6. Романы из русской истории
П. В. Быков
Русскую историю, включая сюда и малороссийскую, Мордовцев отразил в следующих и крупных и мелких произведениях: «Лжедимитрий», «Наносная беда, чума в Москве», «Двенадцатый год», «Царь и гетман», «Царь Петр и Правительница София», «Соловецкое сиденье», историческая повесть из времен начала раскола на Руси, полная трагизма и правды: «Великий раскол», «Мамаево побоище», «Господин Великий Новгород», «Сагайдачный», «Архимандрит-гетман», «Ты победил», «Авантюристы», «Кум Иван», «Тимош», «За чьи грехи», из времен Стеньки Разина, «Фанатик», «Железом и кровью», из истории завоевания Кавказа при Ермолове, «Державный плотник», «Булава и бунчук», «Любовь спасла», «Вельможная панна», «Между Сциллой и Харибдой», «Он идет», «Сила веры», быль XVII века, «Кавкасский герой», историческая быль, «Тысяча лет назад», «Державная сваха», «Тульский кречет», «Крымская неволя», «Поиграли с огнем», «Пойманы есте богом и великим государем!» и друг.
Сюда же можно отнести «Прометеево потомство», из истории последних дней независимости Абхазии, «Царь без царства», из истории последних дней царства Имеретинского, «Свету больше!», «Видение в Публичной Библиотеке», «Социалист прошлого века», «Наш Одиссей» и произведения, относящияся к истории нашей общественности, затрагивающие жизнь шестидесятых и семидесятых годов – «Знамения времени», «Новые русские люди», «Из прошлого», «Профессор Ратмиров».
Кроме романов, Мордовцевым на историческую тему написана большая драма «Степан Малый».
Большое впечатление произвел на читающую публику его роман из жизни Украины «Сагайдачный», удивительную популярность которого можно смело приравнять к популярности романа гр. Алексея Толстого «Князь Серебряный». Жадно набрасывались читатели на произведение Мордовцева, взятое из прошлого цветущей, прелестной Украины, из эпохи, еще никем до него не затронутой и в высшей степени любопытной. Этот роман с громадным интересом прочитывался в год появления его, едва ли не в каждой семье, особенно на юге. «Учителя гимназий и реальных училищ читали ученикам отрывки «Сагайдачного» во время урока».
И мог ли «Сагайдачный» не возбуждать интереса, когда после Гоголя ни один из наших писателей, бравший сюжеты для своих произведений из истории и жизни Малороссии, не создал ничего подобного «Сагайдачному», где яркая, громадная картина стародавней Украины, написанная мастерской, размашистой и сочной кистью, чарует душу, «волнует мягкие сердца». Быт Малороссии, былой, полной поэзии и своеобразной красоты представлен здесь живописно, подробно, со всеми особенностями, со всем своеобразным характером, с любопытными нравами хохлов и хохлушек.
Как в богатой панораме с прекрасным освещением, великолепно обставленной, ясно возникает перед нашими взорами фон картины, на котором удивительно живо расположены фигуры красавицы Насти, владелицы корчмы, казака Алексея Поповича, злодейски погубившего не мало душ на своем веку, литовского магната Вишневецкого, наконец, самого гетмана, вождя Украины, человека недюжинного ума, сильного волей, крепкого, твердого духом, умевшего покорять сердца и хлопов, и казаков, и вольнолюбивых запорожцев, людей буйного характера, благоговевших перед своим «батьком», который всем внушал к себе уважение и своими душевными качествами, и тонкими боевыми хитростями, и всей замечательной деятельностью.
Широкой волною льется поэтический элемент в романе, много в нем трогательных сцен, трагических положений, разнообразных видов, картинных описаний злоключений и успехов удалых запорожцев, то подплывающих в своих чайках к богатому приморскому пункту, то сидящих в трюме турецкой галеры закованными. И надо всем высится величественная, красивая фигура Сагайдачного, из оборванного, бедного, безвестного юноши превратившегося в деятеля, ставшего кумиром Украины. Каким мощным великаном представляется он, этот рыцарь, эта прекрасная душа в сравнении с пресловутым Богданом Хмельницким, который казался таким обаятельным под своей маской. Но историк-романист сорвал с него эту маску и представил его в настоящем виде – с его коварством, пронырливостью, чуждого благородной гордости, неспособного к почину, двуличного, обуреваемого мелкими страстями, в сущности ничтожного.
