Мірило речей

Володимир Пасько

— Попереду і основа всього сущого — це народ. Який у кожної людини свій: російський, український, білоруський, єврейський чи ще який інший, але якийсь певний бути мусить, — впевнено почав Шеремет. — І немає людини, яка б не належала якомусь народові. Навіть якщо вона вважає себе “громадянином світу” — і то в її закордонному паспорті є графа “громадянство”, яка англійською пишеться як “nationality”, тобто — національність, і в якій кожний має визнати себе кимось — бажає він того, чи ні. І кожна людина, якщо вона справді людина, себто — розумна і моральна, повинна любити свій народ, до якого належали її предки і належить вона сама. А якщо вже так сталося, що відірвала когось доля від рідної гілки, від свого роду-племені, — то мусить він поважати і любити тоді тих людей, серед яких живе, і той народ, серед якого знайшов собі прихисток.

— Ты мне политграмоту не читай, это я и без тебя знаю. И вижу к чему ты клонишь, — хитрувато посміхнувся Кравцов. — Ну да продолжай, продолжай…

— На наступному місці — рідна земля, яка і в кожного народу, і в кожної людини своя. Земля, на якій цей народ розплодився і виріс із невеличкого колись роду-племені в те, чим він є зараз. Земля, на якій людина побачила світ, у якій зарита її пуповина. І немає ні народу, ні людини, які б не мали рідної для них землі. Євреї з чого почали своє національне відродження? З власної території, з тієї землі, на якій були б господарями насамперед вони. Ти знаєш, як далеко вони пішли в цьому ділі, з арабами ж зустрічаєшся… В українського народу земля його рідною була йому спокон віків, бо ми нізвідки на неї не прийшли і ніколи її не полишали — ми на цій землі були споконвічно, ми саме тут народилися як етнос і сформувалися як народ, як самостійна нація.

— Вот в этом-то и весь вопрос — являетесь ли вы “нацией” во-первых и “самостийной” во-вторых, — навально перехопив ініціативу Кравцов. — Я знаю, что ты дальше скажешь — своя “ридна мова”, “спивуча” и “соловьина”, которая сто очков вперед всем другим “мовам” дает, в том числе и москальской. Это мы слышали, и не раз. Поэтому позволь и мне пару слов сказать, точнее — пару вопросов задать. Разрешаешь? — спідлоба, гостро глянув на Шеремета.

— Не варто блазнювати, Сергію. Я ж не з кафедри виступаю. Де двоє друзів — там діалог мусить бути, як би хто в душі не хотів. Просто міру треба знати, коли важливі питання на обговорення ставиш, — примирливо зауважив Шеремет.

— Вот и я о том. Вернемся к изначальному — “окрэмый народ”, “ридна” земля, “ридна мова”. Начнем с последнего, если не возражаешь. Где ты эту свою “ридну мову” слышал? Я летел в самолете украинской авиакомпании и на Украину, не в Сибирь. И что же я слышал в полете по радио? Да то же, что и в Москве. Что я слышу по радио и вижу по телевидению в Киеве, какие газеты, журналы и книги вижу у вас в киосках? То же и те же, что и в Москве, а уж если ваши “власные” — то на нашем родном русском языке. Если и прозвучит где-то украинская речь — то преимущественно официальное сообщение, официозные материалы или в рубрике “для селян”, да и то редко. Если есть пресса на украинском, то на раскладках где-то на левом фланге и в примитивном типографском исполнении. Я читаю вашу научную литературу, ту, что меня интересует, естественно, — и почти все, процентов на девяносто, ну пусть на восемьдесят — на русском языке. Хотя фамилии авторов сомнений в национальной принадлежности не оставляют. Даже заглавие журналов на “державной мове” не удосуживаются писать, хотя бы для приличия, так сказать, ведь независимое государство вроде бы. По нашей с тобой специальности практически один журнал, в котором ты главный редактор, на украинской мове. Остальные — русскоязычные по факту.

— В Європі також мовою освіти і науки мало не тисячу років латина була. А в Росії аристократія скільки часу французькою послуговувалася? — невдоволено буркотнув Шеремет.

— Не путай дела давно минувших дней с нынешним веком информатизации. У вас не только наука, а и то, что не менее, если практически не более важно — украинский бизнес, — тот тоже разговаривает по-русски. А кто платит, тот и музыку заказывает, вестимо. Оттого и музыка у вас вся наша, я имею в виду массово-популярную. И певцы ваши, и актеры с режиссерами едут в Москву признания искать, а не “ридный Кыев” своими талантами возвеличивают. И свою “нэньку Украину” даже не вспоминают, хотя бы из приличия. Возьмем хотя бы вашу-нашу Софочку Ротару: невзирая на то, что вы ей и “народную”, и “Героя Украины” дали — ни свой “Водограй”, на котором поднялась, ни какую-нибудь иную украинскую песню даже и не вспоминает. Скорее наоборот — с удвоенной силой что есть мочи голосит “Ты, я, он, она — вместе целая страна”. А ты говоришь — “окрэмый народ”, “ридна мова”… Давай лучше по чарке. Тем более что водку — и ту мы лучше делаем, чем ваша горилка, по крайней мере, под этим именем сей напиток весь мир знает, да и в ваших магазинах ценится наравне с настоящим “дальним” импортом — джином, виски…

Помітивши, що Володимир якщо ще не насуплений, то вже й не веселий, примирливо запропонував:

— Давай, за братство великого русского и гостеприимного украинского народов! Вперед, разом и с песней — поехали! — звично крякнувши, зачепив виделкою шматок сала: — И все-таки так, как хохлы, сало никто приготовить не умеет, класс! Разве что литовцы, но те больше по части копченого. Это вообще сказка. Супер! Да ты не стесняйся, икорку бери-то! Да и рыбку. Для кого же я все это вез? Твоей незалежности от этого не убудет. Давай, отпробуй!

