“Железный поток”
Владимир Пасько
Утро не принесло Шеремету привычной бодрости. Как, в конечном итоге, и предыдущее. Потому что все эти денно-нощные разговоры-рассуждения-беседы с персонажами его жизни прошлой и не совсем, о событиях давних и не очень, — они жгли его душу и сердце в настоящем, и все это никоим образом не способствовало любованию щебетаньем птичек и запахами разнотравья в санаторной зоне столицы независимой Украины. Молодого государства, которое с радостью раскрывает свои объятия то на Запад, то на Восток, а то еще куда-то, преисполненное ощущением собственного величия и гордости как государства, которое по населению и территории — ну совсем как Франция. Почти. Если бы только не те злосчастные беседы разговоры рассуждения, которые наглядно удостоверяли, насколько же они далеки: неграмотные украинские крестьяне — и французские фермеры начала ХХ ст., преисполненные собственного европейского достоинства граждане мизерной по калибру Литвы — и растерянные на рыночно-глобалистическом перепутье граждане большой числом и непостижимой духом Украины. Высшие должностные лица которой пытаются поклониться в одно и то же время и трагично-пламенному Тарасу Шевченко, и кабинетно-патриотическому государственно-несосоятельному Михаилу Грушевскому, празднуя при этом юбилеи своих недавних руководителей — имперских сатрапов и угнетателей украинства. Потому что они, оказывается, для кое-кого из власть в настоящее время имущих учителями были. Хитрой наукой помогли овладеть — не как Родину любить, а как высшему московскому начальству нравиться. Так, чтобы с одной стороны — незамеченным не остаться, а с другой — отвращения особым пресмыкательством не вызывать. То есть — карьеру свою сделать через посредничество той любви. Да умело по ступеням ползать, чтобы и быстро, и безболезненно, да без особенного душевного и физического напряжения.
Что касается прибалтийских друзей — с ними все понятно. Если и не все до конца, однако серьезных вопросов не возникает. А если и есть какие — то касаются технологии, а не принципиальных положений. Потому что они у всех людей во всем мире очевидные и единые — хоть для друзей, хоть для врагов: каждый народ имеет свою страну, демократическую и правовую, в которой хорошо живется всем, а среди них и тем другим, кто пришел на эту землю, но полюбил ее и уважает ее исконных хозяев. Так было, так есть и так будет, сколько будут жить люди. Потому что другого история не знает. И судьба первых глобалистов — древних вавилонян лишь тому подтверждение, а не опровержение.
Читать утром дедовы заметки не хотелось. Вспомнил о романе “Железный поток”, на который тот ссылался. В библиотеке должен бы быть. Потому что это современных книг, на тему независимости Украины и национально-освободительной борьбы там маловато — из-за нехватки средств как будто. Что же касается светлого советского прошлого — этого добра везде вдоволь. Библиотекарша, услышав его вопрос, лишь удивленно поглядела, и через минуту вынесла солидный том в выцветшем красном переплете. Сверху большими буквами: “Библиотека мировой литературы для детей”. Коллаж под надписью сомнения относительно содержания не оставлял: пулемет “Максим”, винтовка-трехлинейка, сабля. И — пламя, пламя, пламя… Пламя Гражданской войны. Пробежал глазами предисловие: автор — серьезный классик советской литературы, сам участник Гражданской войны в зрелых уже летах, написал книгу по следам — через три-четыре года после войны. Что же, стоит, по-видимому, просмотреть, чем и как жил в те времена его Дед.
Читать он любил сызмальства, потому охотно устроился в кресле-качалке в лоджии и с интересом принялся листать страницы. Первое, что бросилось в глаза — это отношение к Кубани и кубанцам автора — донского казака, который без всякого сомнения считает Кубань краем, освоенным и заселенным украинцами:
“— Та нэма ж края найкращого, як цей край!
Кто же хозяева этого чудесного края?..
Кубанские казаки — хозяева этого чудесного края. И так же поют украинские песни и говорят на родном украинским языке… Пришли с милой Украины.
Не пришли казаки — пригнала их царица Катька полтораста лет назад; разрушила вольную Запорожскую Сечь и пригнала сюда; пожаловала им этот дикий тогда, страшный край. От ее пожалования плакали запорожцы кровавыми слезами, тоскуя по Украине…Поминали родную Сечь и день и ночь бились с желтыми лихорадками, с черкесами, с дикой землей, — нечем было поднять ее вековых, не тронутых человеком залежей.
А теперь… теперь:
— Та нэма ж края найкращого, як наш край!
А теперь все зарятся на этот край, как чаша переполненный невиданными богатствами.”
