4. Дума про Марусю Богуславку

Даниил Мордовцев

Малороссия… Украина… Всегда, во все века исторической жизни русской земли край этот выступал из могильного мрака истории под дымкою очарования, поэзии, чего-то чудесного… Да, чудесное, героическое, легендарное прошло и сквозь всю историю этого симпатичного, но несчастного края. Яркость исторических красок так и бьет в глаза, когда вы переноситесь в прошедшее Украины: первые богатыри народного эпоса, богатыри стихийные и полумифы, потом богатыри-запорожцы, гетманы, козаки, гайдамаки, чумаки – на всем этом лежит печать поэзии.

– Що се ти, доню, читаєш?

– Та се, мамо, про блудного сина.

– Що ж воно, із євангелії, із святого Письма?

– Ні, мамо, се комедія.

– Яка, доню, комедія!

– Воно, мамо, віршами писано.

– А хто його написав?

– Симеон Полоцький [17], мамо.

– Що ж воно там пише?

– Та пише, мамо, що в одного чоловіка було два сини, старший, тихий та слухняний, а менший, якийсь козакуватий, непокійний, мов запорозький козак: «Одпусти та одпусти», каже, «мене, тату»…

– Та се ж і святе Письмо так пише… Яка ж се комедія, доню?

– Ах, мамцю, яка-бо ти! Тут вірші…

– Так що ж що вірші?

– Тим воно й комедія називається.

– А ну-ну, почитай, я послухаю, що воно таке є.

– Слухай, мамо… Ото він, менший син, уже на волі, десь у чужій землі… Слухай, мамцю, що він каже:

Бех у отца моего яко раб плененный,

Во пределах домовых як в тюрьме заключенный.

Ни что бяше свободно по воли творити.

Ждах обеда, вечери, хотяй ясти, пити,

Не свободно играти, в гости не пущано,

А на красные лица зретя запрещано…

– Овва! Се б то його батько на вечорниці не пускав…

– Ні, мамо, яка-бо ти! Слухай…

– Та чого ж слухать! Волоцюга – волоцюга і єсть… Одно слово, блудний син, Семен Палій [18]…

– Ну вже, яка-бо ти, мамцю! А люди кажуть, що Палій такий козак, якого і в світі нема.

– Не все те правда, що люди кажуть.

– Як же-ж, мамо? Він за віру стоит!

Так говорили между собою мать и дочь: дочь, Мотренька Кочубей. Зачем Пушкин назвал Мотреньку «Марией»? Разве не благозвучно было бы это имя в поэме? – Вероятно. А может быть, Пушкину неизвестно было настоящее имя знаменитой дочери Кочубея.

Горница, в которой сидят мать с дочерью, не похожа на то, что в настоящее время разумеется под комнатами людей среднего состояния, а в особенности богатых. Это ни зала, ни гостиная, ни кабинет, ни столовая, ни уборная, ни спальня, – просто горница. Четыре окна ее выходят непременно в «вишневый садочек». Вдоль двух стен горницы тянутся широкие лавки, которые сходятся в переднем углу, украшенном богатою киотою. В киоте блестят иконы в золотых и серебряных окладах. Самый богатый оклад на образе «Покровы», это наиболее почитаемая икона украинца.

У других стен горницы несколько резных, с прямыми стенками стульев, и там же шкапы и поставцы, наполненные серебряною и золотою посудою. Особенным богатством отличаются кубки, между которыми есть н дорогой итальянской работы. Верхние половины шкапов стеклянные, а нижние глухие, с глухими дверцами. Дверцы эти изукрашены рисунками, малеванными масляными красками. Рисунки большею частью из народной жизни и истории, а также из священного Писания я нравоучительные. Так, на одном изображены два человека, стоящие друг против друга; у одного в глазу нарисован сук, а у другого целое бревно. Подпись гласит:

У ближнього в оці бачить маленький сучок.

А в себе не бачиш здоровий дрючок.

