5. Приемы исторического повествования
П. В. Быков
Мордовцеву перевалило далеко за сорок лет, когда он приобретя славу историка, заслуженную известность публициста, автора общественно-научных работ, перешел к тому роду произведений, которые сделали его имя еще более популярным и приобрели ему широчайший круг читателей, увеличили до громадных цифр спрос на эти произведения. Он сделался беллетристом, деятельнейшим вкладчиком в область исторического романа.
По просьбе А. С. Суворина он написал свой первый роман «Идеалисты и реалисты», напечатанный в «Новом времени» (1876 г.) и затем быстро разошедшийся в нескольких отдельных изданиях. С него и началась огромная известность Даниила Лукича, как выдающегося и в большинстве случаев блестящего исторического романиста, по истине русского Вальтер Скотта, разрабатывавшего сюжеты преимущественно из истории России и Украины, отдававшего дань сюжетам из древне-египетской, римской и древне-еврейской жизни. Двадцать лет слишком работал Мордовцев, как исторический романист, и в продолжение этого срока создал длинный ряд романов, обнимающих собою едва ли не всю историю России, от древнейших времен и до прошлого века включительно.
Роман «Идеалисты и реалисты» с крупною фигурою его героя – Петра 1-го, произвел сильное впечатление среди читателей и возбудил толки в печати, даже полемику. Но люди компетентные вполне, люди науки выражали высокое одобрение автору за роман вообще и в особенности за беспристрастное и верное освещение личности царя-работника. Необыкновенно цельными типами, прекрасно обрисованными, являются у Мордовцева его «идеалисты», фанатик Левин, царевич Алексей Петрович, обитатели муромских скитов, несчастные, наивные в своей вере самосжигатели и непоседа Варсонофий. А на ряду с ними не менее ярко написаны царь Петр Алексеевич, его любимцы: Данилыч, Павлуша Ягужинский, Андрей Ушаков, «реалисты», ведущие свою линию, своего рода теоретики. Трудно сказать, какая из двадцати восьми глав романа наиболее интересна. И описание муромских скитов с фанатиками-раскольниками, и пребывание царевича в Киеве и Неаполе, и главы, посвященные Левину, его заключение в крепости, его пострижение и проповедь об антихристе, его страдания, пытки в застенке, – все это полно действия, живости, картинности.
Выпукло выступают фигуры самого Петра, в своем крайнем реализме попиравшего лучшие человеческие чувства, его сподвижника и непреклонного исполнителя «твердой власти» Андрея Ивановича Ушакова, который был реалист до мозга костей, твердо помнил, что обухом не всякую плеть перешибешь и что зачем ее перешибать, когда можно расплести, и расплетал ее, допрашивал оговоренных, пытал их, долженствовавших «помочь развязать страшный узел, завязанный Левиным». Вот последняя картина, живописующая возмездие, полученное «идеалистами».
«Пенза. Базарная площадь, та площадь, где Левин возглашал свою проповедь на крыше… «Проповедь на горе» – и проповедь на крыше… Жалкий контраст! На площади – высокий, новый каменный столб со шпицом.. На шпице – голова Левина. И здесь она обращена на восток, туда где… Эх, идеалисты! Вокруг этого столба – четыре других, деревянные, поменьше. На них взоткнуты головы попа Ивана, игумена Михаила и старца Ионы, тех, которым говорил Левин, что свет кончается, что жить так нельзя.
Тут же стоит старик Варсонофий. Возвращаясь из Иерусалима, он зашел в Пензу проведать старые места и нашел голову своего друга. Старик не плачет – он вспоминает царевича Алексея Петровича и Афросиньюшку. Через площадь проходят старые калики-перехожие и поют: «Ой у Бога велика сила». Идеалисты! А вон в окошко того домика видно – кто-то считает деньги: «двести девяносто восемь, двести девяносто девять, триста… все». Это – посадский человек Федор Каменщиков, реалист, будущий российский буржуа, получивший триста рублей за глупую голову идеалиста. Бедные, глупые идеалисты! Когда же вы поумнеете?..»
Петру, его переживаниям и деяниям Мордовцев посвятил еще много страниц в серии обоих исторических романов. Он действует в романе «Царь и гетман» на ряду с знаменитым малороссийским гетманом Мазепою, портрет которого так удался автору, написавшему фигуры обоих во весь рост.