Шеремет не став ображатися на “хохлов”, бо розмова й без того йшла по лезу, тож чемно подякував, пригостився. Все справді смачно і від душі, але ж ті слова його, вони також від душі. І логікою, словами заперечити щось важко, бо ж — правда, дітися нікуди. Залишалося одне, традиційно, чим завжди намагалися боронитися шанувальники українства:

— Мова — це дійсно показник з найвизначальніших, але за таких її переслідувань, які були з вашої високої ласки в нас, господа… — почав було Шеремет…

— Вот этого, дорогой мой, не надо, это излишне. Однако если уж ты так любишь экскурсы в историю, то пожалуйста, — дістав з портфеля газету, демонстративно розгорнув: “Конец 1918-го — начало 1919-го годов в отечественной истории были чрезвычайно примечательным периодом. Хотя бы тем, что в это время на территории Украины никто из граждан не пользовался русским языком, по крайней мере, в общественных местах. Русская речь на улицах Киева стала явлением чрезвычайно редким. Нет. Никто никого не заставлял разговаривать на украинском и к стенке не вел. Как ни удивительно, переход на украинский язык стал следствием большого либерализма Директории с одной стороны и доброй воли местного населения — с другой”, — з пафосом закінчив цитату Кравцов. — Ну как? Что ты на это скажешь? Газетка-то ведь ваша, “Киевские ведомости”, правда, на языке, как видишь, русском. Автор тоже ваш — некий Ярослав Тинченко, не какой-нибудь яшка тынянов, однако с симпатией пишет именно о русских белогвардейцах, а не об украинских гайдамаках. О них, о своих кровных, с явной иронией. Так при чем же тут “переслидування”, как ты говоришь? Кто вашу Украину сейчас угнетает и на ридной мове вам говорить не дает?

Шеремет мовчав. Не тому, що нічого було сказати, просто він стомився. Його знесилювала якщо не повна відсутність, то гранична обмаль прикладів позитивних. Таких, як були тоді, ледве не сто років тому — “доброй воли местного населения” стосовно долі свого народу, своєї Батьківщини. Він не став вже говорити Сергієві, що українців серед мешканців Києва у ті часи було навряд чи більше третини. І вони складали другу за чисельністю етнічну групу. Першими були росіяни — практично половина населення, на третьому і четвертому місцях — поляки і євреї, які в більшості також були російськомовними. Кравцов ніби прочитав його думки:

— Проблема вашего перехода на родной, точнее национальный язык, как и вашей культуры в целом, — вовсе не в недостаточном либерализме вашего правительства, его по отношению к иноплеменному и всякому вообще пришлому люду, если сказать по правде, вполне достаточно, даже с избытком, вам же самим во вред. Ваша главная проблема — в недостаточности “доброй воли местного населения”, если пользоваться терминологией пана журналиста. А если называть вещи своими именами, то элементарного национального самосознания и патриотизма. Без которых, как известно, более сложных конструкций, особенно независимых государств, просто не бывает. По определению. Однако это зависит уже в большей степени от вас, нежели от нас. Ни россияне, ни поляки, ни кто-либо иной стимулировать изучение вами вашего же национального языка не будут. Равно как и развитие вашей национальной культуры. А тем более учить вас вашему национальному самосознанию, патриотизму и т. д., и т. п. Нам это совсем ни к чему. Более того — отнюдь не отвечает нашим собственным национальным интересам. Поэтому вы уж нас извините… — розвів руками з підкреслено люб’язною посмішкою Кравцов.

— Хльостко ти нас, Сергію, — через силу вичавив Шеремет. Про себе ж подумав: добре, що ти не знаєш результатів нашого останнього перепису. За яким хоча кількість росіян і зменшилася на чверть, а російську мову як рідну позначили загалом не більше тридцяти відсотків, зате число російськомовних українців зросло на мільйон. От тобі й п’ятнадцятилітній ювілей закону про мову, от тобі й купа постанов про запровадження української мови, як державної, от тобі й відродження нації… До того ж половина нинішніх україномовних — це село, а в містах — старі люди, які неухильно вимирають. Сільська ж молодь, що приходить до міста, так саме неухильно денаціоналізується-зросійщується, як і за радянських часів. Принаймні, що стосується мови і культури.

