1. Юность

П. В. Быков

В Области Войска Донского в эпоху смут после гетмана Мазепы в украинском казачестве началось сильное движение на восток вообще и «на слободы», в слободскую Украину в частности. Много малороссийских казаков осело здесь. В одной семье, поселившейся в казачьей слободке Даниловке, стоящей на реке Медведице, сохранилась старинная икона, на ризе которой вычеканено было следующее: «Сей образ сооружен тщанием и трудами бывшего сотника малороссийских войск Иоанна Власиева Слипченко-Мордовцева». Год чеканки – 1709-й. Этот сотник и был предком нашего известного писателя Даниила Лукича Мордовцева, блестящего исторического романиста, видного исследователя истории Пугачевщины и публициста.

Он родился в слободке Даниловке 7-го декабря 1830 года, где отец его был тогда управляющим этой слободки и доверенным лицом ее владельцев, помещиков Ефремовых, будучи женат на дочери местного священника, о. Дионисиева. Даниил Лукич был меньшой в семье; старше его были еще трое братьев и сестра. Еще не дотянув и до года, он остался сиротою, потеряв отца. И тогда мать особенно привязалась к нему, сильно баловала своего «мизинчика», закармливала его, исполняла его капризы и прихоти, всячески угождала ему. По словам писателя, это была любовь трогательная, нежная, полная послаблений всякого рода по отношению к сыну-сироте, но не слепая, и «мизинчик» наравне с остальными детьми воспитывался «в страхе Божием». Он рос, хотя и недолго, до известной степени дикарем в приволье родного уголка, на просторе, в живописной местности, среди богатой, дивной природы.

И можно сказать, что эти безбрежные, полные дикой красы степи да густой, дремучий лес были его первыми истинными воспитателями. Здесь складывался его характер, здесь ребенок впервые стал проникаться самосознанием. Неизгладимый отпечаток наложила на него вся обстановка, среди которой он рос, с одной стороны закаляя его, с другой – приучая познавать красоту природы, ее гармонию и рано заронила в его душу зерно любви к широкой свободе и к родному казачеству. Свободу он обожал и этому обожанию остался верен на веки; она красной нитью прошла через все его произведения, через всю его публицистическую деятельность; она двигала его талантливым пером, но ею он пользовался осмотрительно и разумно.

Осталась в нем навсегда и любовь к родному казачеству, выразившаяся и в длинном ряде его ценных исторических исследований, посвященных Украине, и в его беллетристических произведениях, взятых из разных эпох жизни малороссийского казачества. Описывает ли он быт запорожцев, или судьбу родного ему народа, или обстановку, среди которой казаки жили и действовали, он всегда невольно выдает себя, как пламенный поклонник родной Малороссии, с большой любовью живописующий ее судьбу, рисующий яркие, поразительные картины жизни поэтической Украины XVI и XVII столетий. Он подчеркивает мужественность ее сынов, в особенности ее героев.

По развитию, по образованию, по выдающейся культурности, по своим воззрениям Мордовцев был истинным европейцем, а все же в нем проглядывал малоросс, своеобразный представитель украинского казачества, типичные черты которого проявлял он еще в раннем детстве, когда родная природа была первым его наставником.

«Мы, деревенские ребятишки, – рассказывает он, – бродили по лесу ватагами, разоряя птиц и собирая «козельцы», зато изучили природу до тонкостей и знали каждую птицу, каждое дерево, каждую травку».

Как ни привлекательна жизнь среди природы, на воле, но вечно оставаться дикарем нельзя, и Мордовцеву пришлось сесть за книжку. Когда ему исполнилось пять лет, он начал учиться грамоте, но не русской, а славянской. Родной племянник его матери, дьячок Феодор Листов, был его учителем. Он усадил братьев Мордовцевых сперва за букварь, а затем за «часословец» и «псалтырь», которые юный Даниил выучил скоро наизусть. Память у него была удивительная. Ее сохранил он и в зрелые годы, и она много помогала его творчеству. Он всегда превосходно помнил прочитанное и безошибочно мог передать наизусть целые места какого-нибудь исторического документа. После «псалтыря» Мордовцев случайно набрел на «Потерянный рай» Мильтона в старинном переводе Амвросия Серебренникова, префекта московской академии.

