6. Семен Палий
Даниил Мордовцев
Семен Палий… Почему Мазепа вспомнил о нем при воспоминании о Петре и Карле? И почему он желал бы с ним померяться?
Эти вопросы очень беспокойно занимали Мотреньку после ее свидания с Мазепой, да и многие другие мысли наводнили ее впечатлительную головку после разговора с старым гетманом, разговора, подобного которому она еще ни разу не вела в жизни ни с Мазепой, ни с кем-либо другим.
И что сталось с гетманом? То он ищет могилы, говорит, что истосковался на этом свете, не глядел бы на мир Божий в своем одиночестве; то обещает ей, Мотреньке, всю Украину, как вот эту червоную плахту… И отчего ей не жить с ним, чтоб он не скучал? У него нет детей, никого нет на свете, не так, как у них, у Кочубеев: и братья, и сестры, и родичи… А он один, бедненький, как былиночка в поле.
Но что ему сделал Палий? И зачем они все четверо сошлись: Мазепа, Палий, Петр-царь и Карл-король? Надо было расспросить кого-нибудь. Но кого?
«Маму хіба? Так мама ні Палія, ні Мазепу не любить… А хіба татка? Татко добрий. Так татко сміятиметься… «Піди, скаже, в цяцю, пограйся»… От кого спитаю? Стару няню, вона все знає»…
Так думала Мотренька, ворочаясь с боку на бок в жаркой постели… А тут еще этот «соловейко» не дает спать, щебечет тебе под самым окном всю ночь, точно ему сорокоуст заказали; щебечи да щебечи от зари до зари…
Да и ночь, как на беду, жаркая, тихая, душная, лист на дереве не шелохнет, воздух куда-то пропал, нечем дышать человеку. Вместо воздуху в окна спальни пышет душный запах цветущей липы, точно и она задыхается. А этот «соловейко» так и надрывается, так и стучит, кажется, под самое сердце.
– А той сердючок молоденький, що цапа за ногу піймав… Який чудний… Козинячій лицар… І які в нього очі чудні… А ну, буду думати про цапа, може й засну… Цап-цап, у цапа роги, у цапа борода мов у москаля… Цап… цап… Мазепа… Палій… Петро… Карло… А те молоденьке москальча, що весною плакало у садочку? Царський, бач, денщик, Павлуша Ягужинський, а плаче мов дівчинка… А що се соловейко все одно співає?.. А може й ранок близько… Подивлюсь у вікно…
И Мотренька осторожно сползла с кровати, чтобы пробраться к окну, выходившему в сад. Она была в одной сорочке, босиком и с распущенной косой, потому что не любила спать ни в чепчике, ни с заплетенною косой… А теперь же так жарко!.. Вот она идет к окну, а в окна кто-то смотрит. Ох! Да это белые цветы липы, это они так пахнут…
– Оце вже! Чи не коров доїти? – послышался вдруг голос из-за угла спальной.
– Ах, няня! Як ти мене злякала. – Это была старуха нянька, Устя, спавшая у панночки на полу.
– Де злякати! Сама злякалась… Думала, відьма йде, розхристана, простоволоса…
– Нині, няню, жарко, не спиться…
– Може, блішки кусают?
– Ні, няню, блох нема… А так жарко. Я все думаю про Палія…
– От тобі на! Чи тебе не зглажено часом?
– Ні, няню. А ти бачила Палія?
– Бачила, панночко… Що се він тобі, дитятко, приснився?
– Не приснився, няню, а я так думала… Який він, няню?
– Та старий, дуже старий. Такий старий, як ота тополя у перелазу… От, сказать би, я стара: ще коли жив був старый Хміль-Хмельницький и мене заміж оддавали, так і тоді Палій був уже старий-старий, аж сивий… От уже я сьомий десяток по землі вештаюсь, сімсот, може, раз на мене смерть косою замахувалась, сімсот, може, молоденьких дубків, що мені на домовину росли, посохло й позрубовано, а я все, мов бовкун-зілля, бованію на світі, а Палій Семен так і передо мною такий ветхий, як я перед тобою, моя зелененька ягідка…
– А який він, няню, із себе?
– Великий та понурий, а очі оттакі, а вуси оттакі, сиві та довгі, мов ретязі…
И старуха, сидя на полу, показывала, какие огромные глаза у Палия и какие длинные усы.
– Що ж він робе, няню?
– Татар, та ляхів, та жидів б’є. Йому так від Бога наказано.
– А сам він добрий?
– Такий добрий, рибко моя, такий добрий, що й сказати не можна… Бо він од святої золи уродивсь…
– Як от святої золи, няню?