На другом рисунке изображены «казак» и «москаль»; последний держит первого за полу, которую первый обрезывает саблей. Подпись: «Від москаля полу вріж та втікай». На третьем рисунке: «козак» и «лях», которые жмут друг другу руку, а козак другую руку держит за пазухой. Подпись гласит: «З ляхом дружи, а камінь за пазухою держи».

«Стара Кочубеиха» смотрит еще женщиной не старой и красивой, но в этой красоте не видно уже привлекательности, нежности и обаяния молодости. Скорее в красоте этой есть что-то отталкивающее, жестокое и надменное. Движения ее изобличают желание властвовать, повелевать, и если сфера этого владычества является ограниченной, то она превращается в семейный деспотизм, в форме держания мужа под башмаком, а детей в ежовых рукавицах. Перед Кочубеихой прислуга должна непременно трепетать, ходить в страхе Божием и исполнять не приказания госпожи, а движения ее бровей и глаз, мановения руки и понимать ее молчание. Недаром Мазепа, которому Кочубеиха немало насолила, называл ее «женою гордою и велеречивою».

– На Кочубеїху треба доброго муштука, як на брикливу кобылу, – не раз говорил он.

– Як би не ви, Іван Степанович, – замечал на это лукавый Семен Палий, – то вона б давно була гетьманом.

Кочубеиха, подойдя к Мотреньке, стала рассматривать лежащую перед ней книгу.

– Хто се тобі дав таку книгу? – спросила она.

– Пан гетьман, мамо, – отвечала Мотренька.

– От ще! Старый собака, задумав вчити чужу дитину.

– Ну вже яко-бо ти, мамцю! За що ти його не любиш! – возразила девушка, глядя на мать. – Він такий добрий…

– Добрий, як кіт до сала.

– Та ні бо, мамо, він мені й ласощів дає.

– Знаю, бо сам дуже ласий…

– Та за що ж ты його, мамцю, не любиш? – настаивала Мотренька, ласкаясь к матери.

– За те, що ти ще дурне, – отвечала Кочубеиха, гладя голову дочери.

– Та ну бо, мамчику, скажи, за віщо? – ласкалась девушка.

– Виростеш, тоді сама знатимеш.

– Ах, мамо! Та я виросла вже…

– Виросла, та ума не винесла.

– Ну, яка-бо ти, мамо… мені вже скоро сімнадцатий рік буде…

– Знаю… а молоко материнське он ще й досі на губах не обсохло… – И Кочубеиха тронула Мотреньку по губам.

– Ні, обсохло, мамцю, – лукаво возражала девушка. – Я знаю, за що…

– А за що бо? Ну, скажи, Мотрона Василівна, будьте ласкаві.

– Не скажу, мамо.

– От дурне!

– Ні, не дурне… Я чула, як ти раз таткові казала: «Коли б не сей старий собака, Мазепа, ти б давно був гетьманом»…

– Що ж, воно й правда… Він уже чужий вік заїдає.

– Та ні бо, мамо, він вже не такий старий.

– А якого ж тобі ще?

– Хоч він і старий, мамо, та жвавий, умний, він кращий від молодих…

– Тю на тебе! От сказала!

– Та правда ж, він мов і не старий.

– А знаєш, який він старий? – сказала Кочубеиха, поправляя монисто на шее у дочери. – Оце намисто він тобі подарував, як хрестили тебе, та й казав, що сьому намисту вже сорок літ буде, що коли він женився, то подарував його своїй невісті, а тепер тобі… Та ще дуже ми тоді сміялись, як хрестили тебе… Як піп, отець Матвій, облив тебе свяченою водою та положив тебе йому на руки, він, Мазепа, дивлячись на тебе… а ты була така малесенька, мов рачок маленький… і каже! «от дівчина так дівчина», каже, «а ніжки які малюсенькі – Господи! – а коли виростуть, каже, то так-то любенько бігатимуть по моїй могилці»… От тобі й могилка!.. А батюшка, отець Матвій, і каже: «Не загадуйте-ка, пане гетьмане, попереду Господа Бога: у нього своя черга на наші могилки. Може на вашу труну, каже, дерево ще і з земли не вилазило; може, коли оце нова раба божа Мотрона виросте, то ви б до неї і сватив прислали, та тільки пані гетманова вас за чуб вдержить… Ото сміху було!

