“Подготовка коллективизации сельского хозяйства”

Владимир Пасько

Неровные строки на пожелтевшей бумаге ставили больше вопросов, чем давали ответов. “После лечения я опять начал работать на разных работах. В 1924-25 годах работал председателем сельсовета”.

Два года — две строки. И все. Однако Шеремет знал, что именно тогда в Коммунистической партии продолжалась острая борьба за власть, которая началась фактически со времени тяжелого заболевания Ленина в 1922 г. и не утихала на протяжении целых двенадцати лет. До тех пор, пока убийство Кирова не поставило точку в вопросе относительно возможной альтернативной кандидатуры на должность руководителя и партии, и государства. Однако до той кровавой точки было еще долго, борьба еще была в разгаре…

— Меня то не очень касалось, — прочитал его мысли Дед. — Тогда опять начало поднимать голову кулачество, опять усилилась классовая борьба. Партия поставила задание нейтрализовать кулачество, оторвать середняка от кулака и укрепить его союз с беднотой. Так что работы хватало.

— При чем тут партия? Или они возобновили ваше членство? Справедливость восторжествовала?

— К сожалению, нет. Сколько я куда не писал, ответ был один — “ничем помочь не можем, вступайте заново.” А заново для крестьянина вступить тогда было практически невозможно: принимали рабочих, красноармейцев, еще немного “трудовой интеллигенции” — и все.

— Так почему же вы опять линию партии проводили и боролись с теми кулаками, вместо того, чтобы на собственном подворье хозяйничать да детей растить?

— Потому, что коммунист, он не наличием партбилета определяется, а убеждениями. Убеждения же мои были крепки: я тех мироедов не затем раскулачивал, чтобы они теперь опять верх взяли надо мной и сельской беднотой.

— Погодите, погодите. Как же это так? Две страницы перед этим вы пишете: «В весну 1921-го года по всему уезду проходило раскулачивание кулаков. Организация комитета малоимущих крестьян забирала у богатых кулаков часть коней, волов и другого скота, а также сельскохозяйственного инвентаря и построек и передавала беднякам. Вот таким способом бедняки смогли пахать ту землю, которую они получили. Кроме этого, у кулаков брали и зерно на посев. Вот таким способом были материально обезоружены кулаки, а бедняки получили материальную помощь и начали хорошо работать и скоро избавились от бедности”.

— Правильно, писал. Так и было. Но за эти три года кулачество опять возро-дилось и силы набрало. А беднота так и не вывелась окончательно. Так что же делать? Пришлось опять раскулачивать. — Безэмоционально заметил Дед.

— Да побойтесь же Бога, Деду! Давайте поразмышляем. Вы трижды делили их землю на протяжении двух лет, а затем отобрали, что захотели из тягловой силы и реманента. Было? Было. Таким образом, фактически уравняли все хозяйства в возможностях: потому что у всех есть земля, у всех есть чем ее вспахать, засеять и обработать. Так? Так. Но если одни люди работали лучше, своим горбом подняли хозяйство — за что же их опять на растерзание? На раскулачивание? И во имя кого? Лентяев и неудачников, у которых не оттуда и не туда ноги-руки растут да котелок не варит? Где же ваши хваленые справедливость, равенство и братство?

— Не горячись, не все так просто. Вот ты говоришь, что возможности равные. Равные-то равные, да не совсем. Вот два хозяйства, все одинаковое, в каждом по четыре души. Но в одном эти четверо — мужчина с женщиной по сорок лет, да два сына по двадцать. А в другом — вдова с тремя детьми, самому старшему четырнадцать. Начали одинаково, а закончили — вдова за бесценок землицу свою отдала тем первым, и со всем своим выводком батраковать к ним пошла за кусок хлеба и копеечку нищенскую. Потому что какой же дурак наемному рабочему нормальную цену за его труд устанавливает? От своего рта алчного и брюха ненасытного отрывает? Это первое, проще всего. А вот тебе второе: вырастают и женятся те два сына, у того удачливого хозяина, да и они с женой еще не старые — вот и вынуждены делить хозяйство. А как ты одну пару коней или волов да один плуг на три части разделишь? Вот и выходит из одного крепкого хозяйства три слабосильных. А там неурожай или лошаденка та одна у кого-то занемогла — и становится тогда такой хозяйский сын с хоть и мелкого, но хозяина, сам батраком у таких же, как его отец когда-то был. Вот такая-то она диалектика сельской жизни. Опять, одни — богатеи, другие — нищие. Что делать? Как и чем справедливость поддерживать?

