Мерило вещей

Владимир Пасько

— Впереди и основа всего сущего — это народ. Который у каждого человека свой: российский, украинский, белорусский, еврейский или еще какой иной, но какой-то определенный быть должен, — уверенно начал Шеремет. — И нет человека, который бы не принадлежал к какому-то народу. Даже если он считает себя “гражданином мира” — и то в его заграничном паспорте есть графа “гражданство”, которая по-английски пишется как “nationality”, то есть — национальность, и в которой каждый должен признать себя кем-то — желает он того, или нет. И каждый человек, если он действительно человек, то есть — умный и моральный, должен любить свой народ, к которому принадлежали его предки и принадлежит он сам. А если уж так случилось, что оторвала кого-то судьба от родной ветви, от своего рода-племени, — то должен он уважать и любить тогда тех людей, среди которых живет, и тот народ, среди которого нашел для себя прибежище.

— Ты мне политграмоту не читай, это я и без тебя знаю. И вижу к чему ты клонишь, — хитровато улыбнулся Кравцов. — Ну да продолжай, продолжай…

— На следующем месте — родная земля, которая и у каждого народа, и у каждого человека своя. Земля, на которой этот народ расплодился и вырос из небольшого когда-то рода-племени в то, чем он является сейчас. Земля, на которой человек увидел мир, в которой зарыта его пуповина. И нет ни народа, ни человека, которые бы не имели родной для них земли. Евреи с чего начали свое национальное возрождение? С собственной территории, с той земли, на которой хозяевами были бы в первую очередь они. Ты знаешь, как далеко они пошли в этом деле, с арабами же встречаешься. У украинского народа его земля родной была ему испокон веков, потому что мы ниоткуда на нее не пришли и никогда ее не оставляли — мы на этой земле были исконно, мы именно здесь родились как этнос и сформировались как народ, как самостоятельная нация.

— Вот в этом-то и весь вопрос — являетесь ли вы “нацией” во-первых и “самостийной” во-вторых, — стремительно перехватил инициативу Кравцов. — Я знаю, что ты дальше скажешь — своя “ридна мова”, “спивуча” и “соловьина”, которая сто очков вперед всем другим “мовам” дает, в том числе и москальской. Это мы слышали, и не раз. Поэтому позволь и мне пару слов сказать, точнее — пару вопросов задать. Разрешаешь? — исподлобья, остро взглянул на Шеремета.

— Не стоит паясничать, Сергей. Я же не с кафедры выступаю. Где двое друзей — там диалог должен быть, как бы кто в душе не хотел. Просто меру нужно знать, когда важные вопросы на обсуждение ставишь, — примирительно заметил Шеремет.

— Вот и я о том. Вернемся к изначальному — “окрэмый народ”, “ридна земля”, “ридна мова”. Начнем с последнего, если не возражаешь. Где ты эту свой “ридну мову” слышал? Я летел в самолете украинской авиакомпании, причем на Украину, не в Сибирь. И что же я слышал в полете по радио? Да то же, что и в Москве. Что я слышу по радио и вижу по телевидению в Киеве, какие газеты, журналы и книги вижу у вас в киосках? То же и те же, что и в Москве, а уж если ваши “власные” — то на нашем родном русском языке. Если и прозвучит где-то украинская речь — то преимущественно официальное сообщение, официозные материалы или в рубрике “для крестьян”, да и то редко. Если есть пресса на украинском, то на раскладках где-то на левом фланге и в примитивном типографском исполнении. Я читаю вашу научную литературу, ту, что меня интересует, естественно, — и почти все, процентов на девяносто, ну пусть на восемьдесят — на русском языке. Хотя фамилии авторов сомнений в национальной принадлежности не оставляют. Даже заглавие журналов на “державной мове” не удосуживаются писать, хотя бы для приличия, так сказать, ведь независимое государство вроде бы. По нашей с тобой специальности практически один журнал, в котором ты главный редактор, на украинской мове. Остальные — русскоязычные по факту.

— В Европе также языком образования и науки чуть ли не тысячу лет латынь была. А в России аристократия сколько времени французским пользовалась? — недовольно пробурчал Шеремет.

— Не смешивай дела давно минувших дней с нынешним веком информатизации. У вас не только наука, а и то, что не менее, если практически не более важно — украинский бизнес, — тот тоже разговаривает по-русски. А кто платит, тот и музыку заказывает, вестимо. Оттого и музыка у вас вся наша, я имею в виду массово-популярную. И певцы ваши, и актеры с режиссерами едут в Москву признания искать, а не “ридный Кыив” своими талантами возвеличивают. И “нэньку Украину” свою даже не вспоминают, хотя бы для приличия. Возьмем хотя бы вашу-нашу Софочку Ротару: невзирая на то, что вы ей и “народную”, и “Героя Украины” дали — ни свой “Водограй”, на котором поднялась, ни какую-нибудь иную украинскую песню даже и не вспоминает. Скорее наоборот — с удвоенной силой что есть мочи голосит “Ты, я, он, она — вместе целая страна”… А ты говоришь — “окрэмый народ”, “ридна мова”. Давай лучше по чарке. Тем более что водку — и ту мы лучше делаем, чем ваша горилка, по крайней мере, под этим именем сей напиток весь мир знает, да и в ваших магазинах ценится наравне с настоящим “дальним” импортом — джином, виски…

Заметив, что Владимир если еще не нахмуренный, то уже и не веселый, примирительно предложил:

— Давай, за братство великого русского и гостеприимного украинского народов! Вперед, вместе и с песней — поехали! — привычно крякнув, зацепил вилкой кусок сала: — И все-таки так, как хохлы, сало никто приготовить не умеет, класс! Разве что литовцы, но те больше по части копченого. Это вообще сказка. Супер! Да ты не стесняйся, икорку бери-то! Да и рыбку. Для кого же я все это вез? Твоей незалежности от этого не убудет. Давай, отпробуй!