При последних словах матери девушка задумалась. То, что говорила мать, для нее было совсем не смешно. Старый Мазепа встал перед нею в каком-то чарующем обаянии, с его загадочным, угрюмым, задумчивым взглядом, в котором светилась молодая прелесть и ласка, когда он смотрел на Мотреньку… Эти задумчивые глаза смотрели на ее маленькие ножки, когда он, после купели, держал ее на руках и думал: «Эти маленькие ножки будут бегать по моей могиле… могила травой зарастет»… Нет! Эти живые глаза старого гетмана не заглядывают еще в свою могилу, они заглядывают далеко вперед, как глаза юноши, смело глядят в таинственное будущее, и это будущее обаятельно манит к себе Мотреньку.

Мотренька росла какой-то загадочной девочкой. Она не походила на других детей Кочубея, и, когда девочке было пять лет только, мать ее, гордая Кочубеиха, державшая свой дом в таком же строгом повиновении, в каком батько-кошевой держал Запорожскую сечь, упрекала, бывало, пучеглазую Мотреньку: «Та ти в мене така неслухняна дитина, що вже й в пелюшках було пручалася, мов козеня, та із колиски кожен тобі день літала… В кого воно й уродилось, прости Господи»! А оно уродилось, пожалуй, в нее же самое – в Кочубеиху… «Тільки було прокинеться, вже й кричить у колисці: «Не хочу, мамо, не хочу»! Се, бач, не хоче, щоб її мили й обували… Й само лізе з колиски, та бебех додолу, писне трошки, та й мовчить, не плаче, а тільки сопе… Як не доглянуть бувало, то воно вже й ганя по двору босе та розхристане… А було піймаєш його, спитаєш: «Та чи вмивали тебе, Мотю»? Так воно й одріже: «Мене, мамо, каже, дрібен дощик вмив», або воно, непутно, «росою, каже, вмивалося»… От така дитина»!

Мазепа, как крестный отец и бездетный, тоже не мог не обратить внимания на этого бедового ребенка. «Се у тебе, кумо, цар-дівиця росте», – говорил, бывало, старый гетман, любуясь своею хорошенькою крестницей, которая, сидя у него на коленях, теребила его за усы и за чуб; «а мені не дав Бог такой утіхи»… Кроме гетманских усов и чуба, Мотренька любила также забавляться гетманскою булавой, которую старик, когда у него гостила крестница, тихонько от старшины давал девочке «програтись». Не было, кажется, просьбы, которую старый гетман не исполнил бы ради своей крестницы. «Попроси воно в мене Батурин, и Батурин оддам, тільки гетьманства не оддам, бо воно, мале дівча, до ваших, панове, чубів ручками не дістане», – обращался он, бывало, к своим полковникам, держа на руках маленькую Мотреньку.

Когда Мотренька стала большенькою, уже она не любила обыкновенных детских игр и выдумывала для себя собственные развлечения. У нее был целый завод и домашней, и прирученной птицы, а также разных зверей, начиная от ручных зайцев, ежей, кроликов и кончая сайгаками. Журавли, аисты, лебеди, пеликаны – все это бродило на ее птичьем дворе, а когда поутру Мотренька являлась к своим любимцам, то звери и птицы наперерыв старались завладеть ее вниманием и лакомыми яствами, с которыми являлась к ним девочка.

– Ото в тебе, Василь Леонтієвич, росте цариця Клеопатра, – говаривал Мазепа Кочубею, видя Мотреньку, окруженную зверями и птицами.

– Так-то так, пане гетьмане, Клеопатра, та тільки Антонія у нас немає, – отвечал на это Кочубей.

– Овва! За такими дураками діло не стане, – смеялся старый гетман, не подозревая, что этим Антонием будет он сам и, так же как Антоний римский, погибнет чрез свою Клеопатру.

