3. Взятие Ниеншанца
Даниил Мордовцев
Вечером того же дня, 24 апреля, флотилия пристала к берегу недалеко от устьев Охты, где Шереметьев, во главе двадцатипятитысячного войска, уже ожидал царя с флотским подкреплением. Царь прибыл не один и не сам он командовал своим лодочным флотом: флотилиею командовал сам адмирал Головин, а в числе других командиров были Головкин и Меншиков. Царь всех их превратил в моряков, а сам носил звание простого бомбардирского капитана.
Ниеншанц был тотчас же обложен русским войском и со стороны суши, и со стороны Невы. Надо было торопиться взятием крепости, потому что шведская эскадра скоро должна была войти в реку с моря и спешить на помощь Ниеншанцу.
На другой день крепость была бомбардирована. Когда все было готово к приступу и всем начальникам частей отданы были соответствующие приказы – куда идти, где стоять, как действовать, царь подозвал к себе Ягужинского, который, как не принимавший еще непосредственного участия в деле и не получивший никакого особого назначения, стоял поодаль и беспокойно ожидал, что же будет дальше.
– Ну что, Павлуша, ты еще не видывал настоящей баталии? – спросил его царь ласково, взволнованным голосом.
– Не видывал, государь, – ответил юноша.
– Боишься, чай?
– Чего бояться?.. За тебя, государь, боюсь.
В холодных, быстрых взорах царя засветилась нежность. Он положил руку на плечо юноши.
– За меня не бойся… Меня хранит Бог для блага России… Молись ему…
– Буду молиться, государь.
– Так стань там, к тому леску, и видно будет, и в безопасности находиться будешь.
Царь быстро повернулся, снял шляпу, набожно перекрестился и исчез в числе прочих, шедших на приступ.
Павлуша стал на указанное место. Крепость, Нева, спускающиеся по ней лодки, двигающиеся ряды войск, – все это спуталось в его глазах, смешалось, потеряло всякий смысл… Он видел что-то неопределенное, непонятное для него…
Что-то глухо бухнуло, словно упало, оборвалось, разбилось… Это пушка… Буханье повторялось все чаще и чаще. Вот уже стелется дым над Невою… И на крепости, на стенах всплывают какие-то белые, громадные пузыри и лопаются с гулом. Это дым от пушек. Глуше и сердитее ревут пушки, и Нева стонет, и лес словно вздрагивает… Вздрагивает и Павлуша…
Он машинально крестится, но не знает, о чем молиться, что просить и за кого. Ему разом стало страшно за всех: и за тех, что рядами двигались к крепости, как бы подгоняемые громом, и за тех, неведомых ему, которых эти за что-то ненавидели и стремились убить их…
– Езус-Мария! О! – послышался сзади его тихий стон. Он с испугом обернулся и остолбенел от изумления.
В нескольких шагах от него опять показалось что-то вроде того видения, которое поразило его в саду Диканьки, среди цветущей природы Украины. Но это было другое видение, хотя такое же прелестное, только без короны и цветов. Павлуша видел только большие черные глаза, которые его пугали своим каким-то глубоким и густым, так, по крайней мере, Павлуше казалось, блеском… Это была молоденькая девушка, высокенькая, плотная.
– Его убьют! Езус-Мария! – повторила девушка, как бы вопросительно.
– Кого убьют? – невольно спросил Павлуша. – Царя?
– Нет… царя я не знаю…
– Так кого же?
– Моего доброго господина.
– А кто твой господин?
– Мой господин – Александр Данилович.
– Меншиков?
– Да, Меншиков.
У девушки заметен был нерусский выговор. Но русские слова, как видно, она знала.
– А ты кто же? – спросил Павлуша.
– Я – Марта Скавронска, из Мариенбург. Меня русские в полон взяли. А ты кто?
– Я денщик царский – Ягужинский Павел. А ты у Меншикова теперь?
– У Меншикова. Он добрый.
– Что ж ты у него делаешь?
– Я служу ему.
Между тем канонада разгоралась. Слышался уже не стук отдельных ударов, а сплошной гул, который перекатывался из конца в конец, как удаляющаяся гроза.
Войско, предводительствуемое Борисом Шереметьевым и ведомое молодыми русскими и преимущественно немецкими офицерами, извивалось вокруг маленькой крепости в виде огромной змеи, которая с каждой минутой суживала свое страшное кольцо и должна была скоро задавить жалкий Ниеншанц. Крепостные батареи, в большей части подбитые русскими ядрами, умолкали одна за другой. Казалось, что войско шло на мертвеца.