Шеремет не стал обижаться на “хохлов”, потому что разговор и без того шел по лезвию, поэтому учтиво поблагодарил, угостился. Все действительно вкусно и от души, но те слова его, они также от души. И логикой, словами отрицать что-то тяжело, так как — правда, деться некуда. Оставалось одно, традиционно чем всегда пытались защищаться почитатели украинства:

— Язык — это действительно показатель из числа наиболее определяющих, но при таких его преследованиях, которые были по вашей высокой милости у нас, господа… — начал было Шеремет.

— Вот этого, дорогой мой, не надо, это излишне. Однако если уж ты так любишь экскурсы в историю, то пожалуйста, — достал из портфеля газету, демонстративно развернул: “Конец 1918-го — начало 1919-го годов в отечественной истории были чрезвычайно примечательным периодом. Хотя бы тем, что в это время на территории Украины никто из граждан не пользовался русским языком, по крайней мере, в общественных местах. Русская речь на улицах Киева стала явлением чрезвычайно редким. Нет. Никто никого не заставлял разговаривать на украинском и к стенке не вел. Как ни удивительно, переход на украинский язык стал следствием большого либерализма Директории с одной стороны и доброй воли местного населения — с другой”, — с пафосом закончил цитату Кравцов. — Ну как? Что ты на это скажешь? Ведь газетка-то ваша, “Киевские ведомости”, правда, на языке, как видишь, русском. Автор тоже ваш — некий Ярослав Тинченко, не какой-нибудь яшка тынянов, однако с симпатией пишет именно о русских белогвардейцах, а не об украинских гайдамаках. О них, о своих кровных, с явной иронией. Так при чем же здесь “переслидування”, как ты говоришь? Кто вашу Украину сейчас угнетает и на ридной мове вам говорить не дает?

Шеремет молчал. Не потому, что нечего было сказать, просто он устал. Его обессиливало если не полное отсутствие, то предельная малость примеров позитивных. Таких, как были тогда, едва не сто лет назад — “доброй воли местного населения” относительно судьбы своего народа, своей Родины. Он не стал уж говорить Сергею, что украинцев среди жителей Киева в те времена было вряд ли больше трети. И они составляли лишь вторую по численности этническую группу. Первыми были россияне — практически половина населения, на третьем и четвертом местах — поляки и евреи, которые в большинстве также были русскоязычными. Кравцов будто прочитал его мысли:

— Проблема вашего перехода на родной, точнее национальный язык, как и вашей культуры в целом, — вовсе не в недостаточном либерализме вашего правительства. Его по отношению к иноплеменному и всякому вообще пришлому люду, если сказать по правде, вполне достаточно, даже с избытком, вам же самим во вред. Ваша главная проблема — в недостаточности “доброй воли местного населения”, если пользоваться терминологией господина журналиста. А если называть вещи своими именами, то элементарного национального самосознания и патриотизма. Без которых, как известно, более сложных конструкций, особенно независимых государств, просто не бывает. По определению. Однако это зависит уже в большей степени от вас, нежели от нас. Ни россияне, ни поляки, ни кто-либо иной стимулировать изучение вами вашего же национального языка не будут. Равно как и развитие вашей национальной культуры. А тем более учить вас вашему национальному самосознанию, патриотизму и т. д., и т.п. Нам это совсем ни к чему. Более того — отнюдь не отвечает нашим собственным национальным интересам. Поэтому вы уж нас извините… — развел руками с подчеркнуто любезной улыбкой Кравцов.

— Хлестко ты нас, Сергей, — через силу выжал Шеремет. Про себя же подумал: хорошо, что ты не знаешь результатов нашей последней переписи. По которым хотя количество россиян и уменьшилось на четверть, а русскую речь как родную обозначили в целом не более тридцати процентов, зато число русскоязычных украинцев выросло на миллион. Вот тебе и юбилей —пятнадцатилетие закона о языке, вот тебе и куча постановлений о внедрении украинского языка, как государственного, вот тебе и возрождение нации… К тому же половина нынешних украиноязычных — это село, а в городах — старые люди, которые неуклонно вымирают. Сельская же молодежь, которая приходит в город, так же неуклонно денационализируется-русифицируется, как и в советское время. По крайней мере, что касается языка и культуры.