Справедливо сказано в одной биографической заметке о Мордовцеве о другом его романе.
«Казалось бы, – говорится в этой заметке, – после толстовского романа «Война и мир» трудно написать беллетристическую вещь из эпохи отечественной войны, которая привлекла бы внимание публики, а между тем Д. Л. Мордовцев взял на себя эту, более чем трудную задачу и выполнил ее блестяще. Его роман «Двенадцатый год» с первой и до последней строчки читается с возрастающим интересом».
Мы сделали переход от «Сагайдачного» к «Двенадцатому году», потому что оба эти произведения имеют между собою много общего по идее и по исполнению, по изображению деталей. Проклятый год, которого «не забудет никогда история – этот скорбный лист хронического безумия человечества», по выражению Мордовцева, написан необыкновенно живо с шириною захвата, с замечательными бытовыми подробностями, колоритно, в строгих границах исторической науки и правды, на основании многочисленных и разнообразных источников и по устным рассказам очевидцев. Часто в детстве любознательному, впечатлительному и памятливому Даниилу Лукичу приходилось слышать эти рассказы и длинные поветствования ветеранов отечественной войны.
«Бывало поздним вечером, – передавал пишущему эти строки Мордовцев, – сидим мы всей семьей у домашнего камелька и напряженно слушаем, как безногий с деревяшкой солдат целую рацею разводит о приснопамятных днях отечественной войны, о своих впечатлениях, о том, как мужички встречали врагов, как бедствовали и они, и эти враги, какие явления были на небе, как вело себя начальство и проч. Я стараюсь не проронить ни одного слова. Братья разойдутся спать, а я все еще сижу и слушаю. Терпеливо и не без удовольствия выслушивает солдата и мать, угощая его и по временам вздыхая и возводя взор на наши старинные, фамильные иконы. Когда я был в гимназии, мне почему-то припоминались, во всех подробностях, рассказы и этого солдата и других очевидцев памятного года, и я, может быть инстинктивно, записывал все слышанное мною, отмечал даже какого полка был рассказчик. И вот, как видите, пригодилось, на пользу вышло»…
Крепко спаяны у Мордовцева интрига романа с историческими событиями. Во всем соблюдена полная гармония. Для оживления, для усиления действия романа, наряду с портретами и фигурами военных людей выведены, со всей их домашней обстановкой тогдашние свидетели войны Державин, Крылов и даже Пушкин, которому тогда было около четырнадцати лет, а также знаменитая в своем роде «девица-кавалерист» Надежда Александровна Дурова, даровитая романистка – центральное действующее лицо в романе. Все они обрисованы бегло, иногда несколькими штрихами, но умело, правдиво. Характерно представлены Карамзин и Сперанский, ведущие разговор о дворянах, которых Карамзин любил воображать себе «не только с мечом в руке, не только с весами Фемиды, но и с лаврами Аполлона, с жезлом бога искусств, с символами богини земледелия».
«Двенадцатый год» – это живая хроника той эпохи со всеми выдающимися ее личностями, со всеми принадлежностями. Как в «Сагайдачном» обрисован тонко и тщательно быт украинцев, так здесь мастерски воспроизведен быт великоросса всех состояний, и купца, и мужика, и барина, представителя высшей аристократии, и среднего дворянства, и духовенства. Пестрыми, сверкающими всевозможными оттенками, фигурами и узорами калейдоскопа являются перед читателем лица, события, сцены, то драматические с мрачным колоритом, то полные юмора, который так сродни по малороссийской натуре, нашему писателю. Картины романа написаны с такой живостью, с такой правдой до последних мелочей, что порою кажется, будто эти схватки, сражения и разные эпизоды переданы их очевидцем, участником или свидетелем тех дней. Роман «Двенадцатый год» переведен на иностранные языки, и появление его в заграничной печати сопровождалось довольно лестными отзывами.