— Я все это сказал не для того, чтобы тебя обидеть. Просто мне кажется, что относительно национального самосознания вашего населения, без которого построить независимую стабильную державу невозможно, ты питаешь некоторые иллюзии, мягко говоря, — продовжував гнути своє Кравцов. — Я понимаю, чем они обусловлены. Ведь если принять допущение, что национального языка фактически нет или сфера его применения крайне ограничена, массовая культура, доступная простому человеку, также преимущественно заимствована, то возникает вопрос — а есть ли нация? Есть ли отдельный народ, заслуживающий независимого существования?

Помітивши різкий рух Шеремета, примирливо підняв руку.

— Обожди, пожалуйста, не горячись, мы ведь просто анализируем ситуацию, теоретически так сказать, просто из интереса к проблеме. Ведь такого действительно нигде в Европе не было, чтобы быть в такой этнической, языковой и культурной близости — и жить разными государственными организмами. Рано или поздно, но одна из культур победит. Чья — предвидеть не сложно, остается вопрос времени. Так не лучше ли раньше и добровольно?

— Серби з хорватами і боснійцями також близькі були, чим це скінчилося — відомо, — похмуро кинув Шеремет. — Я там був, у Сараєво, 1995-го року, одразу по війні — краще того не бачити…

— И я там был, и не только в Сараево, а и в Белграде, и в Вуковаре, и в Приштине. Так что полностью с тобой согласен, но дело не в этом. Вот тут мы и подошли к следующей твоей жизненной ценности — морали и религии. Я правильно запомнил? —радше від насолоди грою думки, ніж від потреби, перепитав Кравцов. Отримавши ствердну відповідь, продовжив: — Дело в том, что при всей их этнической, языковой близости, все эти югославы были слишком долго разъединены и исторически и духовно.

— Не зовсім розумію, що ти маєш на увазі? Вони там разом, поруч півтори тисячі років живуть. То про що мова? — здивувався Шеремет.

— Постараюсь объяснить, — зосередився Кравцов. — Сербы — они, как известно, православные. И хотя более четырехсот лет прожили под османским игом, но, как люди гордые и отважные, себя не потеряли — свободу себе завоевали сами, железом и кровью. Хорваты — те католики, около семисот лет под властью венгров и австрийцев, то есть, в европейском, а не мусульманском мире. С 1918-го года — в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Люди цивилизованные, мирные и спокойные, по крайней мере, так казалось нашим туристам до девяностых годов.

Що так, то так. Шереметові пригадалася зустріч з однокурсником Льонею Тер-Гаспаряном. Це було наприкінці 1989-го року. Він тоді приїхав до Москви на курси удосконалення викладачів при Військово-інженерній академії. Льоня із захватом розповідав про свій відпочинок минулого літа в Хорватії: “Ты понимаешь, я ведь и Кавказ весь изъездил, и Крым, но такой красоты, а главное — сервиса нигде не встречал. Наши санатории — это жалкая пародия. А их Дубровник — ты себе не представляешь, это же прелесть, чудо! В следующем году во что бы то ни стало опять туда прорвусь”. Наступного року у Льоні чомусь не склалося, а ще наступного вже не було сенсу — серби с хорватами з кров’ю ділили свою донедавна спільну державу. В яку вони добровільно, з ентузіазмом і надією об’едналися за якихось сімдесят з чимось років до трагедії…

А Кравцов вів своє далі: — Возьмем боснийцев. Они — четыреста лет под османским игом пробыли, однако, хотя и настоящими мусульманами за это время стали, все же попробовали завоевать себе свободу. Правда, опять не повезло: попали из-под турок да на пятьдесят лет под австрияков с мадьярами, и только с 1918-го года — как и хорваты, вместе с сербами. Что у них общего в духовной сфере, кроме языка? У православных, католиков и мусульман? Да почти ничего. Мы же с вами, русские с украинцами — совсем иное дело.

— Ти натякаєш на те, що й українці, й росіяни — православні? І триста тридцять сім років, а не сімдесят, пробули в одній державі? — запитливо глянув на Кравцова Шеремет.

— Вот именно, умница! И вера у нас одна, и церковь Российская православная одна, и патриарх один — куда же мы друг без друга, посуди сам? Ведь наши верующие — более половины от всех христиан на Украине. Ты над этим задумывался?

Шеремет невесело усміхнувся: авжеж, що так. Мудрого, однак, не надумав. На жаль. Однак здаватися без бою не хотілося:

— Ті ж серби, про яких ти говориш, та й болгари, румуни, грузини — вони також православні, але мають свої помісні церкви і своїх патріархів. Чому Росія щодо нас противиться? Чим ми гірші від інших?

— Да не хуже, просто не ко времени это сейчас. Все ведь надо делать с умом, не торопясь. Особенно в такой важной сфере, как духовность. Те церкви поместные, на которые ты ссылаешься, знаешь сколько времени своей независимости добивались? По сто — сто пятьдесят лет. Время — оно и для вас лучший судия. Ты же должен понимать, что общая церковь — это та пуповина, которая связывает наши народы. И мы, россияне, сами ее никогда не перережем. И никому другому сделать этого не дадим. Так что можете даже и не мечтать. Наибольшее, чего заслуживали, вы уже получили — самоуправление во главе с митрополитом. Все, точка. А что будет когда-нибудь потом — жизнь покажет. И будет ли вообще необходимость что-то решать, сохранятся ли вообще все эти сепаратистские тенденции.