Врожденная ли впечатлительность и самоуглубление или любовь к рассказам о сверхъестественных силах и явлениях, о чарах, скрытых в природе, необыкновенно развили в девочке воображение. Когда ей уже было лет пятнадцать, она ночью ходила в лес отыскивать цвет папоротника для того, чтобы с его помощью облететь весь мир и посмотреть, что в этом мире делается. Особенно ее тянуло в те неведомые страны, где, по народным рассказам, томились на «турецких галерах» казаки-невольники, думу о которых она никогда не могла слышать без того, чтобы в конце концов не разрыдаться.

Судьба невольников не выходила у нее из головы с тех пор, как она в первый раз услыхала думу «про Марусю Богуславку». Это было в Батурине, когда Мотреньке не было еще десяти лет. На первый день Пасхи, когда Мотренька восхищалась надаренными ей разными «писанками» да «крашанками», на двор к ним прибрел старый слепой лирник и, усевшись под забором, запел под однообразное тренканье бандуры тоскливое причитанье про Марусю Богуславку. Мотренька стояла в стороне и жадно слушала незнакомую ей думу. Немного поодаль стояли другие слушатели – домочадцы Кочубеев, преимущественно «жіночки», «дівчата» да «дітвора». Тут же была и Устя, старая нянька Мотреньки, «удова старенька», как она себя называла, большая фантазерка-баба, воображавшая, что она та «удовиця», об которой поется в думах и у которой был сын «удовиченко», хотя этот сынок был большой «гульвіса» и лентяй, за что Кочубеиха и сослала его на хутора – пасти конский табун. Это-то обстоятельство и заставило Устю воображать, что сынок ее в «турецькій неволі», за синими морями, за быстрыми реками.

– Яку ти се, дідушка, проказати хочеш? – спросила Устя, когда лирник настроил свою бандуру и жалобно затренькал.

– Та великодню ж, люде добрі, – отвечал лирник, не поднимая своего слепого лица, – бо сьогодні, кажуть люде, святий Великдень.

– Та Великдень же, старче Божий.

– Так і я великодної…

Старик откашлялся, пробежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул:

Ой, що на Чорному морі,

Ой, що на білому камені,

Там стояла темная темниця.

Ой що у тій-то темниці пробувало сімсот козаків,

Бідних невільників.

То вже тридцять літ у неволі пробувають,

Божого світу, сонця праведного в вічі собі не видають…

И он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать «праведное солнце», а «бідні невольники» лишены и этого.

Глубоко подействовал припев на слушателей. Чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого тренканья. Мотренька вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: «тридцять літ у неволі…»

– Що Мати Божа! Спаси і визволи, – тихо простонала Устя, в воображении которой встал ее «бідний невольник», сынок, у конского табуна.

А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон матери, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив свой дребезжащий голос до октавы:

Ой тоді до їх дівка бранка,

Маруся-Попівна Богуславка

Приходжає,

Словами промовляє:

«Гей козаки,

Ви бідні невольники!

Угадайте що в нашій земли християнській за день тепера?»

Що тоді бідні невольники зачували,

Дівку бранку.

Марусю-Попівну Богуславку

По річах познавали,

Словами промовляли:

«Гей, дівко бранко,

Марусю-Попівно Богуславко!

Почим ми можем знати,

Що в нашій земли християнській за день тепера,

Бо тридцять літ у неволі пробуваєм,

Божого свиту, сонця праведного у вічі собі не видаєм,

То ми не можемо знати,

Що в нашій земли християнській за день тепера?»

То дівка бранка,

Маруся-Попівна Богуславка

Теє зачуває,

До козаків словами промовляє:

«Ой козаки,

Ви бідні невольники!

Ой що сегодня у нашій земли християнській Великодняя суббота

А завтра святый празник роковий день Великдень…»

Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц… С последним визгом струны словно оборвалось у каждой из них на сердце…

Мотренька стояла как окаменелая, не чувствуя, как из ее широко раскрытых глаз катились крупные слезы и капали на красивые крашанки, которые словно замерли в ее руках.

В это время на крыльце панского дома показалась фигура старого гетмана. За ним вышли Кочубеи и находившиеся у них вместе с Мазепою гости.