— Не ограблением же тех, кто умеет и может хозяйничать! Экономика — это одно, а социальная защита — совсем другое. Это как конь и телега, которую, как известно, впереди коня не ставят. Добрый хозяин — это налогоплательщик, вдова с сиротами — потребители социальной помощи. Между ними — государство, которое должно поощрить к работе первого и помочь второму. А не так — отобрать и разделить. Какой дурак тогда добросовестно работать будет?

— Мы хотя и обдирали, как ты говоришь, но немногих богатых в интересах массы бедных и обездоленных. А вы теперь делаете все наоборот — обдираете миллионы простого люда, делаете их нищими в интересах кучки паразитов. Которые выскочили из грязи в князи, из мелких проходимцев в большие предприниматели, и ловят золотую рыбку в воде, которую сами же и замутили, — сказал, словно отрезал Дед.

— Не я ее мутил, ту воду, не я в ней рыбку ловлю, так что это не по моему адресу, — возразил Шеремет. — Вернемся лучше в ваши времена. Неужели среди вас тогда не нашлось лидеров, которые бы поняли, что подавляя настоящих хозяев, вы не решите проблему бедности на селе, а лишь загоните ее в глубину?

— Почему же не нашлось? Были такие, — недобро улыбнулся Дед. — “Правый уклон” назывались. Бухарин у них в первых был. Бросил лозунг: “Обогащайтесь!” Очень многим тогда этот лозунг понравился. Но партия была настороже — последствия тебе, по-видимому, известны…

— Да известны. И для них, и для вас, и для страны в целом, — с досадой заметил Шеремет. — Я не знаю, как у вас в Недбайках, а в целом по СССР кулаки составляли всего пять процентов от сельских хозяев. Но обрабатывали десять процентов зерновых площадей и давали двадцать процентов товарного хлеба. Производительность труда — один к четырем. Потому — их лелеять нужно было, а не уничтожать.

— Лелеять, говоришь, — криво улыбнулся Дед. — Может, новых помещиков из них растить? А других людей куда? Тех, кто землицу свою им вынужден был почти задурняка отдать? Ведь батраков много им же не нужно. Остальным куда деться? В город? Так там своих безработных тогда была тьма. Потому партия правильно и своевременно провозгласила курс на коллективизацию сельского хозяйства. Чтобы с одной стороны — не плодить новых, как ты их ни называй — хоть помещиков, хоть фермеров, хоть кулаков — все равно эксплуататоров, а значит — врагов трудового народа и советской власти. С другой стороны — не допустить нового обнищания широких народных масс. А еще и с третьей, исходя из общегосударственных интересов — поднять товарность сельскохозяйственного производства. Что возможно лишь при условии создания достаточно больших хозяйств, типа как помещичьи в свое время были.

— И всех этих трех зайцев вы одним выстрелом ухлопали — создав колхозы. Не так ли? — Невесело сыронизировал Шеремет.

— А ты не смейся! — Вскипел Дед. — Вы вон колхозы разрушили, так по селам будто Мамай прошел — поля сорняком позарастали, а от животноводческих ферм — одни развалины. А есть такие места, где даже развалин не осталось — растащили все напрочь, вплоть до фундаментов.

— Давайте сначала коллективизацию переживем, а за ней голодомор большой и малый, и тридцать седьмой год, а затем уже и до нас, грешных, дойдем. — Не желал оставаться в долгу Шеремет.

— А что ее переживать, коллективизацию? Она, я же тебе показал, была подготовлена самим ходом исторического развития. Конечно, и партия большую подготовительную работу провела. В связи с празднованием десятилетия Великой Октябрьской социалистической революции был объявлен массовый призыв рабочих в партию. В этот раз не забыли и о сельских активистах из бедняков и батраков, чем создали крепкую прослойку сознательных бойцов партии, на которых можно было опереться в борьбе за социалистические превращения на селе.

— Вы-то лично решили в конечном итоге вопрос со своей партийной принадлежностью?

— Да решил, — без вдохновения бросил Дед. — Пришлось заново вступать, без малого через десять лет после того, как стал большевиком. Что поделаешь, такая судьба. А коммунист плакаться на судьбу и обижаться на партию права не имеет.

— На что же он имеет, интересно, право? — Неосторожно попробовал подцепить старика Шеремет.

— Так ты же сам им был. Точнее, партбилет носил, лет двадцать, наверное. Поэтому должен бы был запомнить, что у коммуниста право одно — всегда быть впереди в борьбе за интересы трудового народа. Других привилегий и прав у него нет, есть лишь обязанности. Перед партией и народом.