— Я все это сказал не для того, чтобы тебя обидеть. Просто мне кажется, что относительно национального самосознания вашего населения, без которого построить независимое стабильное государство невозможно, ты питаешь некоторые иллюзии, мягко говоря, — продолжал гнуть свое Кравцов. — Я понимаю, чем они обусловлены. Ведь если принять допущение, что национального языка фактически нет или сфера его применения крайне ограничена, а массовая культура, доступная простому человеку, также преимущественно заимствована, то возникает вопрос — а есть ли нация? Есть ли отдельный народ, заслуживающий независимого существования?

Заметив резкое движение Шеремета, примирительно поднял руку.

— Обожди, пожалуйста, не горячись, мы ведь просто анализируем ситуацию, теоретически так сказать, просто из интереса к проблеме. Ведь такого действительно нигде в Европе не было, чтобы быть в такой этнической, языковой и культурной близости — и жить разными государственными организмами. Рано или поздно, но одна из культур победит. Чья — предвидеть не сложно, остается вопрос времени. Так не лучше ли раньше и добровольно?

— Сербы с хорватами и боснийцами также близкими были, чем это окончилось — известно, — мрачно бросил Шеремет. — Я там был, в Сараево, в 1995-ом году, сразу после войны — лучше этого не видеть…

— И я там был, и не только в Сараево, а и в Белграде, и в Вуковаре, и в Приштине. Так что полностью с тобой согласен, но дело не в этом. Вот здесь мы и подошли к следующей твоей жизненной ценности — морали и религии. Я правильно запомнил? — скорее от наслаждения игрой мысли, чем от потребности, переспросил Кравцов. Получив утвердительный ответ, продолжил: — Дело в том, что при всей их этнической, языковой близости, все эти югославы были слишком долго разъединены и исторически и духовно.

— Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду? Они там вместе, рядом полторы тысячи лет живут. Так о чем тогда речь? — удивился Шеремет.

— Постараюсь объяснить, — сосредоточился Кравцов. — Сербы — они, как известно, православные. И хотя более четырехсот лет прожили под османским игом, но, как люди гордые и отважные, себя не потеряли — свободу себе завоевали сами, железом и кровью. Хорваты — те католики, около семисот лет под властью венгров и австрийцев, то есть, в европейском, а не мусульманском мире. С 1918-го года — в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Люди цивилизованные, мирные и спокойные, по крайней мере, так говорилось нашим туристам до девяностых годов.

Что есть, то есть. Шеремет вспомнил встречу с однокурсником Лёней Тер-Гаспаряном. Это было в конце 1989-го года. Он тогда приехал в Москву на курсы усовершенствования преподавателей при Военно-инженерной академии. Лёня с восторгом рассказывал о своем отдыхе прошлым летом в Хорватии: “Ты понимаешь, я ведь и Кавказ весь изъездил, и Крым, но такой красоты, а главное — сервиса нигде не встречал. Наши санатории — это жалкая пародия. А их Дубровник — ты себе не представляешь, это же прелесть, чудо! В следующем году во что бы то ни стало опять туда прорвусь”. В следующем году у Лёни почему-то не сложилось, а в еще следующем уже не было смысла — сербы с хорватами с кровью делили свое до недавнего времени общее государство. В которое они добровольно, с энтузиазмом и надеждой объединились за каких-то семьдесят с чем-то лет до трагедии…

А Кравцов гнул свое дальше: — Возьмем боснийцев. Они — четыреста лет под османским игом пробыли, однако, хотя и настоящими мусульманами за это время стали, все же попробовали завоевать для себя свободу. Правда, опять не повезло: угодили из-под турок да на пятьдесят лет под австрияков с мадьярами, и только с 1918-го года, как и хорваты — вместе с сербами. Что у них общего в духовной сфере, кроме языка? У православных, католиков и мусульман? Да почти ничего. Мы же с вами, русские с украинцами — совсем иное дело.

— Ты намекаешь на то, что и украинцы, и россияне — православные? И триста тридцать семь лет, а не семьдесят, пробыли в одном государстве? — вопросительно взглянул на Кравцова Шеремет.

— Вот именно, умница! И вера у нас одна, и церковь Российская православная одна, и патриарх один — куда же мы друг без друга, посуди сам? Ведь наши верующие — более половины от всех христиан на Украине. Ты над этим задумывался?

Шеремет невесело улыбнулся: конечно, да. Мудрого, однако, не надумал. К сожалению. Однако сдаваться без боя не хотелось:

— Те же сербы, о которых ты говоришь, да и болгары, румыны, грузины — они также православные, но имеют свои поместные церкви и своих патриархов. Почему Россия относительно нас противится? Чем мы хуже других?

— Да не хуже, просто не ко времени это сейчас. Все ведь надо делать с умом, не торопясь. Особенно в такой важной сфере, как духовность. Те церкви поместные, на которые ты ссылаешься, знаешь сколько времени своей независимости добивались? По сто — сто пятьдесят лет. Время — оно и для вас лучший судия. Ты же должен понимать, что общая церковь — это та пуповина, которая связывает наши народы. И мы, россияне, сами ее никогда не перережем. И никому другому сделать этого не дадим. Так что можете даже и не мечтать. Наибольшее, чего заслуживали, вы уже получили — самоуправление во главе с митрополитом. Все, точка. А что будет когда-нибудь потом — жизнь покажет. И будет ли вообще необходимость что-то решать, сохранятся ли вообще все эти сепаратистские тенденции.

