«Национальность — советский»

Владимир Пасько

Обстоятельства, при которых Шеремет попал тогда в Фергану, были достаточно банальными: «холодная война» достигла своего разгара, реальная же война американцев во Вьетнаме обнаружила высокую эффективность разведывательно-диверсионных подразделений специального назначения. руппа ученых от Военно-медицинской академии, в которую входил и Шеремет, имела задание выполнить медицинскую часть широкомасштабной программы развития подобных формирований в Советской армии. Для проработки вопросов обеспечения действий в горно-пустынной местности были избраны подразделения воздушно-десантной дивизии, в которой, как оказалось, служил Казакявичус.

Они едва узнали друг друга: пропеченный и высушенный-выбеленый туркестанским солнцем литовец и нездорово-бледный от описанной еще Шевченко питерской болотистой влажности украинец. А придя в себя, растроганно обнялись, словно братья.

Вечером Казакявичус зашел за товарищем в гостиницу, повел к себе. Путь пролегал прямыми, спланированными еще генералом Скобелевым (дальним российским завоевателем этого края) улицами. Дорогой Регис немного рассказал о своем житье-бытье. Полтора года назад женился. Она россиянка, но из здешних. Родила ему сына. Сейчас, во время летней жары, они в Литве, у его родителей.

— А как твои восприняли такой брак? Они же, по-видимому, для тебя кого-то подыскивали…

— Твоя правда, но жить то ведь нам! А потому и решать должны сами. Ты тоже женился?

— Да. И вариант подобный твоему. Только моя — ленинградка, у меня дочь, не сын.

— Что же, будем крепить интернационализм, — рассмеялись оба. Не представляя даже, как это для обоих обернется впоследствии.

— Я здесь «замполитом» батальона, без малого три года. После того, как ты уехал, два года прокомандовал взводом, и неплохо — досрочно получил «старлея». Должен был получить роту, но вдруг вызвал «замполит» полка и предложил стать секретарем полковой комсомольской организации. Это, как ты знаешь, освобожденная должность. Мой предшественник, после военно-политического училища, мягко говоря «не вписался» в нашу десантуру, оказался слабаком, ни рыба, ни мясо.

— А тебе какая беда оттого? Уперся бы рогом, как вол — никто бы тебя не вынудил, получил бы свою роту. Пусть бы на полгода-год позже — зато свое, я же знаю, что ты врожденный командир.

— Да я и сам так думал сначала, — окунул глаза в ночную темноту Ренис.

— Что же тебе мешало?

— С отцом поразговаривал. И он меня убедил, что это действительно нужно.

— Ну-ну. — Поневоле иронически улыбнулся Шеремет. Собеседник переставал его интересовать, таких тогда было множество — желающих сделать быструю карьеру на внедрении в армии «ленинских идей», «четкой линии партии» и т.д., и.т.п.

— Ты меня не понял, — вспыхнул Казакявичус. — Это совсем не то, о чем ты думаешь. Мы с отцом очень долго тогда разговаривали — о судьбе партии, Литвы, СССР, почему у нас не складывается с построением социализма, как это начертил Ленин. В чем причины недостатков. И сошлись на том, что в партийный аппарат понабивалось слишком много всевозможных шкурников и карьеристов. Как вшей в тулупе. Говорят об одном — правильном, все о партии, народе, государстве, думают же о другом — лишь о собственной карьере, тепленьком местечке под солнцем, а делают и вовсе третье — каждый строит «коммунизм» лично для себя и своей семьи, за счет народа и государства, прикрываясь их именем и именем партии.

— Разве это новость? Разве ты раньше этого не знал, не видел, не слышал?

— Да не в том дело. Просто отец сказал: «Сынок! Чем меньше порядочных людей среди тех, кто становится на профессиональную партийную стезю — тем меньше у нас, у настоящих коммунистов, а главное — у нашего государства шансов выжить в борьбе с капиталистическим миром. Потому что партия у нас правит практически всем и работать в ней должны порядочные люди. Потому — думай…»

— И ты надумал… — опять иронически обронил Шеремет. — За что и капитанскую звездочку, вижу, досрочно получил.