— И одной из этих обязанностей было “провести коллективизацию сельского хозяйства”, — в тон Деду с сожалением молвил Шеремет.

— Ты ба! Молодец! Сколько лет прошло, как учил, а не забыл же материалов XV съезда партии. Действительно, именно тогда, в декабре 1927-го года было принято решение о всемерном развертывании коллективизации сельского хозяйства, о переходе в земледелии к большому социалистическому производству, основанному на новой технике. Словом, началась подготовка наступления социализма по всему фронту.

— Я не забыл материалов не только этого съезда, но и двенадцатого, который состоялся еще в 1923 г. И на котором были приняты принципиальные решения по национальному вопросу. А у вас в воспоминаниях об этом что-то ни одного слова. Или для вас это было неактуальным?

— Да как тебе сказать… — Задумчиво протянул Дед. — Национальный вопрос тогда, в начале двадцатых, встал действительно достаточно остро. Потому что почти все, кто хоть немного приобщался к власти или к городской жизни, сразу начинали “как-ать” и “што-кать”. А подавляющая ведь масса населения были украинцы, к тому же крестьяне. Это вбивало еще один клин между партией и пролетариатом, с одной стороны и крестьянством — с другой. А этого в условиях непрекращающейся классовой борьбы допускать было нельзя. Потому что у крестьянина в руках было главное — хлеб. И лучше, чтобы он его отдал добром.

— А для этого нужно было, чтобы к нему обращались на его родном языке, а не насаждали ему чужой. Достаточно, что власть чужую на шею посадили. — В тон Деду продолжил Шеремет.

— Для этого ХІІ съезд опять, как и Х съезд, призывал партию к решительной борьбе против великорусского великодержавного шовинизма, как главной на то время опасности, ну и местного национализма, ясное дело. — Будто бы и не слышал его старый.

— Выходит, всесоюзная партия признавала главной опасностью одно — великорусский шовинизм, а украинские коммунисты — другое, местный национализм?

— С чего это ты взял? — Удивился Дед.

— Чем же тогда объяснить, что неплохое в целом постановление ВКП(б), принятое в развитие того решения съезда, тормозилось почти два года и активное проведение украинизации началось в лишь 1925-ом году? А один из главных украинских коммунистических идеологов, Дмитрий Лебедь, выдвинул теорию борьбы на Украине двух культур — российской и украинской. И добивался, чтобы украинское советское государство не поддерживало ни одну из них, сохраняя фактически таким образом за российской культурой господствующие позиции, занятые ею во времена российского царизма?

— Однако партия на это не пошла! — Отрицал Дед. — И хотя и с некоторым опозданием, но все же начала политику украинизации. Причем практически за семь-восемь лет украинские коммунисты в “тоталитарной российско-большевистской империи”, как у вас теперь говорят, сделали для украинского языка и культуры намного больше, чем ваши демократы за более чем тринадцать лет в независимой Украине. Разве не так?

— Зато потом ваши наверстали… — Буркнул Шеремет.

— Это уже не мое поколение было. Я со своим народом как был, так до смерти и остался. И ни от языка нашего, ни от корней своих казацких не отрекался никогда, — гордо распрямился в кресле Дед. — И тебя тому учил, между прочим. На свою голову.

— За науку благодарен, что же касается “на свою голову”, то я перед вами ничем не провинился: союз разрушили не мы, военные, а те, кто нами всеми тогда правил — компартийные бонзы большого калибра. Те, кто в верности партии клялся ежеминутно и других вынуждал, решение дежурного пленума или съезда пуще молитвы почитал, а партбилет — вместо нательного креста носил. И за это свой бутерброд с икрой жевал, не с заморской-кабачковой, как все мы, простые коммунисты, а с паюсной, на худший случай — с зернистой. А я лично на свой хлеб не тем зарабатывал, не из лицемерно-партийного корыта хлебал. И всегда служил своему народу, Украине — той, которая была. Независимой, правда, служу с большей охотой — и этого не скрываю. Но это не вина, это естественное состояние души любого воина — не наемника, а патриота. Чтобы с большей охотой служить именно своему народу, а затем уже, если не получается, то всевозможным и разным политическим конгломератам. Которые действуют, однако, всегда опять же от имени народа. По крайней мере, в том клянутся…

— Тебя не переспоришь, — упрекнул старый.