Велико было впечатление, произведенное на полудикаря, только что ознакомившегося с грамотой, картинами этой поэмы, мрачным колоритом, борьбою злых духов с ангелами. Детское воображение было взволновано в сильной степени. Вариации прочитанного тревожили его во сне, стали мерещиться ему в сумерки и наяву. Что-то дотоле ему неведомое проснулось в ребенке и потянуло его к бессознательному творчеству. «Я не знаю, что я буду петь, но только песня зреет», писал Фет в одном из своих задушевных стихотворений.

Так и Мордовцев готов был «сочинять», только не знал, что, какой сюжет ему выбрать. И тут вдруг произошло своего рода событие. Стал он дразнить собаку, носившую кличку «Рудько», потому что она была рыжая. Пес, разумеется, вышел из терпения и укусил мальчика. Вот это «происшествие» и послужило темой для первого приступа творчества юного Даниила. «Сочинитель», до 14-летнего возраста не знавший по-русски и из окружавших его людей видевший, кроме семьи и родных, лишь одних казаков, изобразил «происшествие» на малороссийском языке и при том славянскими буквами. Ему в это время было лет семь, не больше, но у Мордовцева живо осталось в памяти чувство, испытанное им при писании рассказа, бесхитростного, но верно переданного, к которому дьячок Листов отнесся весьма благосклонно. Помнил Мордовцев, как учащенно билось у него сердце, как туманом заволакивало ему глаза, когда он предавался сочинительству, и как после этого ему хотелось сочинить еще что-нибудь.

На девятом году жизни баловню матери пришлось впервые разлучиться с нею. Вместе с двумя старшими братьями Мордовцев был отвезен в Усть-Медведицкую станицу на Дону и помещен в местное окружное, или по теперешнему уездное, училище. Новые места, новая обстановка, совсем новый мир подействовали потрясающим образом на ребенка, видавшего до тех пор одну свою родную слободку, ее леса, да поля. Вспоминая об этом времени, Даниил Лукич признавался, что его не так волновала впоследствии, полная таинственности и неизвестности, поездка в Палестину и Египет, как это первое в его жизни путешествие почти за двести верст от слободы Даниловки, путешествие, открывавшее ему совершенно иные горизонты. Любознательный от природы, он дивился новым местам, но вместе с тем они и пугали ого.

По собственному признанию Даниила Лукича, он «походил на зверька, наводнением выгнанного из родимой норки». Разлука с матерью повергла его в безутешную скорбь, от которой он едва не занемог. А тут еще и школьные товарищи донимали его своими насмешками и преследованиями за неуменье объясняться по-русски и за мужичество. Дети донских помещиков, они обзывали его «хохлом-мужиком» и долго смотрели на него с презрением, с обидной жалостью. И это, вместе с тоскою по родине, усугубляло безотрадное положение ребенка, не плакавшего только из гордости.

А он был очень горд, упрям и настойчив даже в свои юные годы – и решил доказать барским детям, что он нисколько не ниже их по прилежанию и успехам в науках. Не прошло и месяца, как «хохол-мужик» попал на «красную доску», далеко опередив таким образом чванных помещичьих сынков. Он учился превосходно, благодаря прекрасным способностям и редкой памяти. Она нередко выводила его в затруднительных случаях, помогала решать самые сложные задачи. И в то время, когда «панки», чтобы окончательно не провалиться на уроках, долбили задание до одурения, юный Мордовцев быстро управлялся с уроками и выходил во двор училища или на улицу и, смотря по времени, наблюдал за звездами, сильно его интересовавшими, положение которых он изучил отлично, или смотрел вдаль, тихо тоскуя о своей Даниловке.

Вообще в свободные дни и долгие часы он вспоминал свою прежнюю жизнь дикаря и, очутившись на воле, рыскал по горам и лесам, снова отдаваясь созерцанию природы или беседуя с чумаками и местными старожилами. Как это ни странно, но уже и в таком раннем возрасте Мордовцев усердно запоминал, а нередко и записывал на клочках бумаги разные свои встречи и знакомства, свои впечатления, как будто провидя свою будущую деятельность, запасаясь материалами, взятыми не из книг, а из жизни, на месте действия. По его собственным словам, он уже и в то время присматривался к народу, прислушивался к его суждениям, рассказам, песням. Вот почему во всех рассказах, повестях, очерках Мордовцева, где являются крестьяне, фигуры мужиков и баб, в особенности обитателей Украины, изображены у него так ярко, выпукло, так правдиво и без всяких прикрас.