– Так, од золи… В нього й батька не було, тільки мати…
– Як же ж се, няньцю, я не розумію.
– А от як, рибко моя… Оце був собі чоловік та жінка, а в їх дочка Оленка. От і поїхав той чоловік у поле орати. Оре та й оре, коли хрусь! Щось хруснуло під плугом у землі… Дивиться чоловік, аж то голова чоловіча, та така велика голова, мов казан… От і дума той чоловік: «Се мабуть великого лицаря голова, такого лицаря, що вже давно перевелись»… От він и взяв ту голову, дума: «Нехай, батюшка піп над нею молитву прочитає, та пом’яне, та водою свяченою скропить, та по християнськи поховає»… Приїхав до дому той чоловік і голову з собою привіз та й положив її на лаву, а сам сів вечеряти… Повечеряв, а голова все лежит на лаві. А жінка, глядючи на голову, и каже: «Мабуть голова ця на своїм віку багато хліба переїла». А голова й каже: «Буде вона ще їсти»…
– Ох, няню! Се мертва голова сказала? – с испугом спросила Мотренька, поглядывая на окно.
– Та мертва ж, рибко.
– Ох, як страшно!
– Чого страшно, рибко? Се од Бога.
– Ну, няню?
– Ну, голова й каже: «Буду я іще їсти»… От жінка та як злякається, та у піч ту голову й кинула… І стала та мертва голова білою золою… Вигребли золу у горщик, поставили на лаві, щоб москалям на поташ продати… А дочка того чоловіка, що найшов голову, не знала, що то зола, думала, що сіль, та й посолила собі кусочок хліба, так маленький шматочок, і з’їла. Та важкою ото і стала…
– Важкою, няню? Як се б то?
– Важкою, рибко. Ти сього не знаєш ще… Бог їй сина дав… од золи…
– Ну, няню, се казка…
– Яка казка?
– Та казка ж, няньцю?
– А Палій казка?
– Ні, няню, Палій не казка.
– Так то, бач, рибонько, і був сам Семен Палій, от золи родився… Тоді він ще не був Палій, а просто Семеник Гурченко, бо його мати була Гурченкова… Той чоловік, що найшов мертву голову, був Гурко.
– Який Гурко? Що з Борзни?
– Та він же ж борзенський, рибко… Ото Гурки в Борзні, то його родичі по матері та по дідові, а сам він од золи родився, від попелу… Йому б, бач, треба було бути Золенком, або Попільченком, а він сам себе зробив Палієм…
– Як же ж се, няню?
– А от як, рибко… Як той Семеник, що від попелу родився, став парубком, от і захтів козакувати: «Піду, каже, мамо, а та піду в Запороги». От і пішов. Йде-йде, дивиться, Запороги стоят, гори страшенні. На горах тих запорожці стоять та й дивляться, сміються: «як-то він, молоденький хлопчик, на гору страшенну злізе… Бо посередині гори, рибко, на великому камені сидить, не к ночі будь сказано, сидить сам…» – старуха остановилась.
– Хто сам, няню?
– Та чорний, рибко.
– Який чорний?
– Та нечистий, сказать би, чортяка…
– Ну? Се вп’ять казка, няню.
– Ні, не казка, рибко. От сидить та козинячими ніжками тупотить та рогами в гору б’є…
Мотреньке вспоминается козел, который сегодня шел на нее, потрясая бородой и рогами, и ей становится смешно…
– Так у нього, няню, роги як у цапа?
– Як у цапа, рибко… От він сидить та ніжками тупотить, та рогами в гору б’є… А Семеник як стрелить із мушкета, як загуркотить по горах, дивляться козаки, аж там, де сидів нечистий, одно полум’я паше та смола пекельна кипить… Се, бач, Семеник чорта убив, спалив його. От запорожці й кажуть: «Оце так козак! Оце так Палій, самого чорта спалив». А кошовий і каже: «Ну, брате, будь же ты Палієм, та йди на Вкраїну, та пали оттак усяку нехристь, як ти дідька лисого спалив». І з того часу став він Палієм.
– Ах яка-бо ти, няньцю, – возразила Мотренька, – та се ж не про Палія розказують, а про святого Юрія, як він чорта спалив.