— Надумал и не сожалею, — с вызовом поднял голову Казакявичус. — И делаю свое дело с честью и достоинством, так что звездочкой ты меня не упрекай — заслужил. И «замполитом» меня никто в батальоне не называет, да и в полку также.

— А как же, интересно? Умышленно для тебя должность переименовали, что ли?

— Смейся-смейся. «Комиссаром» меня все называют…

— Комиссаром, говоришь… Это уже серьезно, — задумался на мгновение Шеремет. Их поколение воспитывали так, что эти военные политработники времен гражданской войны были живым преданием, воплощением всего наилучшего, что только может быть в настоящем коммунисте, а значит — Человеке с большой буквы. И он сам также в это верил, по крайней мере тогда. Хотя бы, как в легенду. А потому по-дружески сжал плечо товарища:

— Прости, я не хотел оскорбить. Пусть тебе везет, на этой твоей дороге. За комиссара Казакявичуса!

После того вечера они еще несколько раз встречались. Регис охотно знакомил гостя с людьми и достопримечательностями края. Часто с ними был старший товарищ Шеремета, полковник Краснопевцев — статный немолодой уже мужчина с роскошными кавалерийскими усами.

Во время одной из поездок они остановились в горном кишлаке, уточняя дорогу. Краснопевцев, который сидел на переднем сидении, от жары на несколько минут отворил дверцы. Мимо них друг за другом прошли по своим делам трое немолодых людей в халатах, подпоясанных платками. Сколько платков — столько жен. «Бабаи», как их называли местные русские. И каждый из них, усмотрев полковника, низко ему кланялся, прикладывая руку к груди. Шеремет удивился: неужели эти «бабаи» так разбираются в воинских званиях и так уважают армию? На что Казакявичус, несколько смутившись, ответил, что армейцев они действительно уважают, но наибольшее впечатление производят «буденновские» усы Краснопевцева. Заметив недоразумение на лицах спутников, неохотно объяснил суть. Когда-то здесь, по приказу Буденного, который определенное время руководил «борьбой с басмачеством», отважные красные кавалеристы истребляли чуть ли не поголовно целые кишлаки, охваченные антисоветскими беспорядками. Причем как по эту, нашу сторону Пянджа, так и по другую, афганскую, врубаясь на сотню километров в их территорию. С тех пор многие из узбеков, таджиков, туркменов чувствуют инстинктивный страх перед военными, хотя бы внешне похожими на «легендарного героя Гражданской войны». А где страх — там уважение, по крайней мере во внешних ее проявлениях.

— «Иначе нельзя было, иначе они бы еще сто лет воевали против Советской власти», — будто извиняясь, выдавил из себя «комиссар».

— То есть, насколько я понял, то была генеральная репетиция того, что на себе почувствовали мы с тобой, были свидетелями в родных краях через пятнадцать-двадцать лет? — остро зыркнул на него Шеремет.

— Зачем ты так? Сам знаешь… — отвернул искаженное болезненной гримасой лицо Регис. Лишь Краснопевцев удивленно мигал глазами, не раскумекав сути их перепалки. Думая, очевидно, про себя: кто их знает, этих хохлов и прибалтов, что у них там на уме и на душе…

На аэродроме прощались тепло, расчувствованно. Регис собирался в следующем году поступать в Военно-политическую академию в Москве, обещал заехать в Питер, навестить. Однако что-то тогда у него не сложилось…

То была их вторая встреча. А третья? Дай, Боже, памяти, были уже восьмидесятые. Именно так. Он, уже преподаватель, сам привез группу слушателей Академии в Каунас. И каким же было его удивление, когда в одном из полков случайно узнал, что «замполитом» в нем гвардии майор Казакявичус, назначенный сюда год назад по окончании академии. Встреча вышла не менее трогательной, чем в Фергане. Только дружеский ужин теперь происходил не в однокомнатном номере старого общежития, а в красиво обустроенной хотя и небольшой, но трехкомнатной квартире. Да и стол накрывали не по-холостяцки, над этим весело хлопотала жена Региса, симпатичная женщина, о национальности которой спрашивать было излишне, достаточно взглянуть на милое и доброе личико и услышать имя «Надежда». Сынок Валдис вобрал, казалось, лучшие черты их обоих.

