Жизнь на перекрестке путей
Владимир Пасько
Шеремет раскрыл глаза, пытаясь проникнуть в ночную темень, в которой еще мгновение назад вроде бы раздавались голоса. Никого. Ночные гости исчезли так же внезапно, как и объявились. Лишь где-то вдали перекликались петухи. “Как часовые когда-то в давние времена”, — мелькнуло в голове. Но эту мысль сразу вытеснила другая. Вспомнились последние слова полковника Шаблия: наступила пора истины.
Но разве она, эта истина, в мести? Вряд ли, точнее — очевидно, что нет. Потому что истина — это чистое, не обезображенное ни гневом, ни ложью, ни злым умыслом отображение действительности. Воссоздание ее такой, какой она является взаправду, независимо от сознания конкретного человека — Шаблия, Деда, моего. Отыскать ее многие пробовали, да мало кто мог похвастаться, что познал…
Так, может, не стоит и надеяться? Нет, все же стоит. Шеремет сердцем чувствовал, что поиск истины — это единственный способ предотвратить, чтобы черные страницы истории больше не повторялись. Чтобы его украинский народ вырвался наконец из того заколдованного черного круга рабского повиновения и бездумной жертвенности, по которому он ходит не первое уже столетие, теряя свои и силу, и воодушевление, и просто обычное человеческое достоинство, и самоуважение, а в конце концов — и самого себя.
Однако как найти ее, эту истину? По-видимому, только ища. Причем настойчиво. В памяти всплыло запечатлевшееся еще в молодости: “To strive, to seek, not to find, but not to yield!”. Эти слова были дарственной надписью на книжечке стихотворений Булата Окуджавы, поэта и исполнителя из когорты шестидесятников, кумира тогдашней молодежи. Подарила же ему этот сборничек юная ленинградка, красавица и эрудитка, с которой они так и не сумели найти общую для обоих истину. И пошли каждый своей дорогой — стремиться, искать, не находить, но не сдаваться. Именно это означали по-русски те английские слова.
С тех пор минуло уже больше трети века, а он все зачем-то ищет и не сдается. В молодости — ту единственную и неповторимую, которая бы стала спутницей на всю жизнь. В зрелую пору — ту настоящую мужскую работу, которая бы давала ощущение если не гордости за сделанное тобой, то по крайней мере приносила удовлетворение: смог все же осуществить то, что не каждому по силам. Теперь, в начале осени его жизни, стремления опять как-то незаметно изменились. Жажда постоянно жить на безумной скорости, выжимая педаль акселератора до упора, все чаще охлаждалась простым вопросом: зачем? во имя чего?
Раньше он любил песню Владимира Высоцкого “Мой финиш — горизонт” с ее лозунгом-речитативом: “я должен первым быть на горизонте”. Теперь его больше интересовало другое — а что там за ним кроется, за тем горизонтом? Какая даль или высь? Во имя чего рискуешь, чтобы только не уступить никому в этой гонке? В которой хотя и “канат не пересек мой шейный позвонок, но из кустов стреляют по колесам”? А скорость такая, что “песчинка обретает силу пули”? Зачем оно все? Не зная Истины, ответить на этот вопрос тяжело. Поэтому он ее до сих пор и ищет. И как будто находит, но…
В памяти всплыла картина литовского художника Микалоюса Чурльониса, которая так и называлась — “Истина”. На картине — густая летняя ночь, мужчина с сардоническим выражением лица, который держит в руках зажженную свечу, и ночные бабочки. Привлеченные ярким огнем свечи — истины, они безоглядно подлетают все ближе и ближе, до тех пор пока не падают вниз с опаленными крыльцами. На подставке подсвечника уже целая куча несчастных-неосторожных-пострадавших, а они все летят и летят. На это безоглядно-жертвенное стремление к Свету с презрительно-насмешливой улыбкой пренебрежительно взирает “черный человек”. Целиком очевидно, что он лично осознает всю губительность исчерпывающего Познания, но искателей предостерегать не будет. А вдруг найдется тот хотя бы один, у которого стремление к Истине даст силу выдержать ее адский огонь…
Волнующие мысли окончательно прогнали сон. Шеремет включил ночник, взял в руки книгу. Он читал ее в молодости, еще в той жизни и в той стране, которых теперь уже нет. Как нет и той страны, которая была родной для автора этого романа. Его молодую душу тогда поразила трагическая раздвоенность сознания и чувств главных героев. Чувствовалось что-то свое, внутренне близкое, даже родственное, но что конкретно — этого он тогда уловить так и не смог. Осталось лишь неосознанное ощущение печали и тревоги. Как выяснилось потом, в действительности то было предчувствие — того, что случилось четверть века спустя.