— Я так и чувствовал, что к Богу и вере все эти церковно-структурные дрязги имеют приблизительно такое же отношение, как бузина в огороде к дядьке в Киеве. Подвел итоги спора Шеремет. — Та же великодержавная политика, только и того, что в области религии. “Держать и не пущать…”

— Не вижу повода, а тем более причин для иронии, — холодно заметил Кравцов. — Более того, ирония здесь неуместна. Для нас, россиян этот вопрос жизненно важен. Мы твердо знаем, от крестьянина в своей избе и рабочего в “хрущобе” до Президента в Кремле, что наша историческая миссия — служить оплотом православия и делать все возможное и невозможное для объединения всех славянских народов. В единый православно-славянский суперэтнос, пользуясь современной терминологией. Со своей православно-славянской цивилизацией.

— А поляки, чехи, словаки — они что, разве не славяне? Однако они католики, а не православные. Их же куда?

— Вот именно, что не православные. Потому мы с поляками всегда и воева-ли, да и вы тоже. Что поделаешь, у нас с западными славянами судьбы разные, история свои линии по прямой чертит редко, — пожал плечами Кравцов.

— А болгар же ты к кому отнесешь? — заинтересовался бесцеремонной откровенностью российского приятеля Шеремет. — Они ведь также уже считай в НАТО, вместе с “нашими не теми “, как ты говоришь.

— Болгары — они ребята действительно и православные, и хорошие. Только забыли вот, к сожалению, кто из турецкого ига их освободил, да и от немецко-фашистской оккупации тоже. Но ничего, мы напомним. Наше время еще придет, еще не вечер…А пока подождем, нам не к спеху. Их царь уже пробовал против нас выступать — долго потом все августейшее семейство по задворкам Европы нищенствовало…

— Круто ты их всех, Серёжа! Только вот в чем, друже, у тебя закавыка — не все так просто с той твоей Славянской империей, прости, не то хотел сказать — с цивилизацией, выходит, как ты мечтаешь. Да и относительно югославов, то есть отсутствия у них общего духовного фундамента — я бы не был столь категоричным. Относительно боснийцев как мусульман, оно, возможно и так, а вот что касается хорватов — так здесь все значительно сложнее.

— Это почему же, интересно, у вас к ним такая особая симпатия? Не потому ли, что переселенцы из Западной Украины у них в Вуковаре и его окрестностях издавна живут? — подозрительно взглянул Кравцов. — И в наших братьев-сербов тоже стреляли, кстати.

— Дело не в том. Хотя воевали они, если на то пошло, за свободу той земли, которая их пригрела, и воевали действительно рьяно. Я хотел бы здесь напомнить о другом — о происхождении самой идеи славянского единения. Ведь принадлежит она именно хорватам, а не сербам или вам, уважаемые братья-россияне, неутомимые вы наши “собиратели земель”, — не удержался от иронии Шеремет.

— Не понял, как это? Да Россия испокон веков была надеждой и опорой славянства, — искренне удивился Кравцов. — Хотелось бы услышать…

— Спорить с “надёжей и опорой” не собираюсь, но история свидетельствует, что не всегда оно было так. Потому что когда хорватский энтузиаст Юрий Крижанич еще в XVII веке прибыл к московскому царю со своей идеей славянского единения, то царь, вместо чтобы подарить ему в знак благодарности “соболью шубу с царского плеча”, отправил прекраснодушного хорвата в Сибирь, ловить тех соболей самому. А о том, что эта идея не только хорошая, но и богатая, полезная для государства — об этом вспомнили чуть ли не через сто лет, когда Московия как раз энергично превращалась в Россию, в империю. Правда, потом уже об этом не забывали никогда. Это во-первых.

— Интересно слышать. Это что, закуска, так сказать? А основным же блюдом у тебя что будет, на второе? Или у тебя еще и третье есть, десерт? — настороженно-иронически скаламбурил собеседник.

— Если во-вторых, — не воспринял тона Шеремет, — так это именно хорваты выступили за преодоление на Балканах национального сепаратизма, еще в ХІХ веке, именно они придумали название “югославяне” и выступили за создание единого для всех них государства — Югославии. Правда, хорваты в этом своем стремлении к “воссоединению” надеялись, наивные, на равные права для всех, без “старшего брата” и младших, однако вышло совсем иначе, или, как у вас говорят, хотели как лучше, а получилось как всегда…

— Ты на что намекаешь? На Переяславскую раду? На Россию, на Советский Союз? Да ты говори, не стесняйся.

— “Я этого не говорил, но ход ваших мыслей мне нравится…” — так, кажется было в каком-то советском анекдоте? А если серьезно, то о Переяславе незачем и вспоминать. Как и о союзном договоре в 1922 году. Все это было отменено 24 августа 1991 года и закреплено всенародным одобрением 1 декабря. Так что вернемся лучше к братьям южным славянам.

— Что, не все еще сказал? Аналогии не закончились, еще что-то на десерт? — продолжение темы было Кравцову очевидно не по нраву.