— Я так і відчував, що до Бога й віри всі ці церковно-структурні чвари мають приблизно таке ж відношення, як бузина у горoді до дядька в Києві. Підсумував суперечку Шеремет. — Та ж сама великодержавна політика, тільки й того, що в царині релігії. “Дєржать і нє пущать…”

— Не вижу повода, а тем более причин для иронии, — холодно зауважив Кравцов. — Более того, ирония здесь не уместна. Для нас, россиян, этот вопрос жизненно важен. Мы твердо знаем, от крестьянина в своей избе и рабочего в “хрущобе” до Президента в Кремле, что наша историческая миссия — служить оплотом православия и делать все возможное и невозможное для объединения всех славянских народов. В единый православно-славянский суперэтнос, пользуясь современной терминологией. Со своей православно-славянской цивилизацией.

— А поляки, чехи, словаки — вони що, хіба не слов’яни? Однак вони католики, а не православні. Їх же куди?

— Вот именно, что не православные. Потому мы с поляками всегда и воевали, да и вы тоже. Что поделаешь, у нас с западными славянами судьбы разные, история свои линии по прямой чертит редко, — стенув плечима Кравцов.

— А болгарів же ти до кого віднесеш? — зацікавився безцеремонною відвертістю російського приятеля Шеремет. — Вони ж також вже вважай в НАТО, разом з тими “не нашими”, як ти кажеш.

— Болгары — они ребята действительно и православные, и хорошие. Только забыли вот, жаль, кто из турецкого ига их освободил, да и от немецко-фашистской оккупации тоже. Но ничего, мы напомним. Наше время еще придет, еще не вечер… А пока подождем, нам не к спеху. Их царь уже пробовал против нас выступать — долго потом все августейшее семейство по задворкам Европы нищенствовало…

— Круто ти їх всіх, Сєрьожо! Тільки ось у чому, друже, в тебе заковика — не все так просто з тією твоєю Слов’янською імперією, вибач, не те хотів сказати — з цивілізацією, виходить, як ти бажаєш. Та й щодо югославів, себто відсутності у них спільного духовного підґрунтя — я б не був таким категоричним. Стосовно боснійців, як мусульманів, воно можливо й так, а от щодо хорватів — то тут все значно складніше.

— Это почему же, интересно, у вас к ним такая особая симпатия? Не потому ли, что переселенцы из Западной Украины у них в Вуковаре и его окрестностях издавна живут? — підозріливо глянув Кравцов. — И в наших братьев-сербов тоже стреляли, кстати.

— Річ не в тому. Хоча воювали вони, як на те, за свободу тієї землі, яка їх пригріла, і воювали справді завзято. Я хотів би тут нагадати про інше — про походження самої ідеї слов’янського єднання. Адже належить вона саме хорватам, а не сербам або вам, шановні брати-росіяни, невтомні ви наші “собіратєлі зємєль”, — не втримався від іронії Шеремет.

— Не понял, как это? Да Россия испокон веков была надеждой и опорой славянства, — щиро здивувався Кравцов. — Хотелось бы услышать…

— Сперечатися з “надьожей і опорой” не збираюся, але історія свідчить, що не завжди воно було так. Бо коли хорватський ентузіаст Юрій Крижанич ще в XVII столітті прибув до московського царя зі своєю ідеєю слов’янського єднання, то цар, замість щоб подарувати йому на вдячність “соболью шубу с царского плєча”, відправив прекраснодушного хорвата до Сибіру, ловити тих соболів самому. А про те, що ця ідея не тільки хороша, але й багата, корисна для держави — про це згадали мало не через сто років, коли Московія енергійно перетворювалася саме на Росію, на імперію. Щоправда, потім вже про це не забували ніколи. Це по-перше.

— Интересно слышать. Это что, закуска, так сказать? А основным же блюдом у тебя что будет, на второе? Или у тебя еще и третье есть, десерт? — насторожено-іронічно скаламбурив співбесідник.

— Якщо по-друге, — не сприйняв тону Шеремет, — то це саме хорвати виступили за подолання на Балканах національного сепаратизму, ще у ХІХ столітті, саме вони придумали назву “югослов’яни” і виступили за створення єдиної для всіх них держави — Югославії. Щоправда, хорвати в цьому своєму прагненні до “воссоєдінєнія” сподівалися, наївні, на рівні права для всіх, без “старшого брата” і молодших, однак вийшло зовсім інакше, або не так сталося, як гадалося…

— Ты на что намекаешь? На Переяславскую раду? На Россию, на Советский Союз? Да ты говори, не стесняйся.

— “Я етого нє говоріл, но ход ваших мислєй мнє нравітся…” — так, здається було в якомусь радянському анекдоті? А якщо серйозно, то про Переяслав нема чого й згадувати. Як і про союзний договір 1922 року. Все це було скасоване 24 серпня 1991 року і закріплене всенародним схваленням 1 грудня. Так що повернемося краще до братів південних слов’янів.

— Что, не все еще сказал? Аналогии не закончились, еще что-то на десерт? — продовження теми було Кравцову вочевидь не до вподоби.

