец, лошадей, скот, птицу – все порубили, даже кошек и собак побили, а потом село зажгли и крестьянам сказали: «Идите куда хотите, хоть с голоду пропадайте; каков-де ваш боярин был, таковы и вы, такие-сякие дети». Да еще царь не велел другим людям принимать их и кормить. И половина их околела, особливо малые да хворые, оттого что в те поры был великий пост, время холодное, а прочие с голоду да холоду напали на одно село, берут насильно, что можно съесть и во что одеться; хозяева не дают своего добра, а те отнимают.

Начали драться дубьем, и кулаками, и чем попало; опальные подолели и все село разграбили, и в такой задор вошли, что красного петуха по селу пустили и дотла сожгли. «Каково, – кричат, – нам было от царя-государя, таково пусть и вам будет! Мы потерпели, так и вы заодно с нами потерпите». Тогда из того же разоренного села были такие, что к ним же пристали, – прежде бились с ними за свое добро, а как у них все отняли и сожгли, так, значит, нет ничего, и жалеть не о чем.

Пошли на другое село боярское, да уж на опричное, приказчика убили, двор боярский сожгли, а с крестьянами биться стали; дело было горячее. Человек с сотню положили: кого тут же насмерть прихлопнули, кому руки и ноги подломили, глаза вышибли, а из того села многие утеклецы прибежали в город Серпухов, дали знать губному старосте, и губной староста приказал скликать уездных людей. Тогда опальные и к ним приставшие люди видят, что не сладить им силою, побежали лесами в украинные города и пристали к нам. Теперь мы сидим в землянках и тем и живем, что кого на дороге ограбим либо на двор опричный нападем. Прежде были чуть не голые и босые, а теперь и одеты, и сыты, и конны.

– Ну, не повсякчас сыты, – сказал Окул. – Ино время голодная ватага с нас, атаманов, харчи спрашивает: «Корми братью, – говорят, – а то тебя съедим». Проезд был невелик в Литву от войны. А вот как теперь царь замирился с Литвою, стали торговые людишки ездить.

– И теперь двоих ждем, – сказал Урман. – Онамедни купец под огнем сказал: будет ехать из Киева купец, а с ним монах. Вот мы их и ждем.

– Так вы и монахам не спускаете? – спросил Кудеяр.

– Монахов? – прервал Окул. – Кого же нам и тормошить как не монахов. У кого деньги, у кого всякое добро, как не у них!

– Вот, – сказал Урман, – тебя так не тронут, ты полоненник.

– У тебя, – сказал Окул, – кони чуть ноги волочат от ханских даров. Был бы ты не полоненник, так не проехал бы. А у нас такой зарок исстари ведется: полоненника, который из полона идет, нельзя тронуть, хоть он груды золота вези, – он божий человек. Коли полоненника ограбить или убить, то нам самим удачи не будет, – так старые люди говорят. А монахов… Что они? Вот как бы монах или поп с ризой шел, с образами – ино дело.

– Погоди, – сказал Урман, – про то Бог весть, что впереди будет, может, и сам Кудеяр с нами заодно станет.

– Никогда с вами не стану, – возразил Кудеяр.

– А, чай, на нас пойдет, коли царь укажет? – спросил Окул.

– И на вас не пойду, царю служить не буду. Возьму жену и пойду в свою землю.

– Право слово не пойдешь на нас? – спросил Окул.

– Право слово не пойду, оттого что служить царю не стану, – ответил Кудеяр.

– А ты думаешь, тебя так с женой и отпустят подобру-поздорову? Когда придется бежать, к нам приходи. Мы тебя до границы проведем.

– Сам пройду, – сказал Кудеяр. – А вы сами зачем не уйдете в Литву?

– Боимся, – отвечал Окул, – царь напишет в Литву, что мы разбойники, а нас и выдадут как лихих людей.

В это время послышался топот лошадей.

– Приехали, – закричал Окул, – наша добыча приехала!

В избу вошло трое человек. Один низенький, горбатый, одет был в монашеское платье. Концы клобука, подвязанные под бороду, скрывали черты лица его. Другой был высокого роста, с остроконечным лбом, длинным носом и пугливыми глазами. Третий был работник. Хозяин-купец, давши ему приказание насчет лошадей, сел на лавку и, снявши мешок, положил возле себя, бросая кругом тревожные взгляды. Хозяйка предложила приезжим поужинать и поставила перед ними миску постных щей и ячменную кашу, так как была пятница. Купец достал из мешка водки, выпил вместе с монахом и, ободрившись, стал заговаривать с присутствующими.

– Откуда едете? – спросил купец.

– Мы чужеземцы, – сказал Урман, – из цезарской земли едем в Москву по торговым делам.

