9. Паткуль у Палия

Даниил Мордовцев

Не успел Палий управиться с своей яичницей, как на улице послышался конский топот и у ворот показался отряд польских жолнеров. Изумленный Охрим невольно схватился за саблю и недоумевающими глазами смотрел на старого «козацького батька»: ему почему-то представилось, что это те две польские хоругви, забравшиеся в Погребище, против которых пани-матка Палииха отрядила из Паволочи казаков под начальством Тупу-Тупу-Табунця-Буланого и сотника Задерихвоста и которые, разбив казаков, ворвались теперь и в Белую Церковь. Не веря своим глазам, он искал ответа на тревоживший его вопрос в глазах Палия; но старые глаза «батька» смотрели спокойно, ровно и, по обыкновению, кротко, без малейшей тени изумления.

– Чи пан полковник дома? – послышалась с улицы полупольская речь.

Охрим не отвечал, он онемел от неожиданности.

– Универсал его королевского величества до пулковника бялоцерковскаго, до пана Семена Палия! – снова кричали с улицы. – Дома пан пулковник?

– Дома, дома, панове! – отвечал Палий. – Біжи, Охріме, хутко, одчиняй ворота.

Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков. «Кого Бог несе?» – шептал старик, отеняя рукой свои старые, но еще зоркие глаза с седыми нависшими бровями и всматриваясь в приезжих: «щось не пізнаю, хто се такий»…

Впереди всех на двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, более, впрочем, чем средних, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нем было не то польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.

– Не полковника ли бялоцерковскаго, пана Палия, мам гонор видеть пред собою? – спросил гость, ступая на крыльцо.

– Я Семен Палий, полковник військ его королевского величества, – отвечал Палий.

– Рейнгольд Паткуль [36], дворянин, посланник его Царскаго величества государя Петра Алексеевича, всея России самодержца, и полномочный эмиссар его королевского величества и Речи Посполитой, имеет объявить пану полковнику бялоцерковскому высочайшее повеление их величеств, – сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.

– Прошу, прошу пана до господи.

Что-то неуловимое, не то тень, не то свет, скользнуло по старому, как бы застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам казацкого батька, и лицо снова стало спокойно и задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих, роскошных магнатов польских, как-то изумленно перенес глаза на седого, стоявшего перед ним старичка, словно бы сомневаясь, действительно ли перед ним стоит то чудовище, одно имя которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто… И эта мужицкая сковорода с яичницей… Это дикарь, старый разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников… Рейнгольд чувствует себя великим цезарем, попавшим к босоногим пиратам…

Он гордо, с дворянскою рисовкой проходит в дом впереди скромного старичка; а старичок хозяин, как бы боясь обеспокоить вельможного пана гостя, ступает за ним тихо, робко, почтительно.

Но вот они в «будинках», в большой светлой комнате окнами на двор и в маленький «садочок», усеянный цветущим маком, подсолнечниками вперемежку с высокими, лопушистыми кустами «пшенички» – кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, с свежим, только что сколоченным искусною рукой паниматки маслом.

– Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и пленипотенцию ясневельможного пана гетмана польного войск Речи Посполитой, – сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.

Старик почтительно, стоя, взял бумаги, почтительно развернул их одну за другою и внимательно прочел; потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:

– Чого ж вашей милості вгодно?

– А мне вгодно именем его королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковнику, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям Речи Посполитой, – резко и громко объявил Паткуль.

Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил ответом.

– Я жду ответа, – напомнил ему Паткуль.

– Я повинуюсь його величеству… Я зараз віддам Білу Церкву, коли…

Старик остановился и нерешительно перебирал в руках бумаги.

– Что же? – настаивал Паткуль.

– Коли ви покажете мені письменний на те приказ од його царського величества й од пана гетьмана Мазепы, – снова вскинул он своими кроткими глазами.

Паткуль откинулся назад. Голубые ливонские глаза его заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали еще кротче.

– В царском желании ты не должен сомневаться, – еще резче и настойчивее сказал первый. – Белая Церковь уступлена полякам еще по договору 1686 года; при том же с того времени царь заключил теснейший союз с королем против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.