— Тут не до аналогій, тут скоріше навпаки, — задумливо мовив Шеремет. — Річ у тім, що коли в балканських слов’янських народів формувалася літературна мова, то хорвати, засліплені своїм прагненням до єдності, зреклися своєї якщо ще не мови, то вже й не діалекту. Головною метою було — не дистанціювати себе від братів-сербів. Таким чином і виникла єдина для всієї Югославії сербсько-хорватська мова, в якій від хорватської врешті мало що залишилося, хіба що частка в назві. А потім два народи з однією літературною мовою, які свого часу добровільно об’єдналися в одну державу, разом воювали проти німецько-фашистських загарбників, разом відбудовували свою зруйновану війною спільну державу — і раптом, без видимої причини, почали роз’єднуватися. І більший народ, щоб втримати при собі менший, почав стріляти в своїх братів. Тобі це нічого не нагадує? І ні про що не говорить? — допитливо глянув на Кравцова Шеремет.

— Ты вон куда повернул, вот на что намекаешь… — потемнів на обличчі Кравцов. — Так мы же в вас не стреляли, наоборот — все вам отдали, даже Севастополь. Берите, мол, отделяйтесь, стройте свою нэзалэжную Украину… Но — без дураков, с оплатой по факту, как говорится, за каждый кубометр газа и тонну нефти, как положено между суверенными державами. И что же вы построили за тринадцать-то лет?

Весь хід розмови переконливо свідчив, що Кравцов до державної незалежності своєї історичної батьківщини ставиться не тільки без належного розуміння, а й з очевидною упередженістю. Шеремет вирішив, що настав час припиняти цю дискусію і не краяти собі серце. Треба, як брати Клички, вміти тримати удар.

Однак Кравцов стосовно мирової був дещо іншої думки. Залишати рингу без нокауту суперника він явно не хотів.

— Постой, мы с тобой еще об одной ценности — о державе не договорили. Тема эта, скажу тебе, очень интересная. Ведь государство в нынешние времена — это прежде всего что? Это экономика. А она у вас в чьих руках? Ты знаешь?

– Здогадуюся. Наполовину, чув, у ваших, у російських, хоча б за паспортом. Принаймні, одним з двох, — без задоволення буркнув Шеремет. –

– Верно, голуба-душа, да не совсем. Бери больше — на две трети. Пока что. А потом — как Бог даст. Я лично думаю, что прибавит. –

– За наш рахунок? — з гіркотою кинув Шеремет. –

– А то за чей же еще? Никому другому вы ничего существенного продать вроде бы не успели. Пока что. Насколько я знаю. Так что — давайте, мы заплатим. Сколько сможем. А нет — за так заберем, как у нас в “Днепре” говорят, точнее — за долги, — весело зареготав Кравцов. — Да ты не обижайся — шутка. Как в том кино, “Старые песни о главном”. Помнишь? Только двойная… –

Як не пам’ятати… “Какім ти бил, такім остался…”. Російський імперіалізм — він від часів Петра, як по-їхньому Великого, навряд чи змінився. Юлій Цезар казав: прийшов, побачив, переміг. У цих же: прийшов, побачив, загарбав. Спочатку — економіку, а потім? Всю Україну?

— Давай еще по пять капель да действительно подведем итоги. А то эдак за умными разговорами и жизненные приятности упустить можно, — весело промовив Сергій, охоче повертаючись до застілля. Посмакувавши наїдками, продовжив. — Так вот, в качестве итога — о государстве. Полностью с тобой согласен, что это великая ценность, особенно для нас, для военных людей. Но! Но — всякая ли держава заслуживает этого высокого звания? Ведь она на чем держится? На трех китах: на сплоченности народа, на мудрости правителей и на экономической мощи. Военная мощь — это интегральный показатель, производная от первых трех. С экономическими вашими “мощами” мы уже разобрались. Пойдем дальше: народ, нация — и как высший смысл, и как цель, и как средство.

— Сергію! Мене цілком задовольняє, що ми обидва визнаємо державу великою для себе цінністю, може не будемо далі заглиблюватись? Бо якщо ти зачепиш мою — то я, хоча ти і гість, змушений буду боронитися. І говорити неприємні для тебе речі. Воно нам зараз треба? — зробив спробу загасити небезпечний вогник Шеремет.

— Нет уж, давай уж до конца. Говорить — так говорить, без недомолвок. От этих умолчаний много бед происходит. Были бы честными и откровенными друг с другом в девяносто первом — кто знает, может быть и могучую державу сберегли бы. А будем прямыми и честными сейчас — может быть и воссоздадим, пока не все еще потеряно.