— Тут не до аналогий, скорее наоборот, — задумчиво молвил Шеремет. — Дело в том, что когда у балканских славянских народов формировался литературный язык, то хорваты, ослепленные своим стремлением к единству, отреклись от своего если еще не языка, то уже и не диалекта. Главной целью было — не дистанционировать себя от братьев-сербов. Таким образом и возник единый для всей Югославии сербско-хорватский язык, в котором от хорватского в конечном итоге мало что осталось, разве что частица в названии. А затем два народа с одним литературным языком, которые в свое время добровольно объединились в одно государство, вместе воевали против немецко-фашистских захватчиков, вместе отстраивали свое разрушенное войной общее государство — и вдруг, без видимой причины, начали разъединяться. И больший народ, чтобы удержать при себе меньший, начал стрелять в своих братьев. Тебе это ничего не напоминает? И ни о чем не говорит? — пытливо взглянул на Кравцова Шеремет.

— Ты вон куда повернул, вот на что намекаешь… — потемнел лицом Кравцов. — Так мы же в вас не стреляли, наоборот — все вам отдали, даже Севастополь. Берите, мол, отделяйтесь, стройте свою нэзалэжную Украину. Но — без дураков, с оплатой по факту, как говорится, за каждый кубометр газа и тонну нефти, как положено между суверенными государствами. И что же вы построили за тринадцать-то лет?

Весь ход разговора убедительно свидетельствовал, что Кравцов к государственной независимости своей исторической родины относится не только без надлежащего понимания, но и с очевидной предубежденностью. Шеремет решил, что наступило время прекращать эту дискуссию и не бередить душу. Нужно уметь держать удар, как брать Клички, знаменитые украинцы-чемпионы мира по боксу.

Однако Кравцов касательно мировой был несколько иной мысли. Оставлять ринг без нокаута соперника он явно не хотел.

— Постой, мы с тобой еще об одной ценности — о державе не договорили. Тема эта, скажу тебе, очень интересная. Ведь государство в нынешние времена — это прежде всего что? Это экономика. А оная у вас в чьих руках? Ты знаешь?

– Догадываюсь. Наполовину, слышал, в ваших, в российских, хотя бы по паспорту. По крайней мере, по одному из двух, — без удовлетворения буркнул Шеремет. –

– Верно, голуба-душа, да не совсем. Бери больше — на две трети. Пока что. А потом — как Бог даст. Я лично думаю, что прибавит. –

– За наш счет? — с горечью бросил Шеремет. –

– А то за чей же еще? Никому другому вы ничего существенного продать вро-де бы не успели. Пока что. Насколько я знаю. Так что — давайте, мы заплатим. Сколько сможем. А нет — за так заберем, как у нас в “Днепре” говорят, точнее — за долги, — весело захохотал Кравцов.— Да ты не обижайся —шутка. Как в том кино, “Старые песни о главном”. Помнишь? Только двойная… –

Как не помнить…”Каким ты был, таким остался…”. Российский империализм — он от времен Петра, как по-ихнему Великого, вряд ли изменился. Юлий Цезарь говорил: пришел, увидел, победил. У этих же: пришел, увидел, заграбастал. Сначала — экономику, а затем? Всю Украину?

— Давай еще по пять капель да действительно подведем итоги. А то эдак за умными разговорами и жизненные приятности упустить можно, — весело сказал Сергей, охотно возвращаясь к застолью. Посмаковав закусками, продолжил. — Так вот, в качестве итога — о государстве. Полностью с тобой согласен, что это великая ценность, особенно для нас, для военных людей. Но! Но — всякое ли государство заслуживает этого высокого звания? Ведь оное на чем держится? На трех китах: на сплоченности народа, на мудрости правителей и на экономической мощи. Военная мощь — это интегральный показатель, производная от первых трех. С экономическими вашими “мощами” мы уже разобрались. Пойдем дальше: народ, нация — и как высший смысл, и как цель, и как средство.

— Сергей! Меня вполне удовлетворяет, что мы оба признаем государство большой для себя ценностью, может не будем дальше углубляться? Потому что если ты зацепишь мое — то я, хотя ты и гость, вынужден буду защищаться. И говорить неприятные для тебя вещи. Оно нам сейчас нужно? — сделал попытку затушить опасный огонек Шеремет.

— Нет уж, давай уж до конца. Говорить — так говорить, без недомолвок. От этих умолчаний много бед происходит. Были бы честными и откровенными друг с другом в девяносто первом — кто знает, может быть и могучее государство сберегли бы. А будем прямыми и честными сейчас — может быть и воссоздадим, пока не все еще потеряно.