— Неужели также Владимир? — удивился Шеремет.

— Не совсем так, — засмеялся в ответ Регис. — Мы с женой долго спорили, какое имя дать — литовское или русское, и остановились на компромиссном варианте — Вальдемарс.

— А в чем же здесь компромисс?

— Потому что это имя производное от славянского Владимир. К нам же пришло от скандинавов.

— Так, может, он у вас и язык литовский знает? — шутя, без какой-либо мысли и надежды спросил Владимир. Однако Казакявичус все воспринял «на полном серьёзе»:

— Если по-правде, то с этим у нас некоторые проблемы. Ведь мы жили то в Фергане, то в Москве. Здесь хоть и Литва, но детсад для детей военных русский, а я ведь не могу своего сына отделить от детей своих офицеров. Да и мы с женой между собой на русском разговариваем. Словом, с этим — сложно.

— Так, может, не о чем и заботиться?

— Э, не скажи. Я один сын у родителей, народ наш маленький, нужно пополнять генофонд, держаться. Потому и сына записал литовцем, а следовательно и язык знать должен.

— Что же практически здесь можно сделать?

— Недавно нанял репетиторов по литовскому и английскому — пусть учится пока еще на слух, на разговорном уровне. А там будет видно.

«Все же молодцы литовцы, держатся за свои корни « — подумал тогда Шеремет. А через несколько дней с ним произошел довольно интересный случай в междугородном автобусе. Соседом оказался интеллигентный мужчина, по виду местный, где-то его ровесник. Возвращался из гостей, поэтому был говорливым, без удержу рассказывал о своей жизни. Родителей выселили в Сибирь, когда он был еще младенцем. Там стал школьником, пионером. Вернулись домой после амнистии, в пятьдесят шестом. Без отца. Тот не дожил до своего счастья, слег в сибирскую землю. «Я литовского языка тогда не знал вовсе. Потому что вокруг все русские, учился в школе русской, старшие на литовском разговаривали только между собой, да так, чтобы никто и не слышал. Старший брат первое, что сделал, как только мы вернулись в Литву и хотя бы немного обустроились, это сразу нанял мне учителя литовского языка. Хотя с деньгами у нас тогда было ой как трудно. «Говорил он все это Шеремету без тени зла или обиды, просто как факт. Его русский был с выразительным литовским акцентом — верный признак того, каким из двух языков он преимущественно пользуется. Шеремет тогда не думал, что этого случайного знакомого будет вспоминать еще не раз как маленький пример пасионарности небольшого по количеству, но большого по духу народа.

Хозяйка радушно пригласила к столу. Это была экзотичная смесь российских, украинских, узбекских и литовских кушаний. На комплименты Шеремета ответила полушутливо-полусерьезно:

— Что же я должна делать, если папа русский, мама украинка, выросла в Узбекистане, а вышла замуж за офицера и живу теперь в Литве?

— Не просто офицера, а литовца, — с улыбкой заметил Регис.

— А, какая разница, — отмахнулась Надя. — Все вы одинаковые — хоть униформой, хоть языком, хоть мыслями. Только о службе своей и думаете, домой только поесть и поспать появляетесь.

— Надя! Я тебя сто раз просил не вмешиваться в мужские дела, — заворчал Казакявичус.

— Правильно, так ему, пусть успевает и о военной службе заботиться, и о семье не забывать, — рассмеялся Шеремет на эту типичную жалобу офицерских жен.