– І яке ж підґрунтя ти для цього бачиш? Для “воссозданія”? –

– Во-первых, экономика. Как мы уже с тобой уяснили, ваша — практически в российских руках. Во-вторых, — это удивительные свойства вашего народа. Он мирный, трудолюбивый, выносливый и терпеливый. Не народ — золото. Для любого правителя. Но, извини — не создан для самостоятельной государственной жизни. Самое большое, что может построить украинец самостоятельно, без чуткого руководства со стороны — это семью и хату. И раз создав, он будет их обустраивать и совершенствовать всю оставшуюся жизнь. Интересы коллектива, нации, государства — это для него понятия в значительной мере абстрактные. И рассматриваются им исключительно сквозь призму своих личных интересов и потребностей. Ему дай свое хозяйство, остальное его интересует куда меньше — какому общественному или государственному организму оно будет принадлежать. Было бы лишь своим, да чтобы никто не покушался. А уж он его сделает “справным”, лишь бы не мешали. Разве я не прав? –

— Ти нас вже зовсім за ніщо маєш, за якихось затятих дрібних індивідуалістів. Однак візьмемо хоча б ту армію, в якій ми з тобою разом починали служити. Адже саме армія і є як раз уособленням служіння народові, державі, а не собі особисто. Але ж у радянській армії кожний третій офіцер був українцем! Це при тому, що серед громадян СРСР українцем був лише кожний шостий! — обурився Шеремет.

— Кто же спорит? А среди прапорщиков и мичманов из ваших был каждый второй, — флегматично зауважив Кравцов. — И отлично до сих пор у нас служат, матушке-России, а не нэньке-Украине. Прапорщики — те преимущественно на всевозможных складах и столовых. Офицеры — также преимущественно в службах обеспечения, на командной же стезе, — в должностях до командира полка включительно. Гражданские руководители из ваших — тоже цены им нет, но также только на определенном уровне: преимущественно до директора завода-комбината-треста включительно.

– А вище? Вище в наших що, кебети не вистачає? — не вгавав Шеремет. –

– Отчего же, ума и сообразительности у вашего брата, у хохлов — даже с избытком, природных русаков обставят — и глазом не моргнут. У нас в России даже пословица появилась: где хохол прошел, там еврею делать нечего. Проблема в другом: офицеры из украинцев, из настоящих “хохлов”, ты уж не обижайся, — это отличные, скажем прямо, командиры отдельных воинских частей. Где свое войсковое хозяйство есть — столовые, мастерские, склады… А главное — подсобное хозяйство чтобы было: теплицы-парники, свинарники и т. п. Порядок у них — всюду и везде образцовый. Помидоры и огурцы вырастают — во! хрюшки — как на картинке, стол к приезду начальства накрывают — от количества вкуснятины несварение желудка можно получить. Солдаты тоже не в пролете: караулу, на период учений — всем поголовно доппаек, на праздники солдатикам — праздничный обед, забота о личном составе — дело святое, — з показним захватом нахвалював земляків-українців Сергій. — Примерно то же и гражданские руководители из ваших. Их призвание — хозяйствовать и быть хозяином, и чтобы хозяйство это не каким-то абстрактным было, а осязаемым, чтобы “взяв у руки — маешь вещь”… Но выше, где надо обстрагироваться от своих осязаемых личных интересов к чему-то более высокому, к отвлеченной идее типа нация, государство, национальные интересы и тому подобное — с этим у вашего брата уже сложнее… Именно в этом ваши преимущества как индивидуальностей и проблемы — как нации, — підбив підсумок Кравцов. –

— Здорово ти нас розклав, — не зміг приховати образи Шеремет. Мимоволі згадалися сказані, очевидно, в розпачі слова Василя Стуса: нація сержантів. Ще хтось із розумників пізніше обнауковив: нація вторинних особистостей. Але ж не може бути, щоб ми такі вже були нездарні… — А державні діячі всесоюзного масштабу: Чубар, Цюрупа, Підгорний, Шелест, Щербицький інші — вони за національністю хто були? Полководці, Маршали Радянського Союзу — Тимошенко, Малиновський, Гречко, Єрьоменко, Кошовий, Москаленко, Якубовський — хіба не українці? Маршали родів військ — Рибалко, Федоренко, Судець, Красовський, Лосик? А генерали армії — Черняховський, Гетьман, Третяк, Лященко? Та одразу всіх і не згадаєш — хіба вони не з наших?

— Во-первых, эти все полководцы — выдвиженцы преимущественно военного времени, когда соблазн отвлекаться на мирские дела сведен к минимуму. Во-вторых, и это самое главное, все они служили державе, костяк которой составляла и идеологию определяла другая нация — русская. И вот тут-то мы и подошли к самому главному, — поважно мовив Кравцов. — Украинец могуч и способен на подвиг, только заразившись чьей-то пассионарностью. С поляками вместе он воюет Москву и османов под Веной, пребывая под польской короной отважно грабит Крым и берега Анатолии. Напрашиваясь в союз с Россией, он надеется, что новый владыка, если и не крови одной, это вещь сомнительная, то уж точно веры, обеспечит ему возможность спокойно наслаждаться своими “козацькими вольностями”. При этом новоявленный подданный всячески избегает личного служения государству Российскому. Пока трезво мыслящей и решительной немке и водночасье российской императрице Екатерине не надоело это вечное отлынивание от службы, и она не разогнала это “козацтво”, которое, в отличие от хотя бы соседнего Донского, больше заботилось своими “стародавними вольностями” да “привилеями”, нежели служением Отечеству.

– Зачекай, але ж наше козацьке військо разом з російською армією всі походи в ті часи відбуло. Всі ці російсько-турецькі війни хіба не ми на собі винесли? І козацькою силою та зброєю, і ще більше селянським горбом, ледве край наш від того не занепав, — не витримав Шеремет.