– Упрямством, – тихо, задумчиво повторил Палий, – упрямством… Упрямством я помогаю и царю, и королю… Я задля того й зайняв Білу Церкву, що боявся, щоб вона не досталась і царським, і королівським ворогам – шведам, бо… бо ви самі горазд знаєте, що у ляхів нема ні сили, ні ума, вони і своїх городів і фортецій не вміють обороняти… А в моїх руках, пане, Біла Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.

Эта простая, но логическая речь не могла не озадачить ловкого дипломата, еще недавно от имени царя ведшего переговоры с венским двором и не встретившего там такого дипломатического отпора, какой он встретил теперь от этого мужика, от простого, «подлого» старикашки.

– Так ты взял крепость на сохранение? – изворачивался дипломат, как уж на солнышке.

– На сохранение, пане.

– А есть ли токмо на сохранение, так и должен возвратить ее по первому требованию владельца.

– І возвращу, пане, коли цар укаже.

– Царь! – Дипломат начинает терять дипломатическое терпение. – Именем царя ты прикрываешься не по правде!

А старичок опять молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка… Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного, и лукавого взгляда.

Вдруг в открытое окно, выходящее на двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржет…

– Что это еще! – невольно вскидывается Паткуль.

– Да се, пане, дурний коник хліба просить, – по-прежнему кротко отвечает Палий.

– Это черт знает что такое! – горячится дипломат. – Я думал, что мне придется говорить с людьми, а тут вместо людей лошади…

– Ну-ну, пішов геть, дурний косю! – машет Палий рукою на нежданного гостя. – Піди до Охріма… Ех який дурний… Мы тут за господином послом його королівської милості про государственні речі говоримо, а він, дурний, лізе за хлібом…

Откуда ни возьмись под окном Охрим и уводит недогадливого коня в конюшню.

– Именем царя ты покрываешься не по правде, – снова налаживается дипломат. – Тебе изрядно ведомо, что царь удерживается от вооруженного против тебя вмешательства потому токмо, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю его милости, но если ты послушанием не постараешься тотчас же снискать милость короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет, в согласность трактатов, подать им сикурс и выдать тебя на казнь и скарание горлом, яко бунтовщика…

– Так… так… Пропала-ж моя сива головонька, – бормочет старик, грустно качая головой.

– Так покоряешься?

– Покоряюсь, покоряюсь, пане.

– Сдаешь крепость?

– Здаю… Ох, як же ж не здать… зараз здам… тоді як…

– Что! Как?

– Тоді, як прийде приказ…

– Да приказ вот… – И Паткуль указал на универсал.

– Ні, не сей, пане… Се – холостий…

– Как холостой?

– Та холостий же, пане… У ляхів, пане, усе холосте, й сама Річ Посполита, уся Польща холоста, не жереба…

Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой речи старого казака. Он сам давно понял, что Польша – это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и потому он сам, бросив это неудачливое, но жеребое государство, поступил на службу России.

– Холостой приказ… то-то! А тебе нужен не холостой, жеребячий? – спросил он строго.

– Так, так, пане, жеребячий, заправський указ.

– От кого же?

– Від самого царя, пане… О! Там укази не холості…

Паткуль понял, что ему не сломать и не обойти дипломатическим путем упрямого и хитрого старикашку, прикидывающегося простачком. Он попробовал зайти с другого боку, пойти на компромисс.

– А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? – заговорил он вкрадчиво. – Пойдешь на перемирие?

– Піду, пане, – опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.

– А на каких условиях?

– На усяких, пане… Я на все согласен.

– И противиться королевским войскам не будешь?

– Не буду, борони мене Бог.

– И Белую Церковь сдашь?

– Ні, Білої Церкви не здам…

Это столп, а не человек! Он отобьется от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих… У Паткуля совсем лопнуло терпение…

– Да ты знаешь, с кем ты говоришь! – закричал он с пеною у рта. – Знаешь, кто я!

– Знаю… великий пан…

– Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял и совесть, и страх Божий!..

– Ні, пане, не теряв.

– Я буду жаловаться царю, он сотрет тебя в порошок!

– О! Сей зотре, правда, що зотре, в кабаку зотре…

– И сотрет!

