«Ликвидировать как класс…»
Владимир Пасько
«Весной 1930-го года осуществлялся лозунг: “на базе сплошной коллективизации ликвидировать кулака как класс”. Из Недбаек было вывезено на север сто тридцать шесть кулацких семей. Аж теперь недбайковские бедняки избавились от своих классовых врагов-кулаков “.
У Шеремета словно мороз пробежал по коже, а чья-то жесткая рука сжала сердце. Не весной, а раньше, еще холода были. Проблему ликвидации кулачества как класса вообще Иосиф Висарионович поднял впервые в конце “года большого перелома”. А уже 5-го января 1930 г. было принято то злосчастное постановление ЦК Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Не успел еще месяц закончиться, как комиссия политбюро ЦК ВКП(б) под руководством Вячеслава Молотова разработала порядок раскулачивания. Так что первая волна колоссальной экзекуции пришлась на конец января — февраль месяц.
— Деду! Но сто тридцать шесть высланных семей — это из вашего села каждая пятая. Кроме того, вы говорили, что осенью в двадцать восьмом году у вас в селе было охвачено коллективизацией уже девяносто пять процентов населения. Так, выходит, высылали даже тех, кто вступил в колхозы? А их-то за что? Ведь линию партии поддержали…
— Это только для вида они и вступили, и поддерживали. А на самом деле — изнутри разлагали. Перечти еще раз “Поднятую целину” — лучше никто не написал. Потому с ними нужно было покончить раз и навсігда. Чтобы не мешали.
Шеремету не давала покоя мысль: а как же практически это происходило? Ведь зима, мороз… Он помнил свой давний разговор с Дедом, еще подростком. Тот тогда на этот его вопрос мгновенно посуровел лицом и ответил не привычно-мягким, а жестко-чужим голосом: “Вывезли в степь, да и все. Такая обстановка тогда была — либо мы их, либо они нас”. Сказал — как отрубил, так, что охоты расспрашивать больше не было. Может поспрашивать еще раз? Только сначала взглянуть, что там у матери.
«Я была маленькой, когда высылали богатеев (делалось ночью) не помню. Но из рассказа отца знаю, что делали все это члены ревкома (а позже назывались комитет крестьянской бедноты) под руководством моего отца. Он в селе был самым грамотным политически и весь сельский актив считался с его мнением. Более богатых выслали на Соловки (так говорили люди), а менее богатых — за село, под лес. Они построили там землянки и так жили. Поселок тот прозвали “Чагари” (Заросли кустарника — прим. В.П.). Их дети ходили со мной в школу, были пионерами, как и все. Тогда детей-школьников без красных галстуков не было”.
Шеремет еще раз перечел. Как же оно тогда у них выходило: родителей выбросили из села, как врагов советской власти, а их дети в школе орали: “За дело Сталина Ленина — всегда готовы!”? Чудеса, да и только. Придется все же у Деда спрашивать.
— Ничего нового я тебе не скажу. То были наши классовые враги, такое было решение партии, его нужно было исполнять. И баста.
— Однако выполнять же можно было по-разному.
— Я и так выполнил, как смог, — сердито ответил Дед. — А если бы буквы инструкции придерживался — то тех, что на Соловки поехали, нужно было бы в лагеря поотправлять, а тех, что в Чагарях осели — на их место, на Соловки. Так что я хоть и строгий был, но человека в себе не забывал. Просто — время тогда жесткое было. И за “мягкотелость к врагам советской власти” можно было очень дорого заплатить. Все, закрыли кулацкую тему!
Закрыли, так закрыли. Однако что мать может прибавить — почитать бы нужно.
«В домах высланных кулаков разместились конторы колхозов, бригад, детские ясли, медпункт, некоторые из домов были проданы на торгах. В одном из таких домов поселились наша семья, во втором — брат отца Дмитрий, потому что наши дома уже вросли в землю, вскоре они развалились от дождя и ветра и на том месте были огороды. Деньги за дом отец заплатил в сельский совет. Другое описанное имущество у кулаков также конфисковали и продавали на сельских торгах, где купить мог любой из желающих”.
Разместились конторы колхозов… Непонятно. Ведь в начале тридцатого года была создана единая коммуна села.
— Да была, была. — С досадой отозвался Дед. — Если бы сверху не пошли на попятную, все было бы в порядке. Так как дело было сделано — коммуна создана, люди начали привыкать, что все обще — и поле, и тягло, и скот, и птица. И никто голодный никогда не будет — всем все поровну. Однако наверху испугались — видно, где-то беспорядки были. А потому обесславили коммуны, обозвали перегибами — и все распалось опять, только уже не на восемь колхозов, а на пять. Однако, были и те, кто не захотел из коммуны выходить. Они образовали себе новую, небольшую, “Клич” — такое взяли название. Я лично стал опять председателем колхоза “Звезда” и был на этой работе до осени 1931-го года.