– Чай, не в первый раз у нас, – спросил купец, – когда по-нашему говорить умеете.

– Живали подолгу, – сказал Урман и добавил, указывая на Окула, – русский человек, наш приятель.

Купец ободрился, начал говорить о торговле; вмешался в разговор монах и повел речь о киевских святых: оказалось, что он ездил с купцом на богомолье.

– Говорят, у вас под Белевым нечисто, – спросил купец хозяина. – Ребята пошаливают?

– Все это люди врут, – отвечал хозяин. – Было прежде немного… да губной староста переловил лихих людей и посадил в тюрьму. Теперь, благодарить Бога, хоть ночью один поезжай, никто пальцем не тронет.

– Тут, говорили, шалит какой-то Окул.

– Окул? – возразил Окул. – Уже недели две, как его повесили в Белеве.

– Слава тебе Господи! – сказал купец и перекрестился.

– Мы не боимся и света ждать не станем, – сказал Окул. – Теперь прохладно, лошадям легче ехать.

– Наши лошади утомились, – сказал купец. – Мы дождемся света. Да и вам чего спешить. Честный отче нам бы немного почитал: у него книжка есть, такая книжка умная, так в ней все хорошо написано, что как слушаешь, так слеза тебя прошибает.

– Нет, благодарим на добром слове, – сказал Окул. – Нам надобно спешить.

Он вышел из избы, а Урман по-татарски позвал в сени Кудеяра.

– Слушай, Кудеяр, – сказал Окул, – ты полоненник, путь тебе чист, но хлеба от нас не отбивай. Проезжим об нас не говори и в наше дело не мешайся, а не то – не прогневайся.

– Ты хочешь, чтобы я с вами был заодно, – сказал Кудеяр, – да еще пугать меня думаешь.

– Други, слушайте, – сказал Урман, – ты Кудеяру не перечь, а то у него сила такова, что он нас обоих в бараний рог согнет. А ты, Кудеяр, тоже рассуди. Купец и монах тебе не братья, не кумовья, у тебя свое горе, тебе надобно жену достать, а как ты ее достанешь, Бог весть. Может, и мы тебе погодимся.

Кудеяр насупился, помолчал и спросил:

– Вы их хотите загубить?

– Нет, нет, – сказал Окул, – мы напрасно людей не бьем; мы его только облегчим маленько.

– Ну, делайте как знаете, – сказал Кудеяр. – Мое дело сторона.

– Ну, смотри и помни, – сказал Окул. – За это мы у тебя в долгу будем и, когда нужно, отплатим тебе всяким добром.

Кудеяр воротился в избу. Купец и монах, поужинавши, легли спать, а Кудеяр, полежавши немного, встал, рассчитался с хозяином, потом заплатил своему провожатому, все время не отходившему от лошадей, и отпустил его, сказавши, что теперь сам доедет до Белева; затем, оседлав и навьючив лошадей, пустился в путь по лесной дороге.

Проехавши верст десять и спускаясь в долину, он увидал огни: то был горящий костер, возле которого сидела толпа разбойников. Увидя проезжего, она бросилась на него с диким криком.

– Не тронь, – раздался знакомый Кудеяру голос Урмана. – Это едет тот полоненник, что я вам говорил об нем.

– Когда полоненник, – закричали из толпы, – то милости просим к нам хлеба-соли есть и винца выпить.

Напрасно Кудеяр отговаривался. Атаманы клялись ему отцом, матерью, что никто у него не возьмет нитки. Он сошел с коня и выпил предложенную ими чару вина.

– Слушайте, братцы, – сказал Урман, – это наш давний друг, старый товарищ; коли будет ему какова нужда, мы все ему в помочь будем, для того что он обещал нам на нас не ходить по царскому указу и царю не служить. Согласны ли на то, братцы?

– Согласны, согласны, – закричала толпа.

– Зачем тебе ездить к царю, – сказал один разбойник, – узнай только, где твоя жена. Мы ее достанем тебе и проводим обоих вас в Литву.

– А где мне узнать про то? – спросил Кудеяр.

– В Белеве должны знать, – сказал Окул. – Ты вот что, брат: поезжай в Белев да узнай, куда услали жену твою, а потом к нам приезжай, так мы вместе с тобою отыщем жену тебе.

– Ох, братцы, – сказал Урман. – Боюсь я Белева. Не было б тебе там того, что было в Ислам-Кермене!

– Живой не дамся другой раз в неволю, – сказал Кудеяр.

Простившись с разбойниками, Кудеяр садился уже на лошадь, как вдруг караульный из разбойников закричал: «Едут, едут наши!»

– Ступай с Богом, Кудеяр, – сказал Окул, – и про нас не забывай. А мы тебе в угоду купчишки не убьем.