– Лют сегодня Борис, – послышался голос царя.
– Да добрым был ли он, государь, и от младых ногтей?
– Подлинно так. Намедни доносит мне: «Послал де я во все концы пленить и жечь, дабы де помнили вороги твои, государевы, твоих ратных людей, как они-де чисто бреют».
– Брадобрей, государь, точно брадобрей, Шереметев Борис Петрович.
– Да, крутенек Боря.
Это царь, в сопровождении Меншикова, ехал к другому концу поля битвы, чтобы ничего не оставить без внимания. Ягужинский и Марта увидели их. Узнав Меншикова, Марта радостно вскрикнула. Царь оглянулся.
– А! Это ты, Павлуша… А кто с тобой?
– Это Марфуша, государь, моя полонянка ливонская, – отвечал Меншиков, ласково взглянув на девушку, которая тоже глядела на него радостно.
Быстрым взглядом царь окинул интересную полонянку с ног до головы. Глаза девушки, встретившись с глазами царя, словно застыли: это был какой-то детский, полный глубокого удивления, взгляд.
Царь тоже как бы изумился. Перед ним почему-то мелькнул образ Анны Монс… Точно Аннушка… Нет, не Аннушкины глаза.
– Как тебя зовут? – быстро спросил царь.
– Марта, ваше… ваше величество.
– А кто твой отец?
– Самуэль Скавронски.
Девушка отвечала тихо, робко, не спуская глаз с вопрошающего, точно это была исповедь… По лицу царя пробежало нервное подергивание.
– Давно она у тебя? – спросил царь, быстро обращаясь к Меншикову.
– Недавно, государь.
– А при каком деле она у тебя?
– Портомоя…
Царь снова молча взглянул на девушку, потом на Ягужинского, пришпорил коня и скрылся. Ускакал и Меншиков.
Осыпаемая ядрами, не видя ниоткуда помощи, крепость недолго сопротивлялась. Петр широко перекрестился, когда увидел, что на одной из крепостных башен показался белый флаг.
– Пардону просит, – весело сказал царь, – я не чаял так скоро добыть ключи от рая.
– Ключи-то, государь, может, и добыты, да дверь-то в рай еще не отворена, – заметил Меншиков. – Может, она приперта изнутри…
– Что ты врешь, Данилыч! – сердито сказал царь.
– Не вру, царь-государь… Дверь-то райская не токмо засовом изнутри засунута, да и архистратиг Михаил за дверью с огненным мечом стоит [12].
– Что ты!
– Верно, государь, сейчас сам увидишь, погоди немного.
Сказав это, Меншиков удалился, а царь поскакал к тому месту, где Шереметев распоряжался осадой крепости.
Крепостные ворота скоро отворились, и престарелый шведский комендант вынес ключи на блюде.
Пока все это происходило, из обоза воротился Меншиков в сопровождении седого, как лунь, старика. Он был одет не как местный житель, не по-чухонски, а по-русски. Характерные лапти, покрой рубахи с косым воротом и волосы с подстриженной маковкой изобличали его национальность.
Старик молча приблизился к царю. Из старых, запавших, но еще светившихся жизнью глаз текли слезы. При виде царя старик повалился в землю.
– Встань, старик. Говори, кто ты такой и зачем пришел к нам? – спросил царь.
Старик поднялся и, всплеснув руками, снова зарыдал.
– Ну, говори же, старичок.
– Господи! Сорок годов я рускова духу не слыхал, слово родное забывать стал… А ноне вот на поди! Сам государь великий… речь православную слышу…
И старик крестился дрожащими руками.
– Ну, так говори, кто ты и что хочешь поведать нам.
– Пес я, осударь, одичалый, – мотая головой говорил старик. – Одичал совсем, отбился от родново дому, от земли православной. Блаженные памяти при царе Лексей Михайлыче ушел я из Великого Новагорода от тесноты боярской и вот скоро пятый десяток как молюсь тут среди чуди белоглазой… Ох, опостылела мне она, эта сторонка чужая, проклятая, а повороту мне к родной земле нету… Хуть бы кости старые привел Бог родною землицею присыпать…
– Ну, так что ж ты хотел поведать нам? – нетерпеливо повторил царь.
– Осударево дело, батюшка, осударево, – как бы спохватился старик. – Я вот, осударь, здесь, грешным делом рыбку ловлю и на взморье частенько бываю. Так ноне, осударь, утром я и видел корабли швецкие в море, от Котлина от острова, надо бы полагать, сюда идут…
– А много кораблей? – тревожно спросил царь.