Хорошо, что Дед не видел, как закатилась его “Звезда”. Шеремет вспомнил свое посещение села летом первого года нового тысячелетия. На здании правления все еще висела вывеска колхоза с гербом уже десять лет несуществующей УССР, хотя самого колхоза уже также не существовало — было коллективное сельскохозяйственное предприятие “Нова Украина”. Однако и оно, как выяснилось, уже изжило себя и сейчас как раз заседала комиссия по разделению на паи имущества прежнего колхоза — КСП. За дверью раздавались возбужденные голоса. Очевидно, не только создание колхоза дело серьезное, его растаскивание на куски — также дело не из простых. Шеремет машинально взглянул на помятый лист, который валялся на столике в приемной — список об извещении членов той “комиссии по захоронению”. Пробежал глазами по фамилиям — те же, родные, знакомые по дедовому списку борцов за власть Советов. Деды по крошке сносили вместе свои нехитрые пожитки, чтобы построить “цветущую жизнь”, если не для себя, то хоть для детей или внуков. Эти же, их дети и внуки, в надежде на то же делают прямо противоположное — растаскивают по своим дворам общественное добро, наработанное общим трудом дедов и родителей. В оконное стекло отродясь немытого, затканного по углам паутиной окна в отчаянии билась неугомонная муха. На всем лежала печать запустения и безверия…
— Здесь у вас о целом годе записей нет. Расскажете?
— Почитай, что там мать твоя вспоминает, я прибавлю в случае чего.
“Село, большинство людей, сознательно шли на революционные преобразования. В 1930 г. закрыли церковь, сбросили колокол большой (на эту процедуру собралось почти все село), церковь перестроили в сельский клуб, а иконы снесли в центр села из своих домов и сожгли. Так боролись с религией, в которой видели своего утеснителя, организатором был Г.Д.”.
— Деду, скажите по правде, вам лично действительно та церковь так мешала? Религия в целом?
— Сама по себе не очень. Я лично давно разуверился и писал, почему: потому что если бы Бог на свете был, то он не допустил бы таких безобразий и такой тяжелой жизни людей. Однако и веровать людям не мешал. Просто, пришло указание сверху — усилить антирелигиозную, атеистическую работу. Пришлось усиливать — сначала попа от села отвадили, он у нас приходящий был, только службу отправлял, а затем церковь на кирпич для строительства клуба разобрали, чтобы пустотой зря не стояла.
— А иконы же зачем жгли?
— С иконами — то, конечно, перегиб вышел. Можно было и не жечь, если бы кто из верующих серьезно вступился. Да ведь и сносить иконы из домов силой же не заставишь — сами несли. И колокол скидывать не я же сам лазил. Да и с радостью фотографироваться возле разоренной церкви сотни людей не вынудишь. Видел, какая толпа собралась? Почти все село.
Шеремет видел ту фотографию в сельском музее: на лицах действительно, кроме любопытства, ничего не написано, заплаканных не видать, белозубые улыбки — у всех, кто еще не совсем старый.
— Просто, религия на то время себя изжила, потеряла свой моральный авторитет, особенно среди молодежи и среднего возраста. Была скорее привычкой, каким-то набором ритуальных действий. А поп — отправителем этих действий, как мельник на мельнице, приказчик в лавке. А не духовным отцом своей паствы. За советом, когда у кого что-то случалось или потребность какая возникала, шли ко мне, к коммунисту, а не к попу. Потому и прошло это все так спокойно. Кто же хотел — тот в церковь в соседнее село ходил, никто им не запрещал. Но таких было немного, преимущественно старые бабки, да и тех десятка два-три было, не более.
Шеремет задумался: а чем же объяснить тогда нынешний религиозный ренессанс? Также кризисом морали? Только теперь уже коммунистической? Теперь уже она себя изжила?
— Не спеши, не спеши хоронить — ни коммунистическую мораль, ни идею, — отозвался Дед. — Вы от них отказались, а что заместо того? Разве религия возродилась по-настоящему? Да одна видимость. Крестики понацепляли, а учения христианского никто толком не знает. Разве же это “ренессанс”? Такое…— Безразлично махнул рукой. — Пойдем лучше дальше, ближе к реальной жизни.
“В ноябре месяце 1931 г. меня избрали членом правления Драбовского райколхозсоюза и заместителем председателя правления, так что я перешел работать в Драбив, где и трудился до августа месяца 1932 года. А в августе месяце меня как выдвиженца послали на педагогическую работу и назначили в Недбайки директором неполной средней школы. Таким образом я опять вернулся в Недбайки”.
— А почему вас направили на ниву образования как “выдвиженца”? Что это за повышение такое — из районной номенклатуры и опять в село?
— Ты того времени не знаешь. Для того, чтобы построить социализм, нужно было много грамотных людей. А откуда их взять? Вот потому в 1930 году было введено общее обязательное начальное образование. Повсюду развернулось движение за ликвидацию неграмотности и малограмотности, всех поощряли учиться любой ценой — в школах вечерних и заочных, на всевозможных курсах. Потому школьное дело — это тогда также был фронт, непочатый край работы. Так что ты зря.
— Может это и не тактично так говорить, Деду, но какой же из вас, простите, директор школы, с вашим образованием? Точнее, с его отсутствием?