– И какие же основания ты для этого видишь? Для “воссоздания”? –

– Во-первых экономика. Как мы уже с тобой уяснили, ваша — практически в российских руках. Во-вторых, — это удивительные свойства вашего народа. Он мирный, трудолюбивый, выносливый и терпеливый. Не народ — золото. Для любого правителя. Но, извини — не создан для самостоятельной государственной жизни. Самое большое, что может построить украинец самостоятельно, без чуткого руководства со стороны — это семью и дом. И раз создав, он будет их обустраивать и совершенствовать всю оставшуюся жизнь. Интересы коллектива, нации, государства — это для него понятия в значительной мере абстрактные. И рассматриваются им исключительно сквозь призму своих личных интересов и потребностей. Ему дай свое хозяйство, остальное его интересует куда меньше — какому общественному или государственному организму оное будет принадлежать. Было бы лишь своим, да чтобы никто не покушался. А уж он его сделает “справным”, лишь бы не мешали. Разве я не прав? –

— Ты нас уж совсем ничтожеством считаешь, какими-то оголтелыми мелкими индивидуалистами. Однако возьмем хотя бы ту армию, в которой мы с тобой вместе начинали служить. Ведь именно армия и есть как раз олицетворение служения народу, государству, а не себе лично. Но в советской армии каждый третий офицер был украинцем! Это при том, что среди граждан СССР украинцем был лишь каждый шестой! — возмутился Шеремет.

— Кто же спорит? А среди прапорщиков и мичманов из ваших был каждый второй, — флегматично заметил Кравцов. — И отлично до сих пор у нас служат, матушке-России, а не нэньке-Украине. Прапорщики — те преимущественно на всевозможных складах и столовых. Офицеры — также преимущественно в службах обеспечения, на командной же стезе, — в должностях до командира полка включительно. Гражданские руководители из ваших — тоже цены им нет, но также только на определенном уровне: преимущественно до директора завода-комбината-треста включительно.

– А выше? Выше у наших что, мозгов не хватает? — не утихал Шеремет. –

– Отчего же, ума и сообразительности у вашего брата, у хохлов — даже с избытком, природных русаков обставят — и глазом не моргнут. У нас в России даже пословица появилась: где хохол прошел, там еврею делать нечего. Проблема в другом: офицеры из украинцев, из настоящих “хохлов”, ты уж не обижайся, — это отличные, скажем прямо, командиры отдельных воинских частей. Где свое войсковое хозяйство есть — столовые, мастерские, склады… А главное — подсобное хозяйство чтобы было: теплицы-парники, свинарники и т.п. Порядок у них — всюду и везде образцовый. Помидоры и огурцы вырастают — во! хрюшки — как на картинке, стол к приезду начальства накрывают — от количества вкуснятины несварение желудка можно получить. Солдаты тоже не в пролете: в караул, на период учений — всем поголовно доппаек, на праздники солдатикам — праздничный обед, забота о личном составе — дело святое, — с показным восторгом нахваливал земляков-украинцев Сергей. — Примерно то же и гражданские руководители из ваших. Их призвание — хозяйствовать и быть хозяином, и чтобы хозяйство это не каким-то абстрактным было, а осязаемым, чтобы “взял в руки — маешь вещь”. Но выше, где надо абстрагироваться от своих осязаемых личных интересов к чему-то более высокому, к отвлеченной идее типа нация, государство, национальные интересы и потому подобное — с этим у вашего брата уже сложнее… Именно в этом ваши преимущества как индивидуальностей и проблемы — как нации, — подытожил Кравцов. –

— Здорово ты нас разложил, — не смог скрыть обиды Шеремет. Поневоле вспомнились сказанные, очевидно, в отчаянии слова Василия Стуса: нация сержантов. Еще кто-то из разумников позже онаучил: нация второстепенных личностей. Но не может быть, чтобы мы такими уж были бездарными. — А государственные деятели всесоюзного масштаба: Чубарь, Цюрупа, Подгорный, Шелест, Щербицкий и другие — они по национальности кто были? Полководцы, Маршалы Советского Союза — Тимошенко, Малиновский, Гречко, Ерёменко, Кошевой, Москаленко — разве не украинцы? Маршалы родов войск — Рыбалко, Федоренко, Судец, Красовский, Лосик? А генералы армии — Черняховский, Гетман, Третьяк, Лащенко? Да сразу всех и не вспомнишь — разве они не из наших?

— Во-первых эти все полководцы — выдвиженцы преимущественно военного времени, когда соблазн отвлекаться на мирские дела сведен к минимуму. Во-вторых, и это самое главное, все они служили державе, костяк которой составляла и идеологию определяла другая нация — русская. И вот тут-то мы и подошли к самому главному, — с важностью молвил Кравцов. — Украинец могуч и способен на подвиг, только заразившись чьей-то пассионарностью. С поляками вместе он воюет Москву и османов под Веной, пребывая под польской короной отважно грабит Крым и берега Анатолии. Напрашиваясь в союз с Россией, он надеется, что новый владыка, если и не одной крови, это вещь сомнительная, но уж точно веры, обеспечит ему возможность спокойно наслаждаться своими “казацкими вольностями”. При этом новоявленный подданный всячески избегает личного служения государству Российскому. Пока трезво мыслящей и решительной немке и водночасье российской императрице Екатерине не надоело это вечное отлынивание от службы, и оная не разогнала это “казачество”, которое, в отличие от хотя бы соседнего Донского, больше заботилось своими “стародавними вольностями” да “привилеями”, нежели служением Отечеству.

