Переломные восьмидесятые

Владимир Пасько

Беспощадное солнце распекло летное поле кабульского аэропорта, словно сковородку. В дрожащих восходящих потоках горячего воздуха миражом колебались близлежащие горы. Шеремет уже часа два толкался, обливаясь потом, возле эвакуационного приемника в надежде поймать какой-то попутный авиатранспорт, чтобы добраться до своего Баграма. Но напрасно. А день уже подходил к концу. Можно понять радость, с которой он встретил вертолетную «пару», которая зашла на посадку. Не успели колеса коснуться потрескавшейся от жары земли, как борттехник торопливо открыл дверцу и выбросил сходни. По ним мигом взлетели двое, принимая на себя носилки с раненым. К вене на его руке от флакона с кровезаменителем, который держал, очевидно, медик, тянулась животворная трубочка.

Так же быстро выскочили еще двое и все вместе бегом понесли беднягу в эвакоприёмник. За два месяца службы в Афганистане Шеремет успел привыкнуть к подобным сценам. Из брюха «вертушки» утомленно-неторопливо выползли еще несколько воинов. Сетчатые маскировочные комбинезоны, оружие, загоревшие лица — все припало густой пылью, на фоне которой поблескивали только глаза и зубы. Что-то в осанке и лице одного из них показалось ему знакомым. Да это же Регис! Высохший, похожий на щепку или запеченную горбушку, но — он!

Тому, кто не был на войне, тяжело себе представить, какая это радость — встретить товарища из мирной жизни, да еще и так нежданно-негаданно, только что вырвавшись из пекла ада. После крепких объятий и похлопывания друг друга по плечам, Казакявичус категорически отбросил любые его попытки все же как-то добраться до своего гарнизона:

— Эта «пара» — Кабульская и сегодня больше никуда не полетит. Скоро вечер и вряд ли что-то другое еще будет. А поэтому никаких «но» — едем ко мне. Полетишь завтра утром. Где ночевать и питаться, это в Афгане значения не имеет: все равно жена не спросит и голодным не оставят. Так что — вперед!

103-я гвардейская воздушно-десантная дивизия, в которой служил Регис, так называемая Витебская, по месту своей дислокации в СССР, стояла рядом с аэродромом. Пока ехали несколько минут, тот успел проинструктировать своих людей. «Ты прости, это я чтобы потом не отвлекаться», — приязненно взглянул на Шеремета.

Жилищем приятеля оказалась маленькая комнатенка в «модуле» — типичном для советских гарнизонов в этих краях сборно-щитовом деревянном сооружении, которое своими тонкими стенами летом не защищало от жары, а зимой — от холода. В комнатке едва вмещалась нехитрая мебель, самыми габаритными были две кровати.

— Выбирай, какая больше нравится, — кивнул Регис.

— Та, которая не твоя. А сосед кто? И где?

— Мы оба заместители начальника политотдела дивизии, только он — по нашим войскам, а я — по спецпропаганде. По работе с афганцами, если проще. Потому одновременно в этой комнате практически не бываем — то он где-то носится, то я. Так что не волнуйся, никто нам не будет мешать, — начал возиться по-хозяйски Казакявичус. — И поужинать, и чайку со вкусом попить, а главное — хотя бы поговорить по-человечески.

Насколько это было важно для Региса, он осознал несколько позже, когда уже наговорились о семьях и текущих делах — как служба, обустройство, отношения с начальством и как часто приходится «ходить на боевые», ездить по «маршруту», по кишлакам. Шеремет был еще новичком в Афганистане, потому с интересом и допытывался, и слушал.

— Что здесь в действительности происходит, спрашиваешь? Самая обычная гражданская война, как у нас в восемнадцатом — двадцатому годах. В которую мы вляпались почти так, как страны Антанты в те времена. Только с обратным знаком: те поддерживали белых, а мы — красных; они оккупировали отдельные районы, а мы всю страну. Или примеры более близкие можно взять — Корея, Вьетнам. Очень похоже.

— Но ведь там были «проклятые империалисты», такие-сякие немытые-небритые. А мы же — носители самого справедливого и наилучшего в мире социалистического строя.

— В том-то и дело, что особой разницы в методах не видно. Война — жестокое дело. Не только кровавое, но и грязное…

— Цель оправдывает средства — давно и не нами придумано. Относительно этого как? Цели, имею в виду.

— Как тебе сказать, — на мгновение задумался Казакявичус. — Я лучше тебе расскажу, а ты сам подумай. Если схематически, то это выглядит так. В стране эпохи феодализма кучка интеллигентов-романтиков социалистической идеи, при поддержке кучки такой же ориентации военных, организовала государственный переворот и захватила власть. К тем, кому удалось дорваться к власти, всегда стремятся присоединиться. И не столько идейные сторонники, потому как откуда им взяться в такой отсталой стране? Поприлипали преимущественно всевозможные авантюристы и честолюбцы. Старая же феодально-религиозная верхушка достаточно сильная. Народ — темный и забитый. Социалистические идеи новой власти для него просто непонятны.

— Так как же это выходит? Что у правительства социальная база с одной стороны будто бы и есть, а с другой — ее якобы и нет?

— Приблизительно так.

— Выходит, мы с народом воюем?

— Я бы так не сказал. Но если брать социально активную его часть, то близко к правде. Пакистан, Индия, Иран рядом, они там бывают и видят. И для них более привлекательным представляется путь демократизации азиатского образца, чем диктатуры рабочего класса. Которого у них к тому же практически и нет.

— Тогда тебе не позавидуешь. Как же ты проводишь при таких условиях свою «спецпропанганду»?

— Просто пытаюсь хоть как-то помочь этим бедным людям, хотя бы чем-то реальным. Килограммом риса голодному, конфетой ребенку, рассказом о том, что есть и другая жизнь, кроме их нищей.

— Это на пятнадцати процентах территории страны, которые контролирует правительство. А на восьмидесяти пяты других кто им и что разъясняет?

— Мулла призывает к джихаду — священной войне против неверных, то есть, против нас.

— Слушай, Регис, если это так, тогда по какому праву мы здесь находимся?

— Ни по какому. Если бы мы посадили здесь нормальное правительство, которое бы могло удержаться без нас, и ушли — тогда было бы еще как-то понятно. Пусть оно было бы не таким уж социалистическим — черт с ним, лишь бы не враждебным к нам. Но нас потянуло помочь им построить здесь социализм. То