– Правильно, участие действительно принимали. Но не как самоотверженные слуги матери-Отчизны, а из-под палки, извини, скорее как ленивые вассалы, — продовжував Кравцов. — Поляками война Наполеона с Россией была воспринята с энтузиазмом, как шанс возродить свободу своей родины. Хотя изменников хвалить и не пристало, но они во имя этой цели буквально рвались служить французскому императору, чтобы превратить ее в реальность. Украинцы же сидели в своих хатах да на хуторах, равнодушные к судьбам и России, и Франции, да и к своей собственной свободе. Возьмем хотя бы вашего национального светоча Ивана Петровича Котляревского, который так красиво воспевал в своей “Энеиде” патриотизм и героическое начало. В 1812 году он был в расцвете сил — сорока с небольшим лет, потом еще четверть века прожил. С началом войны сей потомок отважных запорожцев, как ротмистр русской армии в отставке, получил приказ вернуться в строй, сформировать из местного населения казачий полк и выступить с ним на защиту Отечества. И что же делает сей герой и патриот в то время, когда к оружию, в бой рвался каждый русский подданный? Он пишет письмо императору с просьбой освободить его от службы по той причине, что матушка без него с хозяйством не управится, а он-де сам слабого здоровья. И это было достаточно распространенным явлением среди вашей “шляхты” в то время. Им было и без того хорошо: “ставок, млынок, вышневенький садок…” — что еще нужно “розумному чоловику”? Без имперского, так сказать, мышления? Вот и досиделись-дождались: сначала ликвидации вашей автономии, затем Запорожской Сечи, а потом и крепостное право молча проглотили…

– В 1918-1921 роках що, ми також самі винуваті? Коли ваші з трьох боків свої армії хмарою на нас посунули — то червоні, то білі, то навпаки? — з викликом спитав Шеремет.

– А кто же еще? Посуди сам, только начнем чуть раньше, с 1917-го года. Собственную армию кто вам тогда создать воспрепятствовал? Москали проклятые? Не-е-т, сами не захотели, побоялись “украинского милитаризма”. А генерала Скоропадского, человека с государственным мышлением, из-за чего вынудили уйти в отставку? Не под давлением москалей за измену России, а из опасения ваших “народных обранцев” за свои тепленькие местечки, от испуга, что власть возьмет и порядок наведет, да работать заставит, а не болтать на вольные темы о благе народа, демократии да каком-то своем, оригинальном способе построения независимого государства… Чему уж тогда удивляться, что Директорию вашу гоняли из угла в угол Украины, как футбольный мяч, две команды: по цветам вроде бы и разные — белые и красные, но по отношению к вам, к вашей самостийности — обе одинаковые. И разыгрывали главную российскую игру не на своем, а на вашем, на украинском поле.

Шеремет вражено слухав, не в змозі нічого збагнути:

— Послухай, то хто з нас українець? Я чи ти? Звідкіля ти все це знаєш?

— Хэ! Знаю… — самовдоволено мугикнув Кравцов. — Неужели ты думаешь, будто я мову настолько забыл, что и книжку прочесть не в состоянии? Кроме того, сюда я в самолете с одним вашим летел. Прочел в газете про Круты, попросил его кое-что непонятное разъяснить. Слово за слово — он мне и рассказал, и не только об этом. Знающий человек оказался, помимо бизнеса еще и историей увлекается. Так что не надо мне сказки сказывать, вы лучше сами себе правду скажите, хотя бы о том же бое. И подумайте, как его достойнее интерпретировать да увековечить — как трагедию или все же как подвиг?

— Не зрозумів, що ти маєш на увазі, — здивувався Шеремет. Він ніби-то й достатньо читав про ті події, але якихось протиріч не помічав.

— Ну вот вы всюду пишете: “красно-русские банды Муравьева”, “пьяная жестокая матросня”, “юные необстрелянные студенты”… Но ведь на самом деле все было не совсем так. Во-первых, среди украинского отряда, причем довольно внушительного — шестьсот человек при шестнадцати пулеметах и одном орудии, — студентов было всего чуть больше сотни. Основные силы, восемьдесят процентов — это курсанты Киевского военного училища имени Богдана Хмельницкого. Так что это миф первый. Что касается необученности и необстрелянности: применительно к курсантам — будущим офицерам необученность до уровня полуграмотного солдата с “трехлинейкой”, согласись, как-то не звучит. Среди студентов же значительную часть составляли бывшие фронтовики — ребята тоже неслабые, некоторые даже со своим собственным личным оружием пришли — с револьверами и пистолетами, еще с фронта прихваченными. Так что это миф второй, на самом деле эти ваши борцы “за самостийну Украину” были крепким орешком, особенно если учесть, что они стояли в обороне.

— Не буду сперечатися, можливо воно й насправді було так, — шпетив себе подумки Шеремет за те, що не спромігся сам як слід вивчити цю подію, яка за нинішних часів набула рис легендарно-культової. — Але ж і звірства військ Муравйова були — ти ж не будеш заперечувати цей факт?