– Разве только маленько огоньком подсмолим, – сказал один из разбойников.

Кудеяр поспешно поехал своей дорогой, и, когда поднялся на гору, до него долетели жалобные вопли купца и монаха и громкий хохот расправлявшихся с ними разбойников.

Проехавши еще верст десять, Кудеяр развьючил одну из лошадей, вырыл в лесу яму и зарыл в нее большую часть полученных от хана денег, золотых и серебряных вещей; заклал яму дерном и сделал пометку на дереве, отсчитавши от того дерева до клада десять дерев и вымерял между ними расстояние, затем пустил лошадь на произвол судьбы, а сам с другою вьючною лошадью поехал далее и через пять верст достиг Белева.

Остановившись в посаде на постоялом дворе, Кудеяр отправился к наместнику и поднес ему вышитый золотом халат и серебряный кубок. Наместник был в восторге, но когда наместник услышал, кто он таков, то произнес неопределенное восклицание и, пригласивши Кудеяра сесть на скамью, сказал ему:

– На поминках благодарим. О тебе, Кудеяр, прислана от царя-государя грамота, и, чай, такова писана не ко мне одному, а во все украинные города. Прочитай.

Он подал Кудеяру грамоту.

– Я не умею читать! – сказал Кудеяр.

– Так подьячий прочтет. Позвали подьячего, и тот прочитал:

– «И буде Юрий Кудеяр прибудет к тебе в город и тебе б его, Юрия, ни часу не мешкав, отправить к нам, великому государю, в Александровскую слободу, наспех с провожатыми, дав ему провожатых человек десять и больше. А ему, Кудеяру, объявить, что он надобен нам, великому государю, для наших важных государских дел, и ему, Кудеяру, с теми провожатыми ехать к нам, никуда не заезжая и не останавливаясь нигде, а приехав в нашу Александровскую слободу, явиться к нашему ближнему человеку, князю Афоньке Вяземскому…»

– Слышишь, – сказал наместник, – садись на лошадь и поезжай.

Кудеяр стал было расспрашивать о своей жене, но наместник отговаривался, сказавши, что ничего о том не знает оттого, что сам приехал вновь.

Кудеяр сообщил, что разбойники напали на него и отняли от него вьючную лошадь, а на той лошади были самые богатые ханские подарки.

– Жалею о твоем горе, – сказал наместник, – пошлю служилых людей тех воров изловить и губному старосте велю написать, чтоб послал уездных людей на тех воров; а как тех воров изловят и животы твои у них обрящутся, в те поры все животы твои тебе отданы будут по расписке. А теперь ступай к царю с провожатыми.

Примітки

Муравский шлях – степовий шлях від Перекопу на Тулу (XVI – XVIII ст.); ним набігали на Україну і Росію кримські татари. Від нього відгалужувалися Бакаєв та Ізюмський шляхи.

Самара – річка, ліва притока Дніпра, впадає коло Запоріжжя.

Ногайские татары – мали свою державу – Ногайську орду, яка виділилась із Золотої Орди наприкінці XIV – на початку XV ст. Займала величезну степову територію від Волги до Іртиша північніше Аральського й Каспійського морів.

Ворскла – річка, ліва притока Дніпра (нині впадає в Дніпродзержинське водосховище).

Рыльск – місто на р. Сейм, відоме з 1152 р.; нині райцентр Курської обл.

Царь разделил свое государство на опричнину и земщину. – 1565 р. Іван IV з метою викорінення боярської «крамоли» розділив територію Російської держави на дві частини; до опричнини – царського уділу зі своїм військом – опричниками, не підсудними боярській владі фінансами, – одійшли Можайськ, Вязьма, Суздаль, Козельськ, Бельов, Перемишль, Великий Устюг, Вологда, Каргополь тощо; цар оселився в Александровській слободі. З цієї території виселялися боярські роди, що підірвало могутність земельної аристократії. Земщиною вважалися всі інші землі; лише деякі (Костромський повіт, Обонезька і Бежецька п’ятини Новгорода й Торгова сторона в Новгороді) то переходили до опричнини, то поверталися до земщини. Керували земщиною боярська дума й територіальні прикази (канцелярії); її військом були земські полки. Цей поділ було тимчасово скасовано 1572 р., відновлено 1575 – 1576 рр. з постанням нової боярської опозиції; остаточно скасовано зі смертю Івана IV 1584 р.

Ливны – містечко, відоме з XII ст.; нині райцентр в Орловській обл. РРФСР.

Новосиль – місто на р. Зуші, відоме з 1155 р.; нині райцентр в Орловській обл. РРФСР.

Подається за виданням: Костомаров М.І. Твори в двох томах. – К.: Дніпро, 1990 р., т. 2, с. 231 – 244.