— Да и не нужно, не для того же говорим, чтобы кто-то верх взял, а чтобы к истине приблизиться. Хотя не думал, что это так тяжело будет. А как, кстати, ваш заклятый друг украинизацию воспринял? Шварц, или Черный, или как его там?

— А, Шварцблут! Точнее, Чернявский, так он у нас сказался, — оживился Дед. — Да ты знаешь, ничего, нормально. Быстренько язык наш вспомнил, так как сам из Херсона. Как сразу оказалось, предок его в старшинах запорожских будто бы ходил. Очень любил он об этом рассказывать. Правда, здесь осечка у него небольшая вышла.

—Какая же, интересно? Человек он, насколько я понял, предусмотрительный и даже очень. Вот и предков сразу откопал, не замешкался.

— Твоя правда. Однако иногда даже у умного человека амбициозность и жажда порисоваться перед другими ум затмевают. Так и у него. Расхваливал он так, расхваливал как-то своих предков-казаков во время очередного выезда “в народ”, разъясняя крестьянам политику партии относительно украинизации — и как они с турками дрались, и на Кубань переселение черноморцев запорожцев организовали, одним словом, без них Украина бы погибла, больших орлов-патриотов не было. А учитель из нашей школы, Шамрай Алексей Галактионович, и спрашивает его: “А как вы относитесь, товарищ Чернявский, к факту уничтожения Запорожской Сечи российским царизмом? Что это было — законная акция власти, или нахальное захватывание, оккупация?” Тот, как обычно, бьет себя в грудь: “С возмущением, конечно, воспринимаю. Понятное дело — наглая оккупация проклятым царизмом казацкого края свободы”. Шамрай не угомоняется: “А как расцениваете действия тех украинцев, которые помогали в этом царским войскам? Кто был назначен царским правительством на административные должности?” Тот опять: “Конечно, как — негативно, предатели и коллаборанты. А к чему это вы все это спрашиваете?” Учитель пожал плечами, взглянул на него, да и говорит: “Полностью поддерживаю вашу мысль относительно оккупации и предателей. Однако был я недавно в Киеве, есть там такая Археографическая комиссия, академик Грушевский ее возглавляет. Так вот, нашли они в ленинградских архивах, что помогал россиянам в разрушении Сечи запорожский полковник Петр Чернявский, который в награду за это был назначен главой-старшиной Личкивского “уезда”. Это не ваш, случайно, предок-родственник был?”

— А тот же что, как отреагировал? — Заинтересовался Шеремет.

— Да пока он собирался, из толпы еще кто-то кричит: “А нос не мешал твоему предку-казаку кинжал в зубах держать, когда он на турецкую крепость лез?” Хотя нос у самого Яшки был вполне нормальный, да и лицом красивый. Но народ у нас, сам знаешь — на язык острый, только дай повод посмеяться…

—Действительно, не позавидуешь,—сочувственно кивнул головой Шеремет.

— Не переживай, он парень тертый. Ты ему в глаза плюй, а он говорит — дождь идет. Правда, у братьев-россиян более меткое высказывание на подобный случай есть: “ты ему… (брызгай) в глаза, а вон говорит — божья роса”. Одним словом, без комплексов, как у вас теперь говорят. Хотя Шамраю это, видно, запомнил — иначе с какой бы стати именно его, простого учителя, еще в начале репрессий, в тридцать четвертом году забрали за будто бы “буржуазный национализм”, как “петлюровского прихвостня?” Хотя того же Грицка Кирпача, бывшего царского офицера, загребли лишь в тридцать седьмом?

— Кто помог — это вряд ли станет известным. У вас в те времена и соседи-односельчане хорошо один на другого стучали. Как на Александра Довженко, например, которые видели у его родителей фотографию, на которой он в петлюровской униформе. Расскажите лучше, почему решение о коллективизации было принято партийным съездом в декабре двадцать седьмого, а начали создавать колхозы фактически лишь в начале двадцать девятого. Ведь, насколько я помню, решения партии выполнялись всегда немедленно и без промедлений. А здесь целый год упустили. Почему? — Перевел разговор на другую тему Шеремет.

Дед держал длинную паузу, видно, что-то обдумывая:

— Понимаешь, двадцать восьмой год оказался неожиданно тяжелым. Но это только подтвердило правильность курса, избранного партией. Тогда мы очень недобрали хлеба — дал о себе знать неурожай на юге Украины и на Кубани пре-дыдущим летом. Кулачество, которое выросло в условиях НэПа, отказывалось продавать хлеб государству по ценам, которые определяла Советская власть. А экспорт хлеба — это валюта для индустриализации страны. К тому же заострилась классовая борьба — подняли голову всевозможные “вредители”. Да еще и в партии образовалась группа правых капитулянтов, которые открыто выступили против политики социалистической индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства. Бухарин, Рыков, Томский и некоторые другие “уклонисты”, к тому же не первый день, начали вслух требовать уступок кулаку на селе и капиталистическим элементам в городе. Все это несколько затормозило наше движение вперед, но остановить его уже не могло.