— В этом возразить, конечно, сложно. Но тоже ведь не все так однозначно. А ты как думал? На войне-то? Ты в Афгане был, там наши “духов” охотно в плен брали, когда сами несли большие потери? — криво усміхнувся Кравцов.

Шеремет промовчав. Бо питання було риторичним і по суті своїй безглуздим. Або принаймні некоректним. Бо є речі, про які вояки здебільшого не згадують і в широкому колі не обговорюють. Хіба що вузько зі своїми, та й то тільки, коли гірка журба вихлюпнеться із серця на розпечений спогадами мозок…

— Российско-большевистское войско действительно значительно превосходило ваших в живой силе, но только количественно, качественно — вряд ли, — продовжував свою версію подій Кравцов. — Для матросов владение винтовкой никогда не было главным, что такое боевые действия в пешем строю они понятия не имели, тем более в наступлении на обороняющегося противника, на пулеметы. Другая часть их войска — Красная гвардия, вчерашние работяги, освобожденные от мобилизации на Первую мировую войну по брони. Для этих тоже винтовка родной не была, смотрели на нее не столько как на оружие, сколько как на довольно интересный инструмент. Только предназначенный для другой работы — убивать врагов трудового народа. Вот они и пошли вперед, под “Интернационал” — “это есть наш последний и решительный бой…”. Черные матросские бушлаты и телогрейки мастеровых на снежном поле — мишень отличная. Вот ваши и косили их весь день, применяя полученные в офицерской школе знания на практике. А когда стемнело — спокойно отошли, по-умному, организованно, как учили.

— А звідкіля ж тоді оті нещасні замордовані студенти, яких на Аскольдовій могилі поховали? — недовірливо глянув на нього Шеремет.

— Такой прискорбный факт действительно имел место быть. На войне без накладок не бывает. Один взвод ваших в темноте заблудился, именно потому, очевидно, что состоял из необученных, из студентов, и случайно вышел на станцию, не предполагая, что там противник. Матросики же в это время справляли тризну, так сказать, по своим убитым. Да и раненых не успели еще эвакуировать. Сам понимаешь, чего можно было ожидать от такой встречи. То и получилось… К сожалению. Но — не было бы жестокого дневного боя, не было бы и того ночного кошмара. Война есть война и добрые чувства в людях она пробуждает редко. Особенно милосердие к врагам. Кто в том бою не был — тому судить тяжело.

Шереметові спали на згадку слова з солдатської пісні його “афганських” часів: “Сколько здесь потеряно и смято добрых чувств и нежности людской…”. Так було, є і буде на будь-якій війні — це її найперший закон, яким би жорстоким він кому не видавався. Але що ж Сергій має на увазі в підсумку?

— То ти що, пропонуєш викреслити Крути з нашої пам’яті? А заодно, може, і з ухвалених російсько-українською узгоджувальною комісією підручників історії? Як прикре непорозуміння?

— Да нет, зачем же, ты меня не так понял. Эти ваши “юнаки”-курсанты и студенты — они самые настоящие герои. Герои, как и положено воинам, а не жертвы, что есть горьким уделом мирного населения. Поэтому — я о расстановке акцентов. В каждой битве есть два начала: героическое и трагическое. И для общества, для нации, для государства важно, чтобы люди оценивали их сбалансированно, адекватно. Погибших все равно не воскресить, сколько их не оплакивай. В то же время нельзя не заметить, что глубокий траур, если взять хотя бы отдельную семью, ослабляет в ее членах волю и тягу к жизни. То же самое происходит и с народом: если он гиперболизирует трагическое начало в подвиге, совершенном его лучшими представителями, то тем самым он невольно ослабляет мужество и волю тех, кто должен, при необходимости этот подвиг повторить. Погибшим за родину в самом факте их жертвенной смерти надо воздать должное — это безусловно. Но не более. Возвеличивать следует героическое начало — проявленную в бою воинскую доблесть, личное мужество и бесстрашие, презрение к смерти, готовность без колебаний отдать за отечество самое дорогое — свою собственную, единственную и неповторимую жизнь. Именно эти качества нужны нации от своих граждан, и именно их она должна в них воспитывать.

— Сперечатися не буду, я й сам такої думки. Однак тобі не здається, що за такі міркування нам можуть дорікнути як за архаїчні, що не зовсім відповідають принципам гуманізму, прав людини тощо? — зауважив Шеремет.

— Отнюдь. Посмотри на главных борцов за свободу, демократию и права человека — на американцев. Их элита воспитывает свой народ в убеждении, что Америка — прежде всего, что хорошо для США — то хорошо и для всего мира, что сфера жизненных интересов Америки — весь мир, а жизненные интересы государства необходимо защищать любой ценой, даже ценой жизни своих граждан. Иное дело, что они стараются свести эту плату жизнями к минимуму, не жалея денег на вооружение, экипировку и обучение. Но это уже вторичное. Первичное — это то, о чем я уже говорил. Мужество в сердце солдата зажигается жаждой славы, ужасом возможной гибели оно лишь гасится. Гибель за отечество обществом должна воспеваться, почести — воздаваться, но оплакивание — это следует предоставить близким. Общество, которое этого не понимает, обречено оплакивать сначала свое государство, а вслед за этим и свою нацию.