Большой интерес представляют повесть и роман Мордовцева, посвященные истории раскола – «Соловецкое сиденье» и «Великий раскол». Потрясающие сцены изображает автор в небольшой повести, где действуют чернецы, обитатели Соловецкого монастыря вместе с прочими людьми старого склада, не принявшие новых книг, и стрельцы, осаждавшие непокорный монастырь. В царствование благодушнейшего, «тишайшего» Алексея Михайловича государственно и духовно раскололось на двое русское государство. Расколол его чудовищный клин, вогнанный в московское царство таким же чудовищным обухом. А обухом двигала богатырская рука, направившая сокрушительный обух на вековое дерево – на московский дуб.
Великий клин, расколовший московское царство, был – идея. Идея, в каком бы виде она не входила в государство, в общество, в семью – всегда входила клином в живое тело и расщепляла его; входила ли она в виде живого слова, проповеди, в виде книги, в виде знания – она всегда и везде одними усваивалась и принималась, другими отрицалась. Принимали ее обыкновенно или почему-либо равнодушные к господствующим понятиям члены государства, общества и семьи, или же члены молодые, юные, для которых господствующие понятия не стали еще делом привычки, чем-то дорогим, своим.
Отсюда явилось раздвоение мнений в государстве, в обществе, в семье; отсюда раскол в обширном, историческом смысле слова – на «приемлющих» и на «неприемлющих», на людей новых, и на людей «старого порядка». Этою идеею во время Алексея Михайловича была книга и притом печатная, потому что в Москве завелась первая типография, занесенная из Киева, из того места, откуда заносилось в древнюю Русь все лучшее – христианство, просвещение, печать. Прежде всего, конечно, нужно было напечатать самые важные, самые необходимые книги. А таковыми были книги богослужебные. Начали печатать их. Но с какого оригинала наборщикам набирать их? Надо было найти лучшие, правильнейшие оригиналы. Собрали их. Стали сверять, – оказались незначительные разноречия, и в иных описки, которые от давности вошли в привычку, как например, «Исус» вместо «Иисус». Книги сверили с греческими подлинниками, исправили и напечатали. Тогда люди привычки, старые люди отказались принять новые книги… Клин остановился в дереве – ни назад, ни вперед. Тогда является обух и бьет но клину. Клин, повинуясь страшной силе обуха, входит в дерево и расщепляет его надвое…
Обух этот – Никон; он проклял всех неприемлющих новые книги… Те ощетинились. Рука, двигавшая обухом-Никоном, было время: «приспе час, приспе час и Московскому государству дать у себя место печати, книге, новой идее».
На тему борьбы «нового» со «старым» и написаны оба произведения Мордовцева. В «Соловецком сиденье» больше бытовых сцен. Это в роде прелюдии к истории Никона, картинно рассказанной в «Великом расколе». Особенно интересны в этой прелюдии главы «Черный собор и посол Кирша», «Отбитый чернецами ворон», «Стрельцы гуляют», «Стрелецкие святки». В романе прекрасно очерчена фигура бывшего патриарха Никона, которая во многих отношениях под стать гетману Сагайдачному: такая же цельная, крупная, величавая, красивая. Только в ней меньше обаятельности и чарующей простоты. Воинственный вождь зато не уступает вождю духовному в идейности. И еще разница меж ними в том, что Сагайдачный не был одержим духом властолюбия, как Никон, который как-то цельнее казацкого «батько». Но оба одинаково сильны своей нравственной силой.
Никона природа «наделила слишком большой живучестью – живучестью мощного духа, а железная воля закалилась с детства, крепчала год от году, с того самого момента, когда его голодного, холодного и босого ребенка злая мачеха столкнула в погреб, и когда он, наэлектризованный фанатическою проповедью желтоводского старца, наложил на себя обет сурового подвижничества. Дойдя потом на своих собственных ногах до высочайшей ступени человеческой власти, он сам уверовал в провиденциальность своей судьбы над русскою землею и глубоко веровал, что не люди, а только Бог, возведший его на эту превысочайшую ступень, и может свести его оттуда своею десницею или возвести еще выше».
Когда состоялся суд над ним и он, среди вселенского собора увидал, что его приравнивают к простым архиереям, что особого места для него не приготовили, он зловеще сверкнул глазами и хрипло, с дрожью в голосе, сказал: «Я места себе, где спать, с собою не принес… Разве спать мне тут, где я стою?..» Много бесподобных страниц разбросано в этом романе, красноречиво говорящих о великом уменьи писателя пользоваться историческим материалом, о его богатой фантазии.
Примечания
По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 26 – 33.