– Подожди, но наше казацкое войско вместе с российской армией все походы в те времена отбыло. Все эти русско-турецкие войны разве не мы на себе вынесли? И казацкой силой и оружием, и еще больше крестьянским горбом, едва край наш от того не обнищал, — не выдержал Шеремет. –

– Правильно, участие действительно принимали. Но не как самоотверженные слуги матери-Отчизны, а из-под палки, извини, скорее как ленивые вассалы, — продолжал Кравцов. — Поляками война Наполеона с Россией была воспринята с энтузиазмом, как шанс возродить свободу своей родины. Хотя изменников хвалить и не пристало, но они во имя этой цели буквально рвались служит французскому императору, чтобы превратить ее в реальность. Украинцы же сидели в своих домах да на хуторах, равнодушные к судьбам и России, и Франции, да и к своей собственной свободе. Возьмем хотя бы вашего национального светоча Ивана Петровича Котляревского, который так красиво воспевал в своей “Энеиде” патриотизм и героическое начало. В 1812 году он был в расцвете сил — сорока с небольшим лет, потом еще четверть века прожил. С началом войны сей потомок отважных запорожцев, как ротмистр русской армии в отставке, получил приказ воротиться в строй, сформировать из местного населения казачий полк и выступить с ним на защиту Отечества. И что же делает сей герой и патриот в то время, когда к оружию, в бой рвался каждый русский подданный? Он пишет письмо императору с просьбой освободить его от службы по той причине, что мамочка без него с хозяйством не управится, а он-де сам слабого здоровья. И это было достаточно распространенным явлением среди вашей “шляхты” в то время. Им было и без того хорошо: “ставок, млынок, вишневенький садок…” — что еще нужно “розумному чоловику”? Без имперского, так сказать, мышления? Вот и досиделись-дождались: сначала ликвидации вашей автономии, затем Запорожской Сечи, а потом и крепостное право молча проглотили… –

– В 1918-1921 годах что, мы также сами виноваты? Когда ваши с трех сторон свои армии тучей на нас двинули — то красные, то белые, то наоборот? — с вызовом спросил Шеремет. –

– А кто же еще? Посуди сам, только начнем чуть раньше, с 1917-го года. Собственную армию кто вам тогда создать воспрепятствовал? Москали проклятые? Не-е-т, сами не захотели, побоялись “украинского милитаризма”. А генерала Скоропадского, человека с государственным мышлением, из-за чего вынудили в отставку уйти? Не под давлением москалей за измену России, а из опасения ваших “народных обранцев” за свои тепленькие местечки, от испуга, что власть возьмет и порядок наведет, да работать заставит, а не болтать на вольные темы о благе народа, демократии да каком-то своем, оригинальном способе построения независимого государства… Чему уж тогда удивляться, что Директорию вашу гоняли из угла в угол Украины, как футбольный мяч, две команды: по цветам вроде бы и разные — белые и красные, но по отношению к вам, к вашей самостийности — обе одинаковые. И разыгрывали главную российскую игру не на своем, а на вашем, на украинском поле. –

Шеремет пораженно слушал, не в состоянии ничего понять:

— Послушай, так кто из нас украинец? Я или ты? Откуда ты все это знаешь?

— Хэ! Знаю…— самодовольно хмыкнул Кравцов. — Неужели ты думаешь, будто я мову настолько забыл, что и книжку прочесть не в состоянии? Кроме того, сюда я в самолете с одним вашим летел. Прочел в газете о Крутах, попросил его кое-что непонятное разъяснить. Слово за слово — он мне и рассказал, и не только об этом. Знающий человек оказался, помимо бизнеса еще и историей увлекается. Так что не надо мне сказки сказывать, вы лучше сами себе правду скажите, хотя бы о том же бое. И подумайте, как его достойнее интерпретировать да увековечить — как трагедию или все же как подвиг?

— Не понял, что ты имеешь в виду, — удивился Шеремет. Он вроде бы и достаточно читал о тех событиях, но каких-то противоречий не замечал.

— Ну вот вы всюду пишете: “красно-русские банды Муравьева”, “пьяная жестокая матросня”, “юные необстрелянные студенты”. Но ведь на самом деле не совсем так все было. Во-первых, среди украинского отряда, причем довольно внушительного — шестьсот человек при шестнадцати пулеметах и одном орудии, — студентов было всего чуть больше сотни. Основные силы, восемьдесят процентов — это курсанты Киевского военного училища имени Богдана Хмельницкого. Так что это миф первый. Что касается необученности и необстрелянности: применительно к курсантам-будущим офицерам необученность на уровне полуграмотного солдата с “трехлинейкой”, согласись, как-то не звучит. Среди студентов же значительную часть составляли бывшие фронтовики — ребята тоже неслабые, некоторые даже со своим собственным личным оружием пришли — с револьверами и пистолетами, еще с фронта прихваченными. Так что это миф второй, на самом деле эти ваши борцы “за самостийну Украину” были крепким орешком, особенно если учесть, что они стояли в обороне.

— Не буду спорить, возможно оно и в действительности было так, — отчитывал себя мысленно Шеремет за то, что не смог сам как следует изучить это событие, которое в нынешние времена приобрело черты легендарно-культового. — Но и зверства войск Муравьёва были — ты же не будешь отрицать этот факт?