— А разве я неправду говорю? — не восприняла шутливого тона Надя. — У тебя в полку вон целый интернационал собрался. Ну так и что от этого? Кто-то из вас разве помнит, откуда он происходит, кто вы есть? Разве кто из офицеров домой, на родину возвращается, когда службу заканчивает? Это из Ферганы уезжают, а отсюда — почти никто, все здесь остаются. Ругают твоих за национализм, лабусами обзывают, а жить желают здесь, среди них, потому что у них лучше. Что же касается языка литовского, то они его не знали, не знают и знать не желают. А ты ребенка вон собираешься мучить. Он и без того перегружен — и английский нужно, и музыку, и фигурное катание, не говоря уже о том, какая сложная теперь школьная программа.

— Все, достаточно! — прикрикнул на жену Казакявичус. — Как я сказал — так и будет! Общность исторического пути и общность строительства социализма еще не отрицает существования социалистических наций. А следовательно и национальностей. И не приводит к их ликвидации. Ты же записана русской, хотя мать — украинка. А так называемые твои русские дедушка и бабушка: дед действительно похож на россиянина, но бабушка — типичная мордва. Так кто же ты есть тогда? От русской лишь язык. Я же — литовец, черт побери, ли-то-вец! И сын мой — литовец! И язык своих предков он знать должен, чтобы там не произошло. И это не тема для дискуссий, я тебе сто раз об этом говорил! Тем более, при людях!

— Да ты не переживай, Регис! И не кипятись. «Стучать» на тебя в парткомиссию или «особый отдел» я не пойду, хотя бы для того, чтобы не терять такого интересного собеседника и гостеприимного хозяина. Если же серьезно, то мы коснулись слишком запутанного вопроса. Потому что твоему роду также, товарищ чистокровный литовец, какой-то украинский казак начало положил и фамилию дал.

— А почему обязательно украинский?

— Потому что в свое время еще Богдан Хмельницкий в освобожденных от поляков районах Беларуси пытался внедрить свободный казацкий уклад наподобие украинского. А от «сябров» и до вас недалеко, может, кого-то из наших каким-то ветром занесло, да так и оставило.

— Семья наша в принципе из шляхты, правда, мелкой. Но попробуй кому докажи, насколько она мелкая. Поэтому я, сам понимаешь, особенно не афиширую. Но украинский казак, из ХVІІ века — это фантастика. Даже в преданиях не сохранилось.

— Тогда пусть будет татарин, отпущенный на волю от службы в отряде охраны какого-то литовского или польского магната. Так тебе больше по вкусу?

— И сколько у тебя еще вариантов относительно моего происхождения? — ехидно спросил Регис.

— Остается один: донской казак — душитель восстания против российского самодержавия 1830-31-го или 1863-го годов.

Казакявичус озадаченно молчал, жена глянула на него победным взором:

— Вот видишь. А пошлют тебя через год в Тульскую дивизию служить или, не дай Бог, в Кировабадскую, в Азербайджан? Кому там нужен твой литовский язык и где ты того учителя сыну найдешь? А вырастет он, пойдет твоей дорогой, также найдет себе россиянку или «хохлушку» — кем его дети, а твои внуки будут? Литовцами, не зная литовского языка и имея лишь четверть литовской крови? Еще и живя не знамо где, только вряд ли, чтобы в Литве?

— Не пошлют, я уж тогда все рычаги задействую, а не поеду!

— А куда ты денешься? — спокойно бросил Шеремет. — Ты же знаешь, что «начПО»— начальником политотдела дивизии, — тебя здесь никогда не назначат. А тем более — на что-то большее. Национальную политику партии ты должен лучше меня знать. Не декларируемую, конечно, а реальную, фактическую.

— Что вы оба, как будто сговорились, все мне провокационные вопросы задаете! Вы газеты читаете, телевизор смотрите? Формируется новая историческая общность — «советский народ». Так что как там оно в перспективе, через двадцать-тридцать лет будет — кто его знает. Партия приведет туда, куда нужно.

— Так ты же сам себе противоречишь, — заметил Шеремет. — Потому что «советский народ» как «новая историческая общность» может возникнуть только при условии полного стирания разницы между нациями.

— Так она сейчас и так стирается. Давно уже в обиходе такие понятия, как «советская» культура, литература, искусство. Дальше будет больше.