– Зотре, зотре, – повторял старик, качая головой.

– Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украины.

Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старика и рост взялся, и голос. Молодые глаза его метнули искры… Паткуль не узнавал старика и почтительно отступил.

– Не віддам нікому Білої Церкви, – сказал Палий звонко, отчетливо, совсем молодым голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. – Не віддам, поки мене відсіля за ноги мертвого не виволочуть!

Положение Паткуля становилось безвыходным, а в глазах польного гетмана, Адама Сенявского, который истощил все средства Речи Посполитой, чтобы выбить Палия из его берлоги, и не выбил, и которому обещал, что он немедленно заставит этого медведя покинуть берлогу, лишь только пустит в ход свою гончую дипломатическую свору, в глазах гетмана положение Паткуля, при этой полной неудаче переговоров, становилось смешным, комическим, постыдным. Испытанный дипломат, которому и Петр, и Польша поручали самые щекотливые дела, и он их успешно доводил до конца, дипломат, который почти на днях вышел с торжеством с дипломатического турнира – и где же! – в Вене, в среде европейских светил дипломатии, этот дипломат терпит полное, поголовное, огульное поражение – и от кого же! – от дряхлого старикашки… Да это срам! Это значит провалить свою дипломатическую славу совсем, бесповоротно, сломать под своею колесницею все четыре колеса разом.

А старик опять стоит по-прежнему тихий, робкий, покорный, только сивый ус нервно вздрагивает…

А в окне опять конская морда и ржание…

– Геть, геть, дурний косю… не до тебе… Піди до Охріма…

Паткуль вдруг рассмеялся, да каким-то странным, не своим голосом… Видно было, что его горлу было не до смеху…

– Какой славный конь, – сказал он, подходя к окну.

– О, пане, такий коник, такий розумний, мов лях після шкоди, – весело говорил и Палий, приближаясь к окну. – Мов дитина розумна…

А «розумна дитина», положив морду на подоконник, действительно, смотрит умными глазами, недоверчиво обнюхивая руку Паткуля, которая тянулась погладить умное животное.

– Славный, славный конь… ручной совсем…

– Ручний, бо я його, пане, сам молочком вигодував замість матері…

– А где ж его мать?

– Ляхи вкрали, як воно ще було маленьке.

Этот нежданный, негаданный дипломат в окне помог Паткулю выпутаться из тенет, в которые он сам запутался своею горячностью, помог отступить в порядке с поля битвы.

– А который ему год?

– Та вже шостий, пане, буде.

– И под верхом ходит?

– Ходить, пане, добре ходить… тільки підо мною, нікого на себе не пуска, так і рве зубами…

– О! Вон он какой!

– Таке, таке воно, дурне.

– Точно сам хозяин, – улыбнулся Паткуль.

– Та в мене ж воно, пане, все в мене, і таке ж дурне…

– О! Знаю я это твое дурно…

– На сьому коникові, пане, я й Білу Церкву брав.

– А!

Снова приходит Охрим и снова гонит в конюшню избалованного Палиевого «косю», который так кстати подвернулся в момент дипломатического кризиса. Паткуль спустил тон и, видимо, стал почтительнее обращаться со стариком, который, с своей стороны, тоже удвоил свою ласковость и добродушную угодливость.

– Ох, простіть мене, пане, простіть старого пугача, – говорил он, хватая себя за голову. – Від старості дурний став, мов коза-дереза… І не почастую нічим дорогого, вельми шановного гостя, голодом заморив ясновельможного пана, от дурний опеньок!

И старик звонко ударил в ладоши. На этот раз как из земли выросли пахолята, два черномазых хлопчика, в белых сорочках с красными лентами, в широких из ярко-голубой китайки шароварах и босиком.

– Чого, батьку? – отозвались в один голос пахолята.

– А, вражі діти! Зараз біжіть, як мога, нехай Вівдя, Катря, Кулина, та Омелько, та Харко, та Грицько, та всі старі й малі, нехай готують снідати, обідати, вечеряти, та зараз несуть дорогих напитків частувати вельможного пана и усіх дорогих гостей… Хутко! Швидко! Гайда!

Пахолята ветром понеслись исполнять приказания «дідуся».