– Еге, рибко, то таки святий Юрко, а се Палій… От і пішов Палій за Дніпр на Вкраїну. Йде та й іде. Як оце побаче татарина, так зараз из мушкета лусь! і вбив татарина. А як побаче ляха, то зараз шаблюкою брязь! і стяв головку у ляшка. А як побачить жидовина, то зараз на аркан його, та на осину і повісить, як собаку… Так од самого Запорожжа до Вкраїни і проложив великий шлях: зараз знати, де йшов Палій, оце тут татарин застреленный валяється у степу, а тут лях порубанный лежить, а тут жидовин повішений висить, так и знати Палієву дорогу… А сам він, Мати Божа! Такий, що його ні пуля не бере, ни шабля не вруба, мов залізо. А оце як начнуть козаки з татарами або з ляхами битись, то Палій сам гармати заряжає навхрест і б’є за двадцять верст, а чужі гармати до нього не достають. А кінь у нього такий, що ледве земля його держить, а на простого коня він тільки руку положить, так то кінь на землю пада. А шабля в нього в п’ять пуд, така важка. Як оце який козак провиниться, то Палій и дає йому свою шаблю нести, так той бідний аж стогне, не підніме нести, а другі козаки з нього сміються… Оттакий-то, рибко, той Палій…
А «рыбка» между тем, слушая болтовню старушки, спала крепким сном. Упав горячей головой на руки, положенные на подоконник, она долго прислушивалась к щелканью соловья и к монотонному говору старой няни; перед нею проходили, словно в тумане, образы Палия и Мазепы, которые сливались как бы в одно лицо, и только у Мазепы старые глаза искрились слезою, и Мотреньке стало его жалко-жалко… То выступал этот молоденький белокурый сердючок с пышною розою на шапке, то шел на нее никогда не виданный ею москаль Петр в виде огромного «цапа»… И сон неслышно подкрался к ней под щелканье соловья, так что когда няня подошла к ней, то увидала только белую спину, до половины прикрытую белою сорочкою, да черные косы, густыми прядями лежащие на подоконнике… В окно уже заглядывала заря чудного, просыпающегося утра…
– А воно вже й спить… От дурна дитина! – тихо бормотала старуха, качая головой. – От дурне! Як же ж я його теперь положу на ліжко, вже мене його не підняти на руку: слава Богу, виросло… Он яке спасибі Богові, вигодовалось: здоровеньке та повнотіле та кругленьке, мов яблочко червоне, и не вщипнеш його… А де ж його підняти! Мене, стару, переросло… О-о-хо-хо! А чи давно ж його на руках носила, кашкою, мов горобчика, годувала?.. Молоде росте, як твій мак цвіте, та як мак и опадає: сонечко пригріє, вітрець повіє, весь цвіт розвіє… Поки дитина, поти й горя не знає, пісні співає та в косу стрічки заплітає… Спи-спи, дитятко, пока косою світеш, горенька не знаєш… А прийде час, і його пізнаєш…
– У могилі темно-темно, – слышится сонный лепет девушки.
– Господь з тобою, рибонько, яко могила…
– Гетьман могилу шукає…
– Й нехай шукає… Може й могила його шукає давно, та не найде… А ты, дитятко, лягай спати…
– Я, я, няню, сплю…
Старушка тихо приподняла голову панночки. Та не сопротивлялась.
– Іди ж, рибко, лягай…
– Іду, няню… нехай соловейко щебече…
– Спи, спи, моє золото червоне…
Девушка, поддерживаемая старухой, улыбаясь сквозь сон, перешла на кровать.
– Нехай соловейко щебече, а ти кажи про Палія, – бормотала она в полусне.
Недаром занимал Палий и Мазепу, и Мотреньку. В одинаковой мере он занимал и царя Петра, когда он, твердо ступив своею пятою на берег Невы и воткнув трезубец в пасть Швеции, мечтал уже поразить этим трезубцем и турецкую пасть в устьях Днепра.
Что же был Палий для Петра и Петр для Палия?
Палий, действительно, был борзенский казак, как уверяла и Устя, старая няня Кочубеевны. Родовая фамилия его действительно была Гурко, а уже после, по народному обычаю, он получил прозвище Палия, с которым и перешел на страницы истории, как последний представитель исторически вымиравшего казачества «тогобочной», Правобережной Украины, хотя сам родился в Левобережной Украине.
Тихим, добрым, ласковым «хлопчиком» рос Семеник Гурченко в своем родном городишке. Хлопчик этот всегда казался робким, застенчивым, а если его и любили товарищи-хохлята, то именно не за казацкие качества, а за то, что он был добрый и деликатный, «як дівчина». Обыкновенно эти качества не нравятся сверстникам; таких они называют «мизями», «плаксами» и другими подобными укоризненными «дражненіями». Но Семеника Гурченка, напротив, любили за эти качества, потому что с восковою мягкостью характера в нем амальгамировалась необыкновенно стойкая честность, самоотверженность и беззаветная доброта. Не умея плавать, он бросался в воду вытаскивать утопающих товарищей; голодный сам, он отдавал свой кусок голодной собаке, и чем существо, взятое им под покровительство, было жальче и беззащитнее, тем более убивался над ним Семеник. Под внешней робостью и застенчивостью в нем крылись поэтические инстинкты, и он любил степь больше, чем обработанное поле, горы и леса предпочитал садам Борзны, а пустыню его воображение населяло целым миром таинственных существ.