Кружок, обступивший лирника, при виде панов дрогнул и хотел было расступиться; но Мазепа махнул рукой, и все остановились.

Мотренька ничего этого не видела, не спуская глаз с лирника, который тихо тренькал по струнам и молча кивал седою головой, как бы давая роздых наболевшей груди и глотая накопившиеся в груди слезы.

Около слепого лирника сидел маленький «хлопчик». Это был вожатый слепого бродяги и его «міхоноша».

Хорошенькое личико ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка с спутавшимися прядями никогда не чесанных волос, босые ноги, вместо сапогов обутые в черную кору засохшей грязи, – все это, буквально «голе й босе», само напрашивалось на сожаление и участие; а между тем ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую бандуру своего «діда».

А скрипучий голос «діда» опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали «бідні невольники»:

Ой, як козаки теє зачували,

Білим лицем до сирої землі припадали,

Плакали-ридали.

Дівку бранку,

Марусю-Попівну Богуславку

Кляли-проклинали:

«Та бодай ти, дівко бранко,

Марусю-Попівно Богуславко,

Щастя й долі собі не мала,

Як ты нам святый праздник,

роковий день Великдень сказала!»

И важный Мазепа, этот «батько козацькій», и Кочубей, и их гости, и все эти босые и обутые бабы и «жіночки», «дівчата», «дівчаточки» и «дітвора» – все это с глубоким вниманием и интересом слушало родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь, в этот светлый праздник, изнывают в темной неволе, вдали от милой родины…

Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:

«Ой козаки,

Ви, бідні невольники!

Кажу я вам, добре дбайте,

В городи християнські утікайте,

Тільки прошу я вас одного – города Богуслава не минайте,

Моєму батькові й матері знати давайте:

Та нехай мій батько добре дбає,

Грунтів, великих маєтків не збуває,

Великих скарбів не збирає,

Та нехай мене, дівки бранки,

Марусі-Попівни Богуславки,

З неволі не визволяє:

Вже я потурчилась, побусурманилась –

Для розкоші турецької,

Для лакомства нещасного!..»

– Ото ж проклята! – невольно вырвался крик у молоденькой белокурой Горпины, которая все время молча слушала надрывающее душу причитанье. – От проклята!

– Де не проклята! – подтвердили бабы. – Потурчилась, суча дочка…

А Мотренька, вся попунцовевшая от волнения, сожаления и стыда, при последних словах лирника бросилась к матери, да так и повисла у нее на шее…

– Мамо! Мамо! – лепетала девочка. – Яка ж вона негожа… яка вона, мамо!..

– Хто, доню?

– Маруся-Попівна Богуславка…

И девочка разрыдалась… Все были растроганы… Даже молчаливый Мазепа, у которого заискрились старые глаза, тихо подошел к своей крестнице и перекрестил уткнувшуюся в подол Кочубеихи черненькую головку.

Мотренька с той поры никак не могла забыть ни Маруси Богуславки, ни «бідних невольників»…

Примечания

17. Симеон Полоцкий… – (1629 – 1680), до пострижения Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович, белорус. и рус. обществ. и церк. деятель, писатель. Преподавал на Украине и в школе Заиконоспасского монастыря в Москве. Наставник царских детей. Автор антираскольнических сочинений «Венец веры» и «Жезл правления», книг проповедей, сборников стихов, драм «О Навходоносоре царе…» и «Комедии-притче о блудном сыне» (М., 1685), которая и упоминается в романе как комедия о двух сыновьях.

18. Семен Палий… – Палий, Семен Филиппович Гурко (40-е гг. XVII в. – 1710), казацкий полковник, с начала 80-х гг. XVII в. – руководитель народной колонизации опустевших районов Правобережной Украины и борьбы правобережного казачества против польского господства и турецко-татарской агрессии. В 1704 г. был ложно обвинен Мазепою в тайных сношениях с поляками. В 1705 – 1708 гг. находился в ссылке в Томске, возвращен после измены Мазепы. Участник Полтавского сражения.

По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 25 – 34.