Попробовал бы кто сейчас вот такое написать в Украине — сразу прилепили бы ярлык национал-“экстремиста” или по крайней мере “национал-патриота”… Именно так — в кавычках… И презрительно-пренебрежительно, сквозь зубы… Хотя по данным последней российской переписи большинство кубанцев и сейчас, восемьдесят лет после этих слов советско-российского классика, считают себя украинцами. Однако давление денационализации и русификации зря не прошло — почти потерял родной язык Малиновый клин…
С интересом читал дальше — и уже не оторвался, пока не закончил. Стало понятно, почему Дед не очень вспоминал о том своем походе — слишком много было пролито тогда украинской кубанской крови. Только и разницы, что с одной стороны — казаков, если по политическому признаку, — белых, а с другой — “иногородних”, красных. С такой откровенностью, как Серафимович, в последующие годы писали редко. Чем дальше, тем больше акцентировали на зверствах белых, красных же изображали если не с крылышками за плечами, то по крайней мере добро-мудро-героическими. А было, оказывается, не совсем так. Точнее — совсем не так, “добряг” хватало с обеих сторон… И каждый норовил не только око за око и зуб за зуб, а — голову сразу отсечь, вместе с глазами и зубами. Какие тут антимонии, когда мировая революция идет, во имя высшей социальной справедливости…
В самое сердце поразила описанная в романе сцена:
“Из поповского дома выводили людей с пепельными лицами, в золотых погонах, — захватили часть штаба. Возле поповской конюшни им рубили головы, и кровь впитывалась в навоз.
Разыскали дом станичного атамана. От чердака до подвала все обыскали — нет его. Убежал. Тогда стали кричать:
— Колы не вылизишь, дитэй сгубим!
Атаман не вылез.
Стали рубить детей. Атаманша на коленях волочилась с разметавшимися косами, неотдираемо хватаясь за их ноги. Один укоризненно сказал:
— Чего же кричишь, як ризаная? От у меня аккурат як твоя дочка, трехлетка… В щебень закопалы там, у горах, — та я ж не кричав.
Срубил девочку, потом развалил череп хохотавшей матери”.
Какой другой цивилизованный народ пережил что-то подобное в ХХ веке? Чтобы так друг к другу люди одного рода-племени? Да ни один. Разве что, может, финны. Так они всем народом и всей страной за всю их Гражданскую войну потеряли в целом почти столько, сколько за несколько суток, если верить Серафимовичу, положили пленных красных белогвардейцы в одном Новороссийске в восемнадцатом году. Или красные в двадцатом расстреляли белых, после того, как Крым взяли.
Разве же может сохраниться нормальной психика у народа, который пережил такое кровавое братоубийство? Конечно, нет. Так чего уж тут удивляться искусственным голодоморам и миллионным репрессиям, если целый народ был преднамеренно инфицирован вирусом братоубийства, лишения человеческой жизни какой-либо цены?
Взглянул еще раз, для кого предназначена книжка. “Библиотека мировой литературы для детей”. Да какой же мудрый народ воспитывает на таких ужасах новые поколения своих детей? На таком отношении к своим соотечественникам? Посмотрел тираж — четыреста тысяч экземпляров. Это только в 1979-ом году. У тринадцатилетних, которые прочитали эту книжку тогда, уже дети нынче взрослые. Которые также читали эту книгу. Миллионы людей, отравленных идеей братоубийства на почве идеологических разногласий. Так чего же мы удивляемся, что за почти полтора десятилетия независимости так и не смогли придти к национальному согласию? Что посеяли деды и родители — то и пожинаем, какие семена — такой и урожай.
Попытка после ужина почитать газеты и посмотреть телевизор лишь подтвердила его невеселые рассуждения. Отовсюду лились потоки грязи одних на других и наоборот. Только и слышались медийные штампы: криминально-экономические финансово-политические олигархические структуры; узколобые национал-шовинисты; левые потомки кровавой тирании; продажное парламент-ское большинство; давление с Банковой; делают политику на американские (российские) деньги; скорей в Европу; нет, только в Единое экономическое про-странство; да, в Европу, но только вместе с Россией и т.д., и т.п. И так более десяти лет подряд! Лучше уж о прошедших временах почитать — все интерес-нее, чем эта отвратительно-тошнотворная жвачка. Чтобы по крайней мере новыми глазами на давно известное взглянуть. Как хотя бы на этот “Железный поток”, который он мальцом, бесспорно, читал. Однако сейчас, когда у него уже внуки сами читают — многое, как оказывается, воспринимается совсем иначе…
Шеремет отвлекся от своих рассуждений, опять взял Дедову тетрадь, нашел нужную страницу, заново погрузился в прошлое:
«Следовательно, в Недбайках в период Октябрьской революции продолжалась жестокая классовая борьба, и не без человеческих жертв. Беднота села, нагоревавшись без земли, не жалея своей жизни боролась за власть Советов, за землю и победила, и под руководством партии Ленина начала строить новую жизнь — социалистическую. Я в этот период работал в Пырятине на должности заместителя председателя уездного исполнительного комитета — с июня месяца 1920-го года до мая месяца 1923-го года, то есть за малым три года. Работа была очень напряженная и мои ранения да контузия давали себя знать. В результате ранения 1918-го года в бою с немцами и петлюровцами я остался тогда без одного глаза, а теперь у меня начал болеть второй глаз так, что я не стал видеть и им. Потому я оставил работу в Пырятине и переехал домой в Недбайки.