Побывав в разрушенном войной когда-то нарядном Сараеве, он вспомнил о том романе. Который, к сожалению, так и не был переведен в Украине — ни в прежней, ни в нынешней. Хотя зря. Прочтя книгу опять, будучи уже не молодым офицером Советской армии, а пожилым генералом Вооруженных Сил независимой Украины, который пережил и крах коммунистической идеологии, и распад могучей империи, и войну, и нелегкое возвращение к своему народу, — Шеремет лишь теперь до конца понял, что его в ней поразило тридцать лет назад.
В романе речь шла о Боснии середины семнадцатого века. Когда она уже двести лет как потеряла независимость, а с ней и свою христианскую веру и собственную культуру. На то время боснийцами, или “босанцами”, как они себя искони называли, оставались фактически лишь низшие слои населения — со своей бытовой сербско-хорватской речью и неясными за давностию лет воспоминаниями о своем преисполненном борьбы героическом прошлом. Дети же этих бедолаг, особенно из тех, что “выбились в люди”, как и высшие и средние слои этого уже не столько народа, сколько населения, — они стремились разговаривать на турецком, учились в турецких медресе, читали турецких и арабских поэтов и мыслителей да верой и правдой служили Османской империи, бесправной провинцией которой считалась их родина. Они, эти отступники, считали предпочтительным называть себя “муслиманами”, то есть — мусульманами, а не босанцами, как называли себя их отцы и деды, предки которых были еще христианами, как и соседние близкие по крови сербы и хорваты.
Пальцы сами нашли нужную страницу. Горькие, словно полынь, слова далекого боснийского брата жгли огнем и украинскую душу:
“… Мы — ничьи, мы — всегда на границе, мы — всегда чья-либо добыча. Что же странного в том, что мы бедны? Веками мы ищем и едва познаем друг друга, скоро мы вообще не будем знать, кто мы такие. Мы забываем уже о том, что вообще чего-либо хотим, другие оказывают нам честь, забирая нас под свои знамена, поскольку мы не имеем своих, покупают нас, когда мы нужны и плюют нам в лицо, когда потребность в нас проходит. Самый злосчастный кусок земли на целом свете, самые несчастные люди на земле, мы теряем свое лицо, а воспринять чужое не можем, оторваны от родной почвы и не пустили корни в другом месте, чужие всем и каждому — и тем, кто нам близок по крови, и тем, кто не считает нас родными. Мы живем на перекрестке миров, на границе народов, под угрозой чьего-нибудь удара, всегда перед кем-то виноватые. Нам надоело насилие и свою нищету мы превратили в добродетель…”
Шеремет остановился, еще раз пробежал глазами прочитанное: мы ничьи, мы — на границе, мы — добыча. Это они, боснийцы в семнадцатом веке. А мы, украинцы в двадцать первом? Разве не такие же? Только и различие, что у боснийцев близкие по крови одни, а у нас — другие, да еще разные те, к кому мы тянемся, но кто не считает нас родными. Однако главное, что объединяет и тех давних боснийцев, и нынешних украинцев — это то, что мы действительно “чужие всем и каждому”. С одной стороны “близкие по крови” — Россия, с другой — те, “кто не считает нас родными”, Европейское содружество. Но и для тех, и для других, мы — чужие, объект, а не субъект истории. Те, кем правят другие, а не кто своим умом живет — если более доступно… А потому они все вместе и каждый в отдельности непрерывно давят и давят, чтобы решить каждый какие-то свои собственные вопросы за наш счет: от культурологических и политических вплоть до территориальных, не говоря уже об экономических, где деньгами большими попахивает. И все стремятся что-то нам указывать и диктовать, причем по всем вопросам: от — что производить и чем торговать до — на каком языке разговаривать и вплоть до того, какую историю детям преподавать и на чьих да каких ценностях воспитывать. Потому что ко всему этому, оказывается, если не братские узы обязывают, то европейские или мировые стандарты.