Когда Семеника отдали учиться в Киевскую коллегию, он показал необыкновенные способности, и здесь он уже начинал проявлять себя так, как потом проявлялся всю жизнь: он становился нечувствительно центром и головою кружка, в котором вращался; он всегда знал больше всех, успевал делать больше всех; все товарищи, пугаемые латынью и всеми школьными чудовищами, прибегали к Семенику, и Семеник разгонял эти чудовища с такою легкостью и скромностью, что товарищи невольно преклонились перед этою ласковою «дівчинкою».
Но вот он выучился, вырос, стал «козакувать»… Застенчивая «дівчинка» встречает другую, более бойкую «дівчину» с «довгою косою» и «бровями по шнурочку»… Начинаются свиданья «у вишневому садочку», по ночам, чтоб не стыдно было, «щоб не соромно було дівчину обнімати»… Целовались-целовались, и доцеловались «до рушников»… Вот и руки поп связал «рушниками»… А все Семенику и в церкви «соромно» было при людях взглянуть на свою невесту…
Оженился Семеник и овдовел… Где утопить горе великой потери, где размыкать тоску одиночества? Такие робкие, застенчивые натуры не скоро забывают «свое»… Где этот омут забвения? В степи, в пустыне, там, где от Украины осталась одна «руина», за Днепром, далеко от родины…
И Семен Гурченко пропадает, словно в воду канул…
Вынырнул он в Запорожье: это уже Палий, «такий казак, якого з роду-віку не видано»…
Но и в Запорожье заскучал он. Не такого простора искала душа его, не по сердцу ему была собачья жизнь: или сидеть сторожевой собакой, или ловить в поле татар, словно волков. Душа его искала дела живого, творческого… И затосковал он…
Нередко казаки и рыбаки видели одинокого Палия бродящим по берегу Днепра и об чем-то думающим. То сядет он на горе и смотрит куда-то вдаль своими добрыми глазами…
– Хто дасть мені криле, яко голубине і полечу? – часто шептал он молитвенно.
И он улетел из Запорожья. Видели его потом на той стороне Днепра, в польской Украине.
Что же он там делал? Его неудержимо влекла к себе «руина» Украины, пустынная местность, бывшая когда-то цветущею страною, а потом свидетельницею кровавейших войн казаччины с поляками, местность, на которой Хмельницкий добивал господство ляха над украинцем и где потом преемники его добили самую казаччину… Местность эта была разорена, разорена самым безбожным образом, как не разорена была когда-то даже Палестина, посыпанная римскою солью. Западная Украйна была залита кровью, и над ней произнесено было проклятие земных владык: вывести из нее на левый берег оставшееся в живых население, и пусть она навеки останется «руиною».
Среди этой-то «руины» и явился Палий. Что он нашел там, этого он не мог забыть всю жизнь!
Страна лежала в развалинах; но и развалины уже перегнивали окончательно, прорастали травой и могильною плесенью… На месте обширных, цветущих некогда сел – кучи мусора, золы, разносимой ветром, и обуглившихся бревен… Кое-где уцелели трубы от домов, размытая дождем глина и кирпичи от печей, да какой-нибудь покосившийся одинокий столб, свидетельствовавший, что здесь когда-то стояли дубовые казацкие ворота, которые вели во двор, полный детьми, стариками, «дівчатами» и «молодицями», и ничего этого не осталось, ничего, кроме следов старого кладбища с торчащими кое-где крестами… Старики померли где-то в пути в новый казацкий Иерусалим, дети повырастали вдали от родины, «дівчата» и «молодиці» похоронили своих женихов и мужей под «руїнами» дорогой Украины… Бурьяном позаросли обширные сельские площади, а следы улиц еще хранят память о прошлом в кое-где сохранившихся колеях от железных ободьев тяжелых возов чумацких… И поля, вместо пшеницы, поросли бурьяном, среди которого кое-где белеются кости человеческие, кости казаков, павших за эту дорогую «руину», когда она еще не была «руиною».
Заплакал Палий, когда увидал эту пустыню, усеянную сухими казацкими костями, и долго плакал он, припав лицом к крутой шее своего любимого коня…
– О чем плачешь ты, сын мой? – раздался вдруг голос позади его.