— Каждая культура во всех ее ипостасях до сих пор имела свой язык и национальные особенности. «Советская» должна иметь особенности «советские», то есть, как супернации. А язык какой же будет у этой «советской» культуры? Русский? Но тогда все другие должны перейти в категорию мертвых и давно потерянных.

— К чему ты гнешь? — Едва сдерживал раздражение Казакявичус.

— Ты, Регис, на меня не обижайся, но ты сам зацепил эту проблему и сам залез в тупик. А теперь не знаешь, как ее решить и из угла вылезти.

— Теперь действительно не знаю, — глухо бросил тот. — Хотя в семьдесят седьмом году знал. Тогда многое можно было изменить, направить в другое русло. Но теперь поздно, время упущено…

— Что ты имеешь в виду? Тогда шестидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции праздновали, конституцию новую принимали. Так и что из этого?

— А то, что в той конституции впервые был закреплен термин и понятие, которыми вы меня пытаетесь сейчас загнать в угол — «советский народ как новая единая историческая общность». Еще когда обсуждался проект конституции, я сразу обратил внимание на этот постулат. И уразумел его возможные последствия, особенно в таком половинчатом виде. Даже письмо в ЦК партии написал, на целых пять страниц машинописи, с конкретными предложениями.

— И какая реакция? Что ответили? — поинтересовался Шеремет.

— Да практически ничего. В стандартный печатный бланк, что мои предложения получены и переданы в комиссию по доработке конституции, вписана от руки моя фамилия — вот и вся реакция.

— Стиль знакомый. Радуйся хотя бы тому, что «фитиля не вставили» за обращение «не по чину».

— А ты откуда знаешь? Сам пробовал, что ли?

— Было когда-то, — Шеремет вспомнил, как он сам как раз в том же году обращался за помощью в то святое, как ему казалось, учреждение. Когда ради того, чтобы обеспечить успешную защиту диссертации одним высоким чиновником из Минобороны, которую тот сам даже и не писал, «зарубили» его кандидатскую, которая была защищена без единого «черного шара». Не искать же правды там, где он работает, тот чиновник. Решил обратиться ко всемогущему и всемудрому «ЦеКа». Обратился. Получил три строки наподобие «в огороде бузина, а в Киеве — дядька». Однако рассказывать всего этого Регису не стал, опередил его вопрос:

— Так что конкретно ты родной партии предлагал сделать, какие ценные мысли внести в Конституцию?

— Пожалуйста, не иронизируй, а скажи лучше, сколько у нас в СССР смешанных браков?

— Откуда мне знать? Как-то не задумывался. Но, думаю, много.

— Правильно, много, а точнее — немеряно. В городах — каждый третий, не меньше. Если в целом по Союзу взять. А дети на каком языке в этих браках разговаривают? Да и муж с женой между собой?

— Если кто-то из двух — русский, то чаще все на русском.

— Правильно. Только не обязательно один должен быть русским — лишь бы славянин, если другой кавказец или азиат. Вывод: члены таких семей в большинстве русскоязычные, четкой национальной ориентации и воспитания не имеют. Дальше: сколько у нас людей, которые живут за пределами своих национальных республик, разговаривают на русском и со своей нацией или национальностью связь если не потеряли, то на грани, близко того?

— Да откуда мне знать? Я ведь не демограф. Но, думаю, тоже много.

— Опять правильно — даже очень много, также почти треть СССР. Если рассмотреть эти обе группы по графе пятой, то кто они по национальности? И что брать в качестве критерия при ее определении? Отца? Мать? Язык? Но они и сами не уверены, эти люди.

— И что же ты предлагаешь?

— Предлагал, теперь уже поезд ушел, теперь молчу, выполняю Конституцию.

— Что-то не уяснил, чего ты добивался конкретно, — удивленно взглянул на товарища Шеремет.

— Господи, тебе не только в рот положить, еще и разжевать нужно. Чему только вас там учат, на кафедрах общественных наук в ваших академиях и на марксистско-ленинской подготовке в войсках?