“…Мы — самые непонятные люди во всем мире. Ни с кем история не сыграла такую шутку, как с нами. Еще вчера мы были тем, о чем сегодня стремимся забыть. Но мы не стали и чем-то другим. Мы остановились на полдороге, разинув рот. Мы никуда больше не можем двинуться. Мы оторвались, но никуда не причалили. С неясным ощущением стыда за свое происхождение и вины за свою измену мы не желаем оглядываться назад, но нам и некуда смотреть вперед, а потому мы тормозим время, ужасаясь какого бы то ни было решения. Нас презирают и братья, и бродяги-пришельцы… Мы хотели бы сохранить себя, но настолько потеряли свою сущность, что уже больше не знаем, что же мы такое есть”.
Эта фраза также била тяжелым молотом по самому его сердцу, распластанному на наковальне человеческого безразличия. Как ни досадно было это осознавать, но все больше становилось очевидным, что в такой ассимиляционный молот, смертельный для всего украинского, превратилась мощная российская культура, укоренившаяся и закаленная в русском языке. Традиционно уважаемая, более того — любимая украинцами, она сегодня превратилась в смертоносное для его нации орудие в руках молотобойца — российского шовиниста, который после распада СССР получил новый импульс для своих патологически-мессианских наклонностей. Молоточек же, который указывал место для удара тем молотом, находился в совсем других руках — того, кто хорошо знал как слабые места украинского сердца, так и слепую силу российского шовинизма. Что же касается безразличия к национальному естеству собственному и своих детей, не говоря уже о внуках, безразличия к исторической судьбе своего народа — то здесь нам, украинцам, вряд ли следует сетовать на кого-либо, кроме себя самих…
Мятежная мысль вернулась к словам боснийца: “мы хотели бы сохранить себя”. Ничего особенно мудрого или необычного в них не было — элементарный инстинкт нации, почти такой же безусловный, как для отдельного человека — сохранить свою жизнь. Но — готовы ли многие нынешние украинцы поддержать эти слова? А если так, то кем бы они хотели сохраниться? Не касаются ли в полной мере и нас слова того боснийца: “мы… настолько потеряли свою сущность, что уже больше не знаем, что же мы такое есть”?
Услужливая память искала и находила в своих глубинах все, что касалось темы. Вспомнился ответ Рефата Чубарова, известного крымско-татарского деятеля, на острый вопрос украинской журналистки: “говорить, что крымские татары могут отделить Крым от Украины, я считаю, несерьезно. Что же касается присоединения к Турции, то худшей ситуации для крымских татар не могло бы даже и быть. Хотя бы потому, что за пять лет они бы ассимилировались через близость культуры и языка”. Не то ли происходит уже с украинцами, но без любого официального присоединения? Хотя почему, собственно, “без”? К Единому экономическому пространству уже, считай, присоединились. Не произойдет ли потом как в известной русской пословице: “коготок увяз — всей птичке пропасть”?
А босниец вел речь дальше: “беда в том, что мы полюбили эту свою мертвечину и не желаем расставаться с ней. Но за все нужно платить, и за эту свою любовь — также”.
Что же, боснийцы заплатили. Через двести лет после этих слов подняли все же восстание за свою свободу и в результате кровавой борьбы все-таки вырвались из тисков Османской империи. Оторвались от единоверного мусульманского мира, в котором пробыли четыре века, и присоединились к единокровному славянскому, европейскому. Оставаясь при том мусульманами. Османы тогда допустили одну ошибку: принудив к своей вере, не обратили надлежащего внимания на язык. Верхушке свой навязали, а низы оставили на произвол судьбы. И этого оказалось достаточно, чтобы хотя бы через двести лет, но нация возродилась. Хотя и попала, как говорят, из огня да в полымя — из-под молота турецкой ассимиляции под пресс сербско-хорватского единения. Еще на свыше ста лет. Пока опять не возник вопрос: “что же мы такое есть” — сербы, хорваты или что-то другое? И опять вынуждены были доказывать и отстаивать свою самобытную отдельность, и опять перед братьями — только теперь уже не по вере, а по крови, и опять с оружием в руках…
Шеремет вспомнил события десятилетней давности, середины девяностых. Сараево, зима. Город — столица Социалистической Республики Босния и Герцеговина в составе Югославии. Только теперь это не нарядное и ухоженное место проведения зимних Олимпийских игр, как более десяти лет назад, а разрушенная артиллерийско-минометным огнем столица самостоятельного государства. Ее независимость только что добыта в кровавой борьбе с сербами и хорватами, которые также считали эту землю своей родной. Потому что они сами и их отцы и деды пришли сюда кто десять, кто сто лет назад. Забывая при том, что на время их прихода здесь уже веками жили “босенцы”. Которые теперь захотели для себя независимости от их, гостей, исторической родины — хоть от Сербии, хоть от Хорватии. В той кровавой борьбе, в которой противники чувствовали себя разными народами, но разговаривали на одном языке, сложно было определить, кто прав, а кто виноват, особенно тогда. Недаром великий Бисмарк в свое время говорил, что история народов пишется железом и кровью. В правильности этого высказывания народы бывшей Югославии убеждались и теперь, сто лет спустя.