Окончив окружное Усть-Медведицкое училище с похвальным листом, четырнадцати лет от роду, Мордовцев переселился в Саратов, куда отвез его старший брат Николай в августе 1844 года, записавшись в местные купцы. Даниил Лукич поступил во второй класс, выдержав экзамен с грехом пополам, в виду слабой подготовки из языков латинского, францусского и немецкого. Это не помешало ему преуспевать в остальных предметах, и с первого же месяца он попал на «золотую доску», рядом с Пыпиным и Г. А. Захарьиным, впоследствии профессором и знаменитым врачом-практиком в Москве. Дружбе с Пыпиным, росшим с ним в одной семье, а также и с П. А. Ровинским, позднее небезызвестным писателем-славистом, молодой Мордовцев обязан был очень многим. Опередившие его развитием, серьезные, они благотворно влияли на образ его мыслей, на образование характера. Видя, каким солидным для гимназиста запасом знаний обладает Александр Николаевич Пыпин, Мордовцев и сам стал усердно работать над своим образованием, изучать новейшие языки, а также познакомился с языками древне-еврейским, татарским и калмыцким.

Чтение «Космоса» Гумбольдта произвело на него потрясающее впечатление, после чего он решил сделаться астрономом. Вместе с Пыпиным он начертил карты звездного неба, которые оба они изучали до мельчайших подробностей, нередко бодрствуя по целым ночам и отмечая на картах движение планет. Продолжалось это не особенно долго, так как оба товарища стали усиленно заниматься чтением. Перейдя в старшие классы гимназии, Мордовцев, начавший слагать стихи еще восьмилетним отроком, не на шутку предался сочинительству и принял самое деятельное участие в рукописном журнале тесного товарищеского кружка, где, по словам Даниила Лукича, он «свирепствовал» и в стихах, и в прозе, помещая и статейки, и рассказы, и юмористические стишки. В 1848 г. вышел перевод Жуковского классической «Одиссеи»; с жадностью прочитав его, Мордовцев написал гекзаметром свою собственную шуточную «Одиссею», в которой вывел и гимназических учителей, и товарищей в героическо-комическом виде.

Перед окончанием курса он превосходно знал языки греческий и латинский; сочинял гекзаметры по-латыни, а по гречески переводил а Livre ouvert и обладал большими познаниями из истории и словесности, русской в особенности. Вместе с тем он уже являлся одним из заметных представителей молодого поколения саратовской интеллигенции, которая дала нам столько выдающихся литературных и ученых деятелей наших. В августе 1850 года Мордовцев держал экзамен в Казанском университете, желая поступить на физико-математический факультет.

Его блестящие ответы по всем предметам и по древним языкам привели в изумление профессоров. «Как можно с такими удивительными знаниями по предметам не из области математики избирать факультет математический» – хором восклицали экзаменаторы «словесники». И молодой Мордовцев внял их голосу – поступил на историко-филологический факультет. Оставив в покое математику и классицизм – хотя, скуки ради, он записывал лекции профессора истории Славянского по латыни – Даниил Лукич со свойственным ему увлечением и рвением начал изучать языковедение и славянские наречия под влиянием профессора Виктора Ивановича Григоровича и еще, будучи на первом курсе, по совету и настоянию Пыпина, перебравшегося в петербургский университет, перевел для профессора Измаила Ивановича Срезневского «Краледворскую рукопись» стихами на малороссийском наречии. Здесь кстати сказать, что Мордовцев делал всякие переводы на латинский язык произведений русского народного творчества с необычайной легкостью даже еще на гимназической скамье. Вообще, с молодых лет он, по свидетельству известного нашего слависта Владимира Ивановича Ламанского, его юного друга по университету, обнаруживал огромные способности к языковедению.

В 1851 г. Мордовцев, вняв совету своего товарища и друга Пыпина, перевелся в Петербургский университет, поступив на словесное отделение историко-филологического факультета. Он снова очутился в «своем кружке», который составляли Пыпин, Ламанский, Орест Федорович Миллер, В. В. Бауэр, Николай Трушковский (племянник Гоголя) и другие. В университете Мордовцев по-прежнему с жаром отдавался науке и деятельно пополнял пробелы своего образования, поглощая массу книг и с любовью изучая Пушкина, Гоголя, Лермонтова и родного своего Тараса Шевченко, имевших на него свою значительную долю влияния и относительно развития вкуса и стремления к творчеству.

