11. Всепьянейший собор на Москве

Даниил Мордовцев

Нужно было иметь необыкновенную, невероятную и положительно нечеловеческую крепость организма, и в то же время страшную упругость воли, чтобы осиливать разом столько дела, и притом дела векового, сложного, крупного, чтобы дело это, которое в продолжение столетий вываливалось из косных рук всей России, не вывалилось уже более из мозолистых рук-клещей невиданного и неслыханного рабочего-порфироносца, нужно было обладать большим, чем в состоянии вместить в себе дух и тело одного человека, чтобы успевать делать столько, сколько делал разом бессонный, безустанный, безжалостный и к себе, и другим молодой, тридцатилетний царь, невиданный в летописях всего мира и всех народов экземпляр человека, когда-либо сидевшего на троне.

Перевернув вверх дном весь строй жизни огромного государства, строй, сложившийся исторически и покоившийся на самых непоколебимых в мире столбах, на массовых обычаях, верованиях и привычках, подставив под все, под чем разрушены были старые устои, новые устои и укрепы, наметив и загадав дела вперед на целые столетия и делая разом сто дел, стуча своим мозолистым кулаком разом и на юге, и на севере, и на востоке, и западе, чтоб пробить в московской, более неподатливой, чем китайская, стене международные продушины, вырвав у турок клок южных морей, а у шведов клок северных, заложив себе новую столицу у нового моря, чтобы развязаться с постылою, ошалелою от долгого сна Москвою, переболев в то время своею суровою душою и несутерпчивым сердцем о том, что он нежданно-негаданно открыл в проклятом кармане проклятого Кенигсека, царь по возвращении летом 1703 года из вновь заложенного «Питербурха» в Москву чувствовал необходимость в отдыхе, в развлечении, не забыв в то же время послать Мазепе бочонок ягоды-морошки, выросшей в «новом парадизе», и отправить куда-то на Белоозеро за каким-то мальчиком Симкой гонца «по нарочито важному делу»…

И вот царь развлекается, отдыхает. Он сидит в своем рабочем кабинете, заваленном бумагами, книгами, ландкартами, чертежами, заставленном глобусами, моделями кораблей и машин, образцами всевозможных руд, камней и почвы, и бегло набрасывает на бумаге новый костюм для «всешутейшего патриарха князь-папы» к предстоящему всешутейшему, всепьянейшему и сумасброднейшему всероссийскому собору [41]. А Меншиков, сидя против него, тихо читал что-то по складам, с трудом разбирая написанное.

– Это ты Мазепино доношение по складам твердишь, Алексаша? – не глядя на него, спросил царь.

– Нету, государь, прожект кондиции с поляками насчет полковника Палия… Черничок прочитываю, государь.

– А… А ну чти вслух…

Меншиков начал читать, спотыкаясь на каждом слове: «Понеже его королевское величество»…

– Который артикул? – перебил его царь.

– Четвертый, государь.

– Ну, чти, да не спотыкайся.

– «Понеже его королевское величество и светлая Речь Посполитая, по причине нынешних обстоятельств, сами против непослушного своего подданного, Палия, права изобрести никак не могут, потому от его царского величества, как друга, соседа и сильного союзника…»

– Знай наших, Алексаша! – снова перебил царь. – Вот мы и сильные стали…

– Точно, государь, могуществен ты…

– Ну, скандуй дальше.

–…«и сильного союзника в таковом деле просили вспоможения (продолжал нараспев Меншиков). И так, по силе онаго союза, его царское величество принимает то на себя, что Палий, добрым ли или худым способом, принужден будет области, крепости и города»…

При последних словах Петр поднял свою львиную голову, и лицо его нервно дернулось.

– Постой, Алексаша… Похерь слово «области», будет с них крепостей и городов… Поляки и с своими областями не умеют управиться, а уж об этих бабушка надвое сказала, – пояснил он, как-то странно улыбаясь.

Меншиков, взяв перо, похерил слово «области», да так усердно, что продрал бумагу.

– Ну, кончай, пора и за дело…

–…«крепости и города, взятые во время бывших недавно в Украине замешательств, возвратить, и оные его королевскому величеству и Речи Посполитой без всяких претензий, как наискорее быть может, а по крайней мере до предыдущей кампании, отдать, обещая Палию вечное забвение, если насильно захваченные в оных замешательствах крепости добровольно отданы будут».

– Зер гут…

В дверях показалось молодое женское лицо и тотчас же спряталось. Меншиков покраснел.

– Кто там? – спросил царь.

– Девка Дарья, – отвечал Меншиков, усиленно шурша бумагами.

– Это ты, Дарьюшка? – крикнул Петр.

– Я, государь, – отвечал звонкий голос. – Дарья

глупая.