Они блуждали тогда втроем по горбатым улицам старого Сараево, настороженно-непривычного к мирной тишине. Трое офицеров из Министерства обороны Украины, которым, вместе с другими было поручено передать украинский батальон в состав миротворческих сил НАТО. Тогда это было для их государства впервые. На улицах еще кое-где оставались не разобранными баррикады, поверх голов через всю улицу висели какие-то полотнища. Словно транспаранты, но без надписей. На вопрос финансиста полковника Марковича опытные сопровождающие объяснили: это от снайперов, чтобы улица вся вдоль не просматривалась и не простреливалась.
Невзирая на все это, торговля на базаре шла бойко. Видно было, что здесь привыкли ориентироваться на иностранных туристов, которых теперь замещали тоже чужестранцы, но с автоматами и в камуфляже. Поладить с боснийцами проблем не составляло. Обращало на себя внимание, что на русскую речь они реагировали с пониманием, но сдержанно. На украинскую же — с приветливой улыбкой. Шеремет поинтересовался, в чем причина такого различия. Как выяснилось, к россиянам относились с прохладцей из-за того, что они будто бы нередко подыгрывали сербам. Украинцев же уважали за беспристрастие и объективность.
Возле книжной лавочки остановились, с интересом рассматривая рекламно-туристические издания на разных языках мира. Заговорили между собой о драматической истории этого края и трагической судьбе его жителей — боснийцев, сербов, хорватов. Владелец лавочки, он же и единственный продавец, крепкий мужчина с черной, посеребренной годами бородой, понял о чем идет речь и энергично возразил: “но сербы, но хорваты, ту есть босенцы!”. Что он этим хотел сказать, допытываться они не стали, потому что помнили, сколько крови здесь пролилось с одной, и с другой, и с третьей стороны. Однако вера, что теплилась в глазах старика, несколько горячих, хотя и не совсем понятных фраз вдогонку, его почти умоляющая интонация — все это давало основания надеяться, что он имел в виду только мир и добро. Глаза и голос молвили и умоляли: мы все единый народ по имени боснийцы — “босенцы”. И “муслиманы”, и сербы, и хорваты — мы все, на этой земле сущие, есть одно целое, объединенное этой землей, соками которой мы все вспоены и вскормлены. Оставьте нас в покое, лишь бы никто из проводников “демократии” и “общечеловеческих ценностей” или, не дай Бог, “братьев” извне не вмешивался — а мы уж сами здесь между собой разберемся. Потому что урок раздора получили достаточный и осознали, что делить нам нечего, что места на нашей земле хватит всем, просто все должны уважать друг друга и понимать, кто есть хозяин в этом доме, а кто хотя бы и почтенный, но — гость.
Мысли и воспоминания бередили душу, отгоняли сон. Почему боснийцы, которых в мире — один на двадцать пять украинцев, свою почти утраченную самобытность сохранили и независимость в борьбе добыли, а об украинцах их же президент говорит, что их еще нужно создать как нацию? Так кто же тогда мы есть, те четыре пятых населения нашего независимого государства Украины, которые считают себя украинцами? Со своей украинской землей, языком, культурой и экономикой? Пусть не слишком мощными, но — своими? “Что же мы такое есть”, как спрашивал своих соотечественников боснийский мыслитель. С историей нашей борьбы за независимость, начиная от Богдана Хмельницкого, Ивана Мазепы и дальше? Через Симона Петлюру, Евгения Коновальца, Романа Шухевича, Вячеслава Черновола и бесчисленное множество других. И вплоть до нынешних, которые со своего солидного положения в нелюбимой ими независимой Украины кормятся. Или мы, украинцы, можем быть только жертвами прошлого и объектом будущего геноцида? Или просто субстратом для нового “южно-русского” этноса как “неотъемлемой части великого русского народа”? Своеобразный украинский вариант бургундцев, валийцев, провансальцев, шотландцев и тому подобных?
Жгучие вопросы роились в голове, в безысходном отчаянии бились о жесткие стенки черепа, будучи не в состоянии самим себе помочь, неспособные найти тот ответ, который был бы единственно и однозначно верным.