— Правильно мыслишь, хотя и горько слышать. Однако тогда ситуация со школьными кадрами была совсем не такая, как сейчас. Тогда среди учителей лишь один из четырех имел специальное образование — высшее или хотя бы среднее специальное, младший специалист по-вашему. Остальные, три четвертых, закончили только среднюю или даже начальную школу. Так что я среди них, по крайней мере среди половины, не очень и выделялся. Тем более, перед назначением послали меня на трехмесячные курсы в педагогический техникум, в Гадяч.
— И какой же предмет вы читали? Кроме того, что директорствовали?
— Историю СССР, был тогда такой предмет. А учитывая, что самому СССР не исполнилось тогда еще и десяти лет, то отсчет шел главным образом с начала века, с революции в девятьсот пятом году. А эти времена я уже на своей шкуре познал. Так что, хотя учебников тогда еще было маловато, но — справился. «Правда, должен сказать, работать мне было не легко. Мне приходилось и самому учиться, и школой руководить, и работать секретарем территориальной первичной парторганизации”.
Действительно, при таких условиях легко не будет. На памяти Шеремета в колхозах уже были освобожденные секретари партийных организаций, штатные “замполиты”, так сказать. Потому что на конец советского времени в Недбайках уже было около семидесяти коммунистов и более сотни комсомольцев.
— Так они только билеты партийные и комсомольские носили, а настоящих коммунистов и комсомольцев среди них было, как жизнь показала, словно кот наплакал,— отозвался с горечью Дед. — Иначе бы они не дали развалить и разворовать то, что мы с таким трудом созидали. Не для себя — для людей.
— То было потом, Деду, читаем дальше.
“Кроме этого, мне хотелось, чтобы у Недбайках школа была нормальная средняя школа, а не семилетняя. Потому я трижды ездил в Харьков, в Министерство народного образования — хлопотал, чтобы у Недбайках открыть десятилетнюю школу. С помощью райкома партии и райисполкома мне удалось получить такое разрешение. Вот таким образом у Недбайках в 1936-ом году была открыта школа — десятилетка”.
Интересно, а что же вспоминает о школе ее ученица — директорская дочка?
“Посещение в школе было плохим, у детей не было обуви придти в школу. Тогда делали так: брали сапожки у ученика, он сидел босой в классе, шли в конец села за другим учеником, обували его (это делал актив класса, в том числе и я), приводили в школу, он отдавал сапожки и сидел босой, потом его опять обували и отводили домой. Носков вообще не было, обматывали ноги портянками, или надевали ботинки так просто на босую ногу. Дети ходили в школу без сумок, носили книжки просто под рукой, либо в газете, либо завязанные в платок, а младшие дети в сумке из домотканого полотна. И всех это все устраивало, не было зависти между людьми, все были довольны своей жизнью.
Несмотря на тяжелую жизнь, все дети имели хорошее зрение, в очках у нас в школе появился только один ученик на всю среднюю школу в 37-ом году, сын фельдшера сельского.
Школа в селе была центром всей культурно-массовой работы на селе. Учителя были большими энтузиастами. Много работали с отстающими учениками после уроков, руководили кружками художественной самодеятельности: певчим, драматическим, музыкальным, хореографическим. Активно работали пионерская и комсомольская организации, регулярно выходили с художественным оформлением классные стенные газеты и общешкольная. Ученики были активными корреспондентами, составляли стихотворения, которые обнародовались в стенгазетах. Ученики между собой жили дружно, на перерывах обсуждали домашние задания, прочитанные книги, потому что дома каждого ожидал труд в хозяйстве или и на колхозном поле. Зачитывались книгами “Как закалялась сталь” Николая Островского, “Мать” Максима Горького, с нетерпением ожидали выхода в свет второй книги Островского “Рожденные бурей”, читали “Цусиму”, произведения Нечуя-Левицкого, Ивана Франка, Панаса Мирного, Тараса Шевченко”.
Шеремет остановился, выныривая будто из какого-то полузабытого сна. И возвращаясь к реальности — всех этих нынешних лицеев, гимназий и т.п. В которых дети сызмальства делятся на богатых и бедных, а соответственно и на “перспективных” и “бес…”. От естественных способностей в настоящее время, к сожалению, мало что зависит. Его мать и тетя по окончании той школы без проблем поступили в киевские вузы. Одна — в университет им. Тараса Шевченко, другая — в педагогический институт, в настоящее время также университет — им. Драгоманова. Тогда, правда, он этого имени не носил — имени хотя и не очень ревностного, а все же украинского националиста. А из нынешних недбайковцев кто может поступить так просто в столичный вуз? Разве что родственник или односельчанин какой-то близкий за уши протащит, используя все формальные и неформальные методы влияния, которые только существуют. Остальные — читайте Владимира Винниченко, того, что еще дореволюционный…
“Я в недбайковской школе работал директором школы с сентября месяца 1932-го года до 10 августа 1941-го года”.
Шеремет еще раз полистал страницы — все, больше ничего. За целых девять лет. Будто и не было ни голодомора, ни тридцать седьмого года, ни другого чего-то значительного в жизни. Однако спрашивать Деда не стал, взял в руки мамину тетрадь. Так и есть, ее детская тогда память, наблюдательная и крепкая, сохранила…