– Многонько, осударь. Только я так тебе скажу, царь батюшка, эти-то швецки корабли можно голыми руками побрать.
– А как? Говори, старик, а твою службу не забуду.
– Спасибо, царь осударь, на добром слове, а я служить своему батюшке-царю всегда рад.
– И ты говоришь, корабли сюда идут? – нетерпеливо спрашивал царь.
– Надо так думать, осударь. Я их обычаи знаю. Всяку весну они тут плавают по Неве вплоть до Ладоги… Так я тебя научу, осударь, что делать. Вот туда пониже, за этим коленом от Невы влево речечка махонька течет, Мыя [13] называется, так лесом-то эта самая Мыя и доходит до взморья… А вправо от Невы идет рукав, он идет за островом, за Янисари, и тоже в море входит… Так ежели, примером сказать, ты, осударь, пойдешь, кочами своими рукавом, а кто другой у тебя с другими кочами войдет в Мыю-речку, так коли шведки корабли придут, да в Неву зайдут, тут и бери их, как карасей в верше…
Царь казался взволнованным. Никогда ему не представлялась такою легкою возможность первой морской виктории. И вдруг!.. Да это вероподобно, рассказ старика дышит такой простотой, такой уверенностью… А он и не подозревал о существовании тут лесной речонки, обходной струи, в которую корабли не могут попасть, но которая именно создана для его легких лодочек… Промысл Божий… Дверь райская отворяется… Старик – это посланник Божий, это новый старец Пелгусий [14], который предсказал победу Александру Невскому, тут же, на берегах этой самой заколдованной Невы…
– И ты верно, старичок, знаешь, что есть здесь обход лесом? – с волнением спрашивал царь.
– Есть, осударь, Мыя называется.
– И ты проведешь по ней мои кочи?
– Проведу, как не провести.
…Ночь тихая, прозрачная, с широкою зарею от заката до востока, с прозрачно-голубоватым небом, с робко мигающими звездами, которые как бы боятся, что вот-вот из-за темного бора выглянет бессонное солнце и прогонит их с бледного неба. Но все же это ночь, обязывающая ко сну и к покою. Спит полуразрушенный Ниеншанц, окруженный белыми палатками. Это русское войско, которое тоже спит, оберегаемое дремлющими часовыми. Спит темная Нева, и только слышится ее тихий, сонный шепот – это катится сонная вода речная от Ладоги до самого моря. Спят, уткнувшись в берега, словно утки, маленькие лодочки, составляющие флотилию царя. А среди них, среди этих серых уточек, спят две огромные птицы, не то гуси, не то лебеди… Это два шведских корабля, взятые с бою маленькими русскими лодочками.
Не спит один кто-то… Вот на берегу реки стоит этот кто-то, задумчиво глядя на воду, на реку, сонно бегущую к морю. Кому же больше быть, как не царю? У кого другого такой нечеловеческий рост в полтора роста человеческого? У него одного только.
Да, это он, он не спит. Не спится ему после первой славной морской виктории. Могучие грезы одолевают беспокойную голову царя. Радостью и гордостью блестят его глаза всякий раз, как они останавливаются на шведских кораблях.
«Все это мое – мое отныне и до века», – думается царю. «На сем месте созижду дом мой, и будет стоять он, пока стоит российское государство, пока земля стоит».
И он нетерпеливыми шагами начинает ходить по берегу, останавливается, размеривает, говорит сам c собою… А беспокойная мысль забегает вперед. Уже ему видится на этом месте громадный город, весь изрезанный каналами, охраняемый неприступною крепостью, и корабли, корабли…
Никогда в жизни Петр не был так счастлив, как в этот день. То, о чем он мечтал с детства, с тех пор, как увидал Переяславское озеро, для чего он подтянул на дыбу всю Россию, сбывалось: ноги его стояли на клочке земли, который омывала морская вода, вода европейского моря, и этот клочок земли был его собственностью, и никто у него этого клочка не отымет… А эти два чудовища морские, и их он взял с бою, как и этот клок земли…
Теперь у него будут свои морские чудовища, им есть где разгуляться, расправить свои белые крылья…
– Пойду напишу про свою радость Аннушке да князь-кесарю [15], – сказал он, топнув ногой…
И он быстро пошел к своей палатке. Ему не спалось в доме, не спалось под крышей, его тянуло под открытое небо, а потому он и по взятии Ниеншанца оставался в походной палатке, где и работал, и спал.