— Против этого возражать, конечно, сложно. Но ведь тоже не все так однозначно. А ты как думал? На войне-то? Ты в Афгане был, там наши “духов” охотно в плен брали, когда сами несли большие потери? — криво улыбнулся Кравцов.

Шеремет промолчал. Потому что вопрос был риторическим и по сути своей бессмысленным. Или по крайней мере некорректным. Потому что есть вещи, о которых бойцы по большей части не вспоминают и в широком кругу не обсуждают. Разве что узко со своими, да и то только, когда горькая печаль выплеснется из сердца на раскаленный воспоминаниями мозг…

— Российско-большевистские войска действительно значительно превосходили ваших в живой силе, но только количественно, качественно — вряд ли, — продолжал свою версию событий Кравцов. — Для матросов владение винтовкой никогда не было главным, что такое боевые действия в пешем строю они понятия не имели, тем более в наступлении на обороняющегося противника, на пулеметы. Другая часть их войска — Красная гвардия, вчерашние работяги, освобожденные от мобилизации на Первую мировую войну по броне. Для этих тоже винтовка родной не была, смотрели на нее не столько как на оружие, сколько как на довольно интересный инструмент. Только предназначенный для другой работы — убивать врагов трудового народа. Вот они и пошли вперед, под “Интернационал” — “это есть наш последний и решительный бой…”. Черные матросские бушлаты и телогрейки мастеровых на снежном поле — мишень отличная. Вот ваши и косили их весь день, применяя полученные в офицерской школе знания на практике. А когда стемнело — спокойно отошли, по-умному, организованно, как учили.

— А откуда же тогда те несчастные замордованные студенты, которых на Аскольдовой могиле похоронили? — недоверчиво взглянул на него Шеремет.

— Такой прискорбный факт действительно имел место быть. На войне без накладок не бывает. Один взвод ваших в темноте заблудился, именно потому, очевидно, что состоял из необученных, из студентов, и случайно вышел на станцию, не предполагая, что там противник. Матросики же в это время справляли, так сказать тризну, по своим убитым. Да и раненых не успели еще эвакуировать. Сам понимаешь, чего можно было ожидать от такой встречи. То и получилось… К сожалению. Но — не было бы жестокого дневного боя, не было бы и того ночного кошмара. Война есть война и добрые чувства в людях оная пробуждает редко. Особенно милосердие к врагам. Кто в том бою не был — тому судить тяжело.

Шеремету вспомнились слова из солдатской песни его “афганских” времен: “Сколько здесь потеряно и смято/ добрых чувств и нежности людской…” Так было, есть и будет на любой войне — это ее самый первый закон, каким бы жестоким он кому не казался. Но что же Сергей имеет в виду в итоге?

— Так ты что, предлагаешь вычеркнуть Круты из нашей памяти? А заодно, может, и из принятых российско-украинской согласительной комиссией учебников истории? Как досадное недоразумение?

— Да нет, зачем же, ты меня не так понял. Эти ваши “юнаки”-курсанты и студенты — они самые настоящие герои. Герои, как и положено воинам, а не жертвы, что есть горьким уделом мирного населения. Поэтому — я о расстановке акцентов. В каждой битве есть два начала: героическое и трагическое. И для общества, для нации, для государства важно, чтобы люди оценивали их сбалансированно, адекватно. Погибших все равно не воскресить, сколько их не оплакивай. В то же время нельзя не заметить, что глубокий траур, если взять хотя бы отдельную семью, ослабляет в ее членах волю и тягу к жизни. То же самое происходит и с народом: если он гиперболизирует трагическое начало в подвиге, совершенном его лучшими представителями, то тем самым он невольно ослабляет мужество и волю тех, кто должен, при необходимости, этот подвиг повторить. Погибшим за родину в самом факте их жертвенной смерти надо воздать должное — это безусловно. Но не более. Возвеличивать следует героическое начало — проявленную в бою воинскую доблесть, личное мужество и бесстрашие, презрение к смерти, готовность без колебаний отдать за отечество самое дорогое — свою собственную, единственную и неповторимую жизнь. Именно эти качества нужны нации от своих граждан, и именно их она и должна у них воспитывать.

— Спорить не буду, я и сам того же мнения. Однако тебе не кажется, что за такие рассуждения нас могут упрекнуть как за архаичные, не вполне отвечающие принципам гуманизма, прав человека и тому подобным? — заметил Шеремет.

— Отнюдь. Посмотри на главных борцов за свободу, демократию и права человека — на американцев. Их элита воспитывает свой народ в убеждении, что Америка — прежде всего, что хорошо для США — то хорошо и для всего мира, что сфера жизненных интересов Америки — весь мир, а жизненные интересы государства необходимо защищать любой ценой, даже ценой жизни своих граждан. Иное дело, что они стараются свести эту плату жизнями к минимуму, не жалея денег на вооружение, экипировку и обучение. Но это уже вторичное. Первичное — это то, о чем я уже говорил. Мужество в сердце солдата зажигается жаждой славы, ужасом возможной гибели оно лишь гасится. Гибель за отечество обществом должна воспеваться, почести — воздаваться, но оплакивание — это следует предоставить близким. Общество, которое этого не понимает, обречено оплакивать сначала свое государство, а вслед за этим и свою нацию.