— Сам знаешь, чему — зубрить классиков марксизма-ленинизма и конспектировать материалы всех партсъездов и пленумов. Как того требуют такие кормчие-политбойцы, как ты. И — «не рассуждать и не вольнодумствовать».

— Ты не очень-то, того…Так вот, я и предложил внедрить новую Националь-ность под названием «советский». Чтобы вся эта категория, весь этот много-национальный и многоязыковый «салат-винегрет-сборная солянка» не морщили лоб, кто есть они или их дети, а в случае сомнений могли написать просто — «советский». И все. А они там, наверху, то ли не поняли, то ли побоялись, или просто не заметили. В любом случае жалко. Потому что последствия этого мы почувствуем и очень быстро, и вряд ли чтобы они были позитивными.

— Да ты что, обезумел?! Это хорошо, что твой «прожект» так и не реализовали. Кто-то мудрый там, наверху, все же нашелся. Ведь тогда все национальности и народности в СССР были бы обречены, и литовцы также. Ты знаешь, что Петр І в подобных случаях говорил? «Все прожекты зело исправны быть должны, дабы вреда не чинить и казны не разорять. А кто прожекты станет абы как ляпать, того чина лишу и кнутом драть велю».

— Не спеши «кнутом драть», лучше скажи: а ты сам никогда не задумывался — кто же они есть, хотя бы наши с тобой дети? Если родили их нам жены — русские, не на нашей земле, растут также на чужбине, языка нашего не знают, разговаривают на русском, страну знают одну — «Советский Союз», столицу также одну — Москву?

— Тебя послушать — голова кругом. Нельзя же так заострять. ..

— Да я не заостряю, я лишь обнажаю проблему, срываю с нее замысловатую паутину коварных мудрствований. Поверь, я как выпускник политической академии, а не любой другой, хотя и уважаемой, в этом разбираюсь лучше — где правда, а где камуфляж из гладких и блестящих фраз. Ты мне лучше скажи, в чем видишь ошибочность моих рассуждений?

— Очевидные противоречия и ляпсусы в глаза не бросаются, все будто бы логично. Однако наверху о чем-то ведь думали, не ты один такой умник.

— Да дело не во мне, я также, как и ты, своего ребенка по себе записал, ты свою дочку украинкой, я сына литовцем. А дальше что? Внуки кем будут? Ведь Надежда в чем-то права, действительно — что впереди, если не воспользоваться моей гипотезой?

Шеремет молча крутил в руках какую-то безделушку, не зная чем крыть. Сам он так глубоко почему-то никогда не задумывался.

— А я тебе скажу, что впереди. Уже теперь детей во всех таких смешанно-неопределенных семьях при регистрации записывают русскими, часто даже родителей не спрашивая, хотя бы для порядка. Это первый этап — в свидетельстве о рождении. Второй этап — при оформлении паспорта. Но ты прекрасно знаешь, что у нас далеко не каждый человек станет требовать переоформить документы только потому, что его ребенка причислили к «великому русскому народу», а не к «лабусам» или «хохлам». Кто начнет настаивать, тому деликатно объяснят, что и к чему. У нас в Литве такого меньше, потому что во всех органах регистрации сидят литовцы, а наши за свое держатся. Но на территории других республик, в том числе и у вас на Украине, а особенно в РСФСР, такая практика — явление обыденное.

— Откуда ты знаешь обо всем Союзе?

— Я же служил не только в Литве, да и с сотнями офицеров контактировал, а у них в большинстве браки смешанные. Так что знаю точно. И если уже моим потомкам не суждено быть литовцами, то пусть лучше будут «советскими», чем «русскими». Лучше уже какой-то, правильный он или неправильный, но качественно новый уровень, чем вульгарная ассимиляция.

Шеремет озадаченно молчал. Кто мог надеяться от «потомственного» политработника, хотя бы и порядочного и умного человека, таких резких суждений?

— И чем тебе те «русские» так очень не нравятся? Если уж так распорядилось ее величество История? Или Судьба? Или кто там еще?