Почти более года пришлось лечить глаза, а затем я опять начал работать на разных работах. 1924-25 годы работал председателем сельсовета, 1927-28 годы прорабом по строительству клуба, теперь школа. Причем этот труд не оплачивался. В феврале месяце 1929-го года я организовал первый в селе колхоз “Звезда”.
Шеремет остановился, еще раз перечел написанное. Почти шесть лет жизни — и два десятка рукописных строк. Да еще и какой жизни: тут и смерть Ленина, и съезды единоправящей коммунистической партии, и борьба с троцкизмом и всевозможными другими “уклонистами” — и обо всем этом ни одного слова. Будто и не было. Нет, здесь что-то не так. Ожидать ночи, пока Дед опять придет, чтобы спросить? А вдруг если это всего лишь его, Шеремета, болезненное воображение? А в действительности никого не было и не будет? Погоди, так есть же где-то здесь, в папке, и мамины воспоминания! Может, в них найдется ключ к разгадке?
Нашел ученическую тетрадь в линялом розовом переплете, исписанную аккуратным учительским почерком. О том периоде, двадцатых годов — также негусто:
«Люди, которых я помню, жили бедно. Дома во всем селе (да и в других селах) были все с земляными полами, землю покрывали слоем глины, а затем всю жизнь еженедельно почти мазали раствором глины. Село до войны (1941-45 гг. — прим.В.П.) почти не строилось. Крестьяне сеяли лен, коноплю, пряли нитки, ткали полотно, из чего шили одежду. Вытканное полотно отбеливали на солнце и намачивали в воде, стелили на траву, высыхало, опять намачивали, расстилали и так целый день. И не один день. За зиму напряли, выткали, весной месяцами в солнечную погоду отбеливали, а зимой, когда уже не было по подворью работы, шили рубашки женские, мужские, вышивали их черными и красными нитками. Вышивать умели в селе все женщины без исключения, с 6-7 лет уже умели. Верхняя одежда изнашивалась до больших дыр, их латали и опять носили. Не всегда были пуговицы на одежде, а потому верхнюю одежду часто подвязывали каким-либо шнурком. Обуви у людей не было, часто одни сапоги были на семью, их по очереди обували дети.
Я помню, что у нас были кобыла, корова, разная другая домашняя живность. Жили бедно, хлеб был черный, лишь на праздник белый, блины — это уже роскошь. Борщ, пшенная каша, суп из фасоли и картофель — это была основная и ежедневная еда, сахара не было”.
Не густо, скажем так — с сожалением вздохнул Шеремет.
— А чего же ты хотел? — Как в позапрошлую ночь, послышался глуховатый голос. — Она же в двадцать третьем году как раз только родилась. Что же она могла помнить? Да еще о моей, взрослой, а не своей детской жизни?
— Это опять Вы, Деду? — Необычный страх холодил душу, будто отрывая ее от телесной оболочки. — Я здесь кое-чего не понимаю, что случилось с вами в двадцатые годы, между Гражданской войной и коллективизацией.
— Что же там понимать? Болел, лечился, хозяйничал на земле, как все люди. Общественной работой вон занимался, в меру сил, конечно, — недовольно воркотнул Дед.
— Если бы я вас не знал — то поверил бы, что действительно “в меру сил.” Однако поскольку я вашей крови, то позвольте не поверить. И если уж у нас такой разговор странный вышел, так давайте откровенно. Потому что второго такого раза может и не быть. А правду прятать навечно — грех. В первую оче-редь перед собой и своими. Тем более, срок давности все равно давно прошел.
— Срок давности, говоришь, минул…— Чиркнул спичкой Дед, зажег папиросу. — Я же не вор, чтобы за него ховаться, за этот срок… Просто есть вещи, о которых вспоминать без надобности человеку не хочется, да и не следует. Однако, может ты и прав — не все нужно на том свете прятать. Особенно неправду и несправедливость. Потому что они там, во влажной темноте, плодятся, словно черви и точат человеческие души, словно шашель. Так что слушай.