— Погодите, Деду. Вы поставьте себя на место того крестьянина, которого вы кулаком обзываете. Он тяжело работал, вырастил хороший урожай, а ему говорят: а теперь продай свое добро, свой труд не за ту цену, которую он в действительности стоит, а много дешевле. Кто же из нормальных людей на такое глупое дело добром пойдет? И какое дело простому сельскому дядьке до вашей индустриализации? Если товаров в обрез, а цены непомерные? Понятно, что он свой потом политый хлебушек и прятать будет, и хитрить, насколько только сможет.

— Вот потому мы тогда тот хлеб у него и забрали силой. Потому что стране нужна была валюта. Чтобы провести индустриализацию и превратить Советский Союз из отсталой, преимущественно аграрной страны в развитую, промышленно-аграрную. Иначе нам, стране, которая в одиночку строила социализм, в сплошняком враждебном окружении, было бы не выжить. Потому вопрос стоял ребром: либо мы кулака, либо он нас. А если верх возьмет он — тогда нас всех вместе капиталистическое окружение на куски разорвет. Как вот вас сейчас — сначала раскололи, а теперь по одиночке мордуют, независимых и суверенных… И ничего вы не стоите, делаете все, что вам из Вашингтона или Брюсселя скажут. А из Москвы подскажут. С нами же, с Советским Союзом, даже тогда считались. Хоть мы тогда такими экономически слабыми были, что куда там до вас в девяностом году…

— Это еще неизвестно — или так очень считались, или просто экономический кризис на Западе в конце двадцатых воспрепятствовал. — Попробовал пригасить запал старого большевика Шеремет.

— Э, не скажи. Победную войну не раз использовали в качестве самого удобного выхода из внутреннего кризиса. Примеров тому в истории достаточно. Однако как ни пробовала Англия организовать против нас новую интервенцию, чтобы задавить единственную в мире страну рабочих и крестьян — а не вышло, никто не поддержал. Почему? Так нас полюбили все те буржуи, которые еще десяти лет не минуло, как с нами воевали? Да нет, не полюбили и не примирились. Просто побоялись, что эта война против нас революцией для них может обернуться. Потому что знали, что мы своей крови не пожалеем, но и ихней прольем столько, что мало не покажется, если на нас нападут. Так-то. В мире уважают не только сильных оружием, но и сильных духом, с несокрушимой решительностью, когда речь идет о защите интересов своего народа. Так было, есть и так будет.

Шеремету в который раз вспомнились литовские друзья. Будто о них сказано. Хотя — почему только о них? А Словения, Хорватия, Словакия, другие — они что, намного больше, чем страны Балтии? Однако также смогли к порогу Европы впритык подойти, а большинство и войти…

— По-видимому, потому, что имеем разную ментальность,— послышался непонятно откуда голос Регимантаса Казакявичуса. — Мы — европейскую, а вы — свою, так скажем, особенную, ни на какую другую не похожую.

— Что ты имеешь в виду? — Шеремет был смущен появлением еще одного участника необычной дискуссии.

— Хотя бы то, что ни один другой народ мира не отмечает с интервалом в каких-то три месяца годовщину с одной стороны геноцида собственного народа, с другой стороны — вхождения его в состав того государства, которое этот геноцид организовало. — Голос Регимантаса был необычно суровым. — Вряд ли кто-либо из европейцев в состоянии понять, как это так можно: поплакав над гробом по меньшей мере четырех с половиной миллионов безвинно заморенных голодом соотечественников, уже через три месяца пировать и танцевать в честь той империи, которая это сделала.

— Это кто такой? — Встревожился старый. — Это кто вбивает клин между украинским и российским народами?

— Не волнуйтесь, Деду. Разве правда может стать клином? А из тех двух дат — семьдесят лет геноцида и триста пятьдесят лет потери исторического шанса на независимость, — пусть каждый отмечает ту и так, которую ему сердце и ум велят. Пока же в нашем разговоре те четыре с половиной миллиона еще живы. О трех миллионах нерожденных и до срока умерших также речь вести не будем. Коллективизация еще впереди…