Между тем Паткуль, стоя у окна, рассматривал внизу городок с его не массивными, но умелою рукою возведенными укреплениями, насыпями, окопами, рвами, наполненными водою, и бойницами.

– Однако, пан полковник свил себе прочно орлиное гнездо, – сказал он, обращаясь к старику.

– Та воно ж, ясновельможний пане, гніздо і єсть, тільки я не орел, а старый пугач, – отвечал улыбаясь старик.

– Не пугач старый, а старый Приам [37], – любезничал дипломат, думая хоть на древностях да на истории загонять упрямого казака.

– Де вже, пане, Приям! Анхиз безногий [38]…

Паткуль удивленно посмотрел на старикашку… «А старая ворона – ив истории смыслит», – подумал он невольно.

– Нет, не Анхизом смотрит пан полковник, а Ахиллом, – продолжал он свои исторические сравнения.

– Який там Ахилл, пане! Анхизка убогий… Тільки в мене нема Енея, хто б виніс мене із моєї Трої… Хиба Охрім замість Енея…

И старик грустно задумался: перед ним прошла картина его молодости… его первая любовь… его первая жена – его хорошенькая дочка Парасочка… Вот уж двадцать седьмой год и Параня его замужем… А Энея у него нет и не было.

– Да, Троя, истинно Троя, – повторял Паткуль, любуясь видом крепости.

– Троя священна, Троя України, – повторял и старик. – А хто-то введе дерев’яного коня в мою Трою, як мене не стане? А поки я жив, не бувать тому коневі в моїй Трої…

– О, это верно, – улыбаясь, заметил Паткуль. – Я хотел было ввести в твою Трою этого деревянного коня.

– Се б то Річ Посполиту, Польщу, пане? – лукаво спрашивает старик.

– Да ее, только не удалось.

– Ні, пане, нехай вона і остається дерев’яним конем: вона сама себе і зруйнує, ся нова Троя разломиться сама на троє, попомніть моє старе слово, – сказал Палий пророчески.

Угощение посла удалось на славу. Паткуль все более и более дивился талантам старика: он не только умеет распутать дипломатический клубок, как бы он ни был спутан, не только понюхал истории, но умеет быть и любезным хозяином, угостить по-рыцарски.

Когда после угощения Палий, бойко сидя на своем красивом «конике», показывал гостю свою Трою, обнаруживая при этом необыкновенные качества военного организатора и сообразительность государственного мужа, Паткуль едва ли льстил старику, когда сказал, с уважением пожимая его руку:

– Клянусь, пан полковник, что я не преувеличу, если скажу тебе, как после скажу Речи Посполитой: Палий – это единственный человек, который мог бы еще оживить упадшие силы некогда славной и могучей республики польской…

– Е, шкода! – грустно махнул на это старый Палий. – Не там мій Ерусалим і не там священний гроб мого Спасителя… Десь інде… Alibi…

Паткуль ничего не отвечал… «Да это необыкновенный старик, он и язык Горациуса знает».

А между тем из-за крепостного вала слышались треньканья бандуры и горловой речитатив-говорок:

…Буде панську тисячу обраную,

Оксамитом критую,

Шовками пошитую –

Буде мов череду гнати,

Упень рубати,

Буде великим панам великий страх завдавати…

Примечания

36. Рейнгольд Паткуль… – Паткуль, Иоганн-Рейнгольд фон (1660 – 1707), лифляндский дворянин. Находился на шведской службе. Был осужден шведским судом за требование о восстановлении прав и привилегий лифляндского дворянства, но бежал. Поступил на польскую, а в 1702 г. на русскую службу. С 1704 г. – русский посланник в Польше. По заключенному в 1706 г. миру между Августом II и Карлом XII был выдан шведам и казнен ими как государственный преступник.

37. старый Приам… – В греческой мифологии – легендарный царь Трои, имевший многочисленное потомство. Многие из его сыновей погибли при осаде Трои, сам Приам был убит при ее взятии у алтаря Зевса.

38. Анхиз Безногий… – В греческой и римской мифологии – отец троянца Энея. В ночь падения Трои Эней вынес Анхиза на своих плечах из гибнущего от пожара города.

По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 77 – 85.