– Что ты, Дарьюшка? Что Марфуша?

– Марта Самойловна в здравии обретается, – отвечала, входя в кабинет, кланяясь и краснея, девушка.

Это была дворская «девка» – фрейлина Дарья Арсеньевна [42].

– Не скучает Марфуша? – спросил царь ласково.

– По тебе скучает, государь… Спрашивает, в каком платье укажешь ей быть на соборе, в московском или немецком?

– В немецком всенаинепременнейше.

Девушка поклонилась и вышла, скользнув светом глаз по лицу и по глазам Меншикова.

Энергические приготовления к «всешутейшему и всепьянейшему собору» были кончены к этому дню. Хотя «всешутейший и всепьянейший патриарх князь-папа», каким считался бывший учитель молодого царя, Никита Моисеевич Зотов, обретался в полном здравии и пьянственном ожирении, однако, по случаю закладки новой столицы и перенесения русского трона к устьям Невы, царь желал ради собственного развлечения и потехи, а также в видах осмеяния в глазах народа некоторых застарелых московских предрассудков переизбрать «всешутейшего и всепьянейшего патриарха князь-папу», пополнив титул его прибавкою эпитета «питербурхский».

Необыкновенная всешутейшая процессия, проходя Кремлем, поравнялась с царскими дворцами.

Впереди идет князь-папа в блестящем шутовском наряде, ведомый под руки архижрецами, князь-папиными кардиналами. В таком же необычайном виде двигаются за ним пестрые толпы освященного всешутейшего собора – попы, певчие, шутовские архимандриты, суфраганы [43] и прочий всешутейший конклав [44]. Но выше всех и величественнее всех красуется под ярким летним солнцем обрюзгший и отекший от пьянства, перевитый хмелем и виноградными листьями, искусно сделанный истукан Бахуса, несомый «монахами великой пьянственной обители».

За всешутейшим собором медленно двигаются толпы музыкантов: неистовый кошачий концерт всевозможных нестройных музыкальных и антимузыкальных инструментов – медных тарелок, чугунных сковородок и горшков, медных тазов, трещоток, диких свистков, дудок и всяких визжащих и скрипящих инструментов, таких, от которых нервный человек с ума сойти может, а музыкальное ухо навеки испортиться, лопнуть, оглохнуть.

А тут еще звон колоколов всех московских церквей, такой звон, на который способны только пьяные, нарочно напоенные по приказанию царя звонари московские, способные в могилу уложить своим звоном всякого немосквича, всякого, с детства не привыкшего к этому колокольному кнутованию, оглушению и задушению… Звонят, гудят, орут разом все колокола, и нарочно нестройно, дико, набатно, в перебой, перекрестно, так что страшно становится от этого звона, до того страшно, что один любский немец от этого звону повесился…

А тут еще вся опоенная в царских кабаках на даровщину и охрипшая Москва орет, вопит дико, неистово, следуя за процессией и бросая вверх, в зараженный пьяным дыханием воздух, шапки, шляпы, рукавицы и лапти…

Царь смотрит на все это из окон дворца и смотрит хмуро, невесело… Вспоминается ему улица в Саардаме, улица, запруженная мальчишками, и мальчишки бросают в него, в царя могучей страны, грязью… А все же тогда легко было на душе, светлее впереди. Тогда была молодость, а теперь старость, дряхлость… скоро тридцать два года исполнится… старость-то какая! Да, старость души, дряхлость сердца… Только у царей старость начинается с двадцати лет… Ничто не радует… любить некого и нечего… желать нечего! Это всего ужаснее! Вон и немка Анна Монцова тогда любила, и он ее любил… ох, как хорошо любилось тогда! А теперь все одряхлело, и Анна изменила старику… Все стареется… Вон и орел двуглавый словно бы от старости крылья опускает… А Питербурх… А Марта, Марфуша…

«Нет! Вон отсюда! На Неву, в море, где воды много, где свету больше… Воды, воды, моря! Воды больше! Свету больше! А то я здесь задохнусь»…

Конец первой части

Примечания

41. всешутейшему, всепьянейшему и сумасброднейшему… собору – Созданная Петром I шутовская организация, пародировавшая обычаи церкви и суеверия противников реформ.

42. дворская «девка» – фрейлина Дарья Арсеньевна. – Арсеньева, Дарья Михайловна (1682 – 1728), дочь стольника, с 1706 г. – княгиня Меншикова. Умерла в Казани во время следования на место ссылки мужа.

43. суфраганы… – В католической церкви – помощник епархиального архиерея по управлению епархией, то же, что в православной – викарий.

44. конклав. – Собрание кардиналов для избрания римского папы.

По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 97 – 101.