Величавый, с молниеносным, полным ума и непреклонной воли взором и загадочной душою, в которой то вспыхивает пожар неотразимого, часто необузданного гнева, то расцветает пышным цветом милосердие, то змеей извивается сомнение, царь представляет контраст, почти резкий со своим соперником, у которого нет и тени того благородства, великодушия, прямоты, которые отличали Петра; но по своему он мощный великан, фигура, точно выточенная из мрамора искусною рукою ваятеля. В крошечном отрывке интересно обрисована личность царя-реформатора. Задумчиво оглядывая окрестности, созерцая виды тех мест, откуда он «в Европу прорубил окно», Петр говорил Меншикову:
«Россия будет вспоминать меня на этом самом месте… Коли Бог благословит мои начинания, я сюда перенесу престол царей российских: и будет шум жизни и говор людской, иде же не бе храмы и дворцы воздвигнуты, иде же мох один зеленеет… Будет на сем месте новый Рим – и память о Петре перенесется из рода в род. Петр говорил это с глубокой задушевностью, потому что то, что говорил он, было его заветным верованием, мечтою, наполнявшею всю его жизнь. Да и как могло быть иначе? Из-за чего же он работал, как каторжный, физически, мускульно и умственно работал, не давая себе ни на день, ни на час роздыху…
Из-за чего он не досыпал ночей, не доедал лакомого царского куска, не знал покою ни днем, ни ночью? Ради чего он грубил свои державные руки, натруживая их до опухолей, до мужицких мозолей?.. Можно не соглашаться с историками в оценке этой необыкновенной между людьми личности – за и против; можно оспаривать пользы, принесенные им стране; можно не одобрять приемы его деятельности; можно идти еще дальше, вслед за славянофилами… Но он работал… Конечно, во имя своих идеалов…»
Такой взгляд на Петра проходит почти через все произведения Мордовцева, посвященные его любимому герою.
Он появляется в разные моменты его жизни в романах, повестях и рассказах: «Царь Петр и правительница София», «Державный плотник», «Социалист прошлого века», «Фанатик» и друг. «Социалист прошлого века» вызвал нападки некоторой части критики, обвинявшей нашего романиста в том, что он
«будто бы недостаточно преклоняется перед гением Петра, преобразователя, не симпатизирует будто бы его стремлениям – обновить Россию, изгнав из нее московский дух и вдохнув в нее душу новой жизни вместе с знанием».
Такие обвинения вызвали ответ Мордовцева под заглавием «Исторический роман и его критика». Здесь он защищается от приписываемых ему взглядов на Петра и выражает свое мнение о задачах исторического романа. Изображать российских предков и их деяния в силу того соображения, что изображение их потомков по новейшим временам было бы неудобно, вот в чем, по его мнению, задача исторического романа.
«А как по теории Дарвина, – говорит наш писатель, – рога и клыки предков хотя в рудиментах остаются иногда и у самого позднейшего потомства, в силу, конечно, известных условий жизни, то очевидно, что исторический роман не может не служить задачам современности».
И далее он развивает свою мысль и поясняет, что в своих исторических работах, как прежних, монографических, так и в последующих, историко-беллетристических он неуклонно пробивал тропу в одном направлении, именно – к принципиальному решению некоторых, самых притом существенных исторических вопросов. Один из таких вопросов постоянно занимал писателя, это – на стороне какого исторического процесса развития человеческих обществ лежит залог будущего, успехи знаний добра, правды, какой исторический рост человеческих групп действительно двигает вперед человечество – свободный или насильственный? Автору всегда думалось, что последний не имеет будущего, а если и имеет, то очень мрачное.
«С таким пониманием истории, – говорит Мордовцев, – с пониманием ее законов я и приступал всегда к моим историческим работам. Оттого моим критикам и казалось, что я не симпатизирую некоторым историческим личностям. Но это не так: мне не симпатичны в них только их ошибки. Относясь принципиально к царю-работнику, как к историческому деятелю, я не забываю тезисов о свободном и насильственном росте в истории… Я всегда стоял и буду стоять за первый, и боюсь, что с этой стороны никогда не буду понят критикою. Так, с точки зрения моих тезисов, я относился и к Петру, и к Мазепе, и к Никону, и к Аввакуму, и к Алексею Михайловичу, и ко всем прочим историческим деятелям, выводимым в моих романах и повестях…
Я не боюсь ошибиться, если буду настаивать, что только такое отношение к истории и ее деятелям (а оно более возможно в историческом романе, чем в истории – этой кошнице с остатками евангельских хлебов и рыб, недоеденных веками и архивными крысами), что только такое принципиальное отношение к прошлому дает историческому роману силу воспитательного фактора в жизни общества, которое по клыкам и рогам «предков» может судить о родовых и видовых рудиментах этих украшений у «потомков» и о их общественной роли. Способствовать окончательному вырождению на земле этих видовых признаков и есть, я полагаю, задача исторического романа, как и всякого другого творчества в области духа».
Так смотрел на свою миссию исторического романиста Мордовцев, и вот почему его произведения не только интересны в смысле фабулы, художественной обработки, верной обрисовки событий, лиц, характеров, но и в том отношении, что они наводят на размышления, дают обильную пищу уму, будят общественное самосознание, преданность родной стране. Каждый роман его, каждая повесть, таким образом, имеют не одно только художественное значение, но и серьезное, воспитательное, и оттого интерес произведений Мордовцева удваивается и с течением времени не только не утрачивается, но возрастает еще более.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 21 – 26.