Палий вздрогнул… Кому быть в этой пустыне, проклятой Богом и людьми?.. Оглянувшись, он увидел старика, седая борода которого спускалась до пояса. На голове у него была скуфейка, нечто среднее между восточной фесой, только черной, и монашескою шапочкой. В руках у него был большой дорожный посох, а за плечами кожаная сума. В лице старика было столько доброты, а в черных глазах столько искренности и какой-то детской незлобливости, что Палий сразу узнал в незнакомце человека не от мира сего..,
– О чем слезы твои, сыне мой по благословению? – повторил незнакомец, осеняя крестом Палия, у которого на груди блестело большое серебряное распятие.
И вид, и благословение незнакомца расположили Палия к полной искренности.
– Плачу я над сею пустынею и над костями человеческими, отче, – отвечал Палий.
– Плачь, сын мой… дороже фимиама слезы сии пред Господом… Ты тутошний?
– Ни, отче, тогобочний.
– А ради какого дела пришел сюда?
– Поклониться праху предков моих, и сердце мое разорвалося при виде сей руины… Богом проклята, видно, отчизна предков моих…
– Не говори сего, сыне…
И незнакомец, сняв с плеч котомку, достал из нее толстую книгу в кожаном переплете.
– Читаешь, сын мой? – спросил старик.
– Читаю, отче.
– Раскрой пророка Иезекииля главу тридесять седьмую [22], – сказал старик, подавая книгу Палию.
Палий отыскал указанное место.
– Чти, сын мой.
«И бысть на мне рука Господня, и изведе мя в Дусе Господни, и постави мя среди поля, еже бяше полно костей человеческих», – читал Палий.
– Се поле, и се кости, – сказал старик, указывая на пустыню. – Чти далее.
«И обведе мя окрест их около, и се многи зело на лицы поля и се сухи зело, – продолжал Палий дрожащим голосом. – И рече ко мне: сыне человечь, оживут ли кости сия? И рекох: Господи Боже, ты веси сия. И рече ко мне: сыне человечь, прорцы на кости сия, и речеши им: кости сухия, слышите слово Господне: се глаголет Адонаи Господь костем сим: се Аз введу в вас дух животен, и дам на вас жилы, и возведу на вас плоть, и простру по вам кожу, и дам Дух мой в вас, и оживете, и увесте, яко Аз есмь Господь»…
Палий остановился от волнения. Книга дрожала в его руках. На него, ничего не боявшегося, напал страх, не страх, а священный ужас…
– Отче святый, мне страшно, – тихо сказал он, боясь взглянуть на незнакомца.
– Не бойся слова Божия… чти дале…
«И прорекох, якоже заповеда ми Господь (читал Палий, бледный, растерянный). И бысть глас, внегда ми пророчествовати, и се трус, и совокупляхуся кости, кость к кости, каяждо к составу своему. И видех, и се быша им жилы, и плоть растяше и протяжеся им кожа вверху, духа же не бяше в них. И рече ко мне: прорцы о Дусе, прорцы, сыне человечь, и рцы духови: сие глаголет Адонаи Господь: от четырех ветров прийди душе, и вдуни на мертвые сия, и да оживут. И прорекох, яко же повеле ми, и вниде в ня дух жизни, и ожиша, и сташа на ногах своих, собор мног зело…»
Палий зарыдал и упал на колени.
– Отче святый… благослови мя… – молился он.
– Встань, сыне… Я грешный человек… встань…
– Ох! Боже! Боже! Оживут ли кости сия? – рыдал Палий, целуя книгу.
– Оживут, оживут, и будет собор мног зело.
– Благодарю тя, Господи Боже! Благодарю тебя, отец святый!.. Но кто ты?
– Я скажу тебе, кто я… Ты в Хвастов едешь?
– В Хвастов, отче.
– Так пойдем вместе, дорогой ты все узнаешь…
Примечания
22. …пророка Иезекииля главу тридцать седьмую… – Иезекииль (род. ок. 625 – 620 гг. до н. э.), иудейский пророк, сын Иерусалимского жреца Бузи (Вузия). В возрасте 25 лет после разгрома Иерусалима Навуходоносором увезен в Вавилон в плен. Автор одной из книг Библии, содержащей пророчество о суде и наказаниях Божиих над Иудеею, о новом благодатном царстве Мессии. Глава 37 книги, фрагменты которой приводятся в романе, повествует о восстановлении народа и дома Израилева, и шире – пророчествует о воскресении людей из мертвых.
По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 44 – 54.