На монотонных лекциях историка Н. Г. Устрялова, читавшего их преимущественно по учебнику, Мордовцев, как сам он признавался, проводил время довольно оригинально: или рисовал карикатуры, или отдавался творчеству; между прочим, он сочинил большую поэму «Казаки и море», написанную по-малороссийски и напечатанную немного позднее в «Малорусском литературном сборнике», изданном автором поэмы, совместно с Н. И. Костомаровым в Саратове (в 1859 году). В этом первом литературном произведении его вылилась душа писателя, полная любви к казачеству, родному краю и народу. По отзывам соплеменников автора, в поэме «Казаки и море» уже чувствуется необыкновенная мелодичность речи и настоящий украинский юмор, а главное, прибавим от себя, уже блещет талант повествователя, который Мордовцев умел так использовать через много лет.

Вспыхнувшая Крымская война нашла отголосок в петербургском университете. Многие студенты, прельстившись, главным образом, легкостью экзаменов, превратились в офицеров и уехали в действующую армию. Но воинственное настроение не коснулось ни Мордовцева, ни членов его кружка: они были очень далеки от этого увлечения. «У нас – рассказывает Мордовцев в своих воспоминаниях – был другой дух… Мы уже кой-чего понюхали, над кой-чем задумывались».

И можно ли было не задумываться: стремительно шла волна шестидесятых годов; умственное движение русского общества явно чуялось в воздухе. Просыпались русские люди для совместной работы на пользу родного края, потребность которой чувствовалась так живо. Правда, движение общества еще было в зародыше, далеко еще было до рассвета, но предчувствие его сознавалось. Канун освободительной эпохи, столь памятной в истории нашего умственного развития, не мог не повлиять на чуткую природу Мордовцева, на его миросозерцание, сложившееся окончательно, в особенности под неотразимым влиянием той среды, в которой вращался наш писатель, и всего больше под влиянием литературных знакомств. Сыграло свою роль в этом случае и чтение.

Даниилу Лукичу шел двадцать четвертый год, когда он блестяще окончил курс петербургского университета со степенью кандидата историко-филологического факультета и с золотой медалью за сочинение по кафедре славянских наречий «О языке Русской Правды», написанное им еще на третьем курсе. Широкая дорога ученого открывалась перед Мордовцевым, но он не решался воспользоваться своими правами и данными; он стоял еще в раздумье перед нею. Ему хотелось набраться сил, подготовиться к научной деятельности.

Он покинул столицу и переселился в Саратов. Здесь осенью 1854 года он женился на местной уроженке, вдове Анне Никаноровне Пасхаловой, урожденной Залетаевой. Это была женщина образованная, развитая, энергичная, причастная потом к литературе. Совместно с Н. И. Костомаровым она собрала и издала поволжские народные песни и предания, сотрудничала в саратовских газетах и в пользу черногорских девочек-сироток выпустила небольшой сборник своих стихотворений под заглавием «Отзвуки жизни», подписанные псевдонимом А. Б – ц. Она скончалась в 1885 году.

Даниил Лукич мечтал о некотором отдыхе. Но отдыхать ему не пришлось. В то время в Саратове служил секретарем статистического комитета Николай Иванович Костомаров, с которым Мордовцев очень скоро сошелся на многом и в особенности на любви к родной им обоим Украине, к ее поэзии. Сосланный в Саратов, Костомаров уговорил приятеля поступить на службу. И Мордовцев получил место в губернском правлении, с назначением редактором «Саратовских губернских ведомостей», а также начальником газетного стола с исполнением обязанностей переводчика того же правления. С этого момента и началась для Мордовцева та деятельность, которая, развиваясь год от году, сравнительно довольно быстро, создала ему имя и почетное положение в нашей литературе.

Со свойственными ему трудолюбием, настойчивостью и усидчивостью он начал заниматься статистикой и археологией, рыться в архивах, совершать поездки по губернии. Его изыскания дали хорошие результаты. В местных губернских ведомостях появился ряд его статей, географических, статистических, исторических, а немного позже в столичных изданиях превосходные монографии. Одно беглое перечисление его работ в «Саратовских губернских ведомостях» заняло бы целые страницы нашего очерка, а потому скажем только, что многие из этих статей, написанных по архивным документам, были как бы введением к его большим трудам.

Разнообразна и пестра была литературная деятельность Мордовцева вообще, и в данное время она носила тот же характер. Он являлся в ведомостях и историком, и экономистом, и статистиком, и, наконец, даровитым фельетонистом обличительного пошиба. В нем провиделся уже будущий чуткий публицист, зорко присматривавшийся к жизни родной земли.

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 3 – 12.