У входа в палатку стояли часовые. Царь, отдернув полог, увидел, что у самого входа лежит что-то на пологе, скомкавшись в клубочек.
– А, это ты, Павлуша, – сказал царь. – Ступай к себе, спи, я еще писать буду.
Ягужинский, не совсем очнувшись от сна, тихо удалился в свое отделение палатки. Но царь тотчас же вернул его.
– А бумаги Кенигсека где? – спросил он.
– У тебя на столе, государь, – отвечал юноша, бледнея и со страхом глядя на царя.
– Хорошо, ступай, спи.
Но Ягужинскому не довелось спать в эту ночь…
Он внимательно стал слушать из-за наружной перегородки, что делает царь… Все слышно, слышно даже его могучее дыхание, слышно, как он потянулся, зевнул, хрустнул пальцами и присел к своему походному столу.
– Боже, благодарю тебя! – слышалось из-за перегородки. – Сна мне нет от великого счастья… Какой день, какой славный день…
Послышался шорох бумаги, хруст взламываемого сургуча… У Ягужинского сердце упало… Скоро, сейчас он увидит это страшное…
– Эх, бедный, бедный Кенигсек! Не дожил ты до моего счастья, – слышался тихий, задумчивый говор царя с самим собою. – Посмотрим, что-то у тебя тут есть… А! Что это такое?
«Страшное… страшное увидал», – думал Павлуша, дрожа всем телом.
– Аннушка… Анна Монцова… Как она к нему попала!.. И письма ее – знакомая рука… Так вот она как… Так вот где змея подколодная… А! «зейн гетрейсте бет ин мейн дот»… как и мне писала… «по гроб верная»… A! Шлюха…
Что-то звякнуло, разломилось, хрустнуло… Упала табуретка…
– На дыбу!.. На плаху!.. Нет!.. На кол, на кол немецкое отродье!..
Голос царя страшен. Он быстро ходит по обширной палатке, роняя и разбрасывая все, что попадалось ему на пути… Потом он снова шуршал бумагами, комкал их, бормотал несвязные слова…
– Вот тебе и радость, вот тебе и виктория… Что же! Из-за сей мрази радость великую погубить? Нет! Не люба мне была Москва, а теперь стала еще постылее… Там убить меня хотели, в Москве же и обманули меня… К черту Москву! У меня есть новое место для столицы, и отныне будет оно моим парадизом [16] и парадизом всего российского царства…
Ягужинский стал спокойнее прислушиваться. Он знал, что когда беспокойный царь заговорит о российском царстве, о его славе, то все другое, личное, уже менее острым становится для него.
– Я здесь сооружу мою новую столицу… Се будет новый мех, и в новый мех я волью новое вино, и просвещение, и новые доблести российские… А Москва пусть останется Москвою… Ишь ты! Москва-де сердце России, ну, ин и пусть останется сердцем, кое присно живет в разладе с рассудком… Так и Москва… А эта немка Анна… Что ж! Пускай ее… не любит уж… Да и любила ли, полно? Не царя ли видела во мне, а не любовника? Да, любить и царь не может заставить…
Ягужинский видел, как громадная тень царя наклонилась над столом. Голова опустилась на руки. Тихо стало в палатке.
– А эта, Марта, что ли? Какие глаза – чистые, невинные… Может, эта и полюбит не как царя… Ну, да благо, быть здесь «Питербургу»!
Царь даже кулаком об стол стукнул… Потом зашуршала бумага, заскрипело перо.
Под скрип царского пера и уснул Павлуша Ягужинский.
Примечания
12. архистратиг Михаил за дверью с огненным мечом стоит. – Один из семи высших ангелов – архангелов, защитник христиан, низложитель дракона, охранитель врат райских.
13. Мыя… – р. Мойка.
14….это новый старец Пелгусий, который предсказал победу Александру Невскому… – По «Житию Александра Невского» некто Пелгусий (Беглусич), старейшина земли Ижорской, накануне битвы на Чудском озере сообщил Александру Невскому о «станах и обрытьях» шведов, а также о видении спешащих на помощь князю святых Борисе и Глебе.
15. князю-кесарю… – этот шутовской титул носил глава Преображенского приказа кн. Федор Юрьевич Ромодановский (ок. 1640 – 1717).
16. будет оно моим парадизом… – т. е. раем.
По изданию: Мордовцев Д. Л. Царь и гетман. – М.: Книга, 1990 г., с. 17 – 25.