— Да я против них как против людей ничего не имею. Но когда образовался в 1922-ом году СССР, то все тогда были равными, все республики — так? Так! Когда литовский народ голосовал в 1940-ом году за вступление в СССР, то ему что обещали? Что он вступает в братскую семью народов и в этой семье Литва будет, как и все другие республики, равной среди равных — так? Так! И именно за это проголосовал наш народ — так? Так! Так почему же теперь, когда стираются национальные отличия между народами СССР, это приводит к физическому уменьшению всех народов в интересах роста одного — русского? Если уж стирание — так тогда полное. Тогда уж если нет ни литовца, ни украинца, ни узбека, ни грузина, ни других — тогда не должно быть и русского.

— А кто же тогда должен быть? — озадачено спросил Шеремет, пораженный такой, мягко говоря, нетрадиционностью в суждениях.

— Как кто? «Советский человек, строитель светлого коммунистического будущего».

— Это что, новый подход к национальному вопросу? Новое слово в вашей марксистско-ленинской науке? Что-то я не понял.

— Это просто возвращение к первоисточникам. К ленинской национальной политике. Мое личное мнение, которое основывается на тщательном изучении и Энгельса, и Ленина, и даже Сталина.

— А кому ты еще это свое мнение так обстоятельно выражал?

— Тебе первому.

— Почему именно мне и зачем?

— Потому что должен был перед кем-то излить душу и был уверен, что ты поймешь. Ты не русский и сам не безразличен к своей нации, я давно это заметил. Еще тогда, когда ты в Каунасской крепости сцепился с экскурсоводом, которая заявила, что крестоносцев в битве при Жальгирисе (Грюнвальде по-немецки) разгромило польско-литовское войско «при участии нанятых за плату смоленских и волынских полков».

— И ты помнишь? — Шеремет вяло улыбнулся. За это «нанятых за плату» он готов был тогда разорвать эту экскурсоводку, счастье ее, что она женщина. Как давно это было — десять лет назад. Но пора и честь знать. В заключение разговора мягко попросил-посоветовал:

— Регис! Если хочешь, чтобы у тебя было все в порядке на твоей службе — тогда я первый и последний, кто об этом слышал. Забудь. Один уже так проповедовал, едва не две тысячи лет назад, чтобы не было ни иудея, ни эллина, ни других отличий, чтобы все люди были братьями. Что с ним произошло, помнишь? Позволь напомню. Почти не задумавшись, продекламировал:

«Правду правд людям нес

Длинновласый Христос

Только главную правду

Не знал Он:

Что венчает судьбу

Всех искателей правд

Пьедестал из двух скрещенных палок».

— Я не Христос, да и времена распинать на кресте, сажать на кол и сжигать на костре давно прошли. Инквизиции и «НКВД» также уже нет.

— Зато у вас в дивизии есть «особый отдел» и партийная комиссия. А для совсем «непонимающих» и «неуправляемых» есть спецотделения в психушках, их никто еще не ликвидировал и делать этого, насколько я понимаю, не собирается.

Регис устало замолчал, обмякнув в кресле, словно надувной манекен, из которого выпустили воздух.

До фактического распада СССР — «парада суверенитетов» союзных республик, — оставалось всего лишь десять лет. Но они тогда этого не могли себе даже представить. Третью мировую войну — да, без проблем. Распад Союза — нет, даже в невероятном сне. Потому что к той войне весь советский народ начал готовиться, едва закончив Вторую мировую, сразу после первого в истории человечества применения американцами атомного оружия. А они, профессиональные военные, — тем более. Правда, в то время мысли Региса и Шеремета были заняты более близкими и актуальными проблемами — афганской войной, которая тогда так еще не называлась, поскольку длилась лишь первый год из будущих длинных едва ли не десяти. Да еще тревожно щекотала нервы перспектива «предоставления интернациональной помощи братской социалистической Польше», эта непредсказуемая по своим последствиям операция могла начаться в любую минуту. Дивизия Региса, которая имела незаурядный опыт такой «помощи» (в 1956-ом брала Будапешт, в 1968-ом — Прагу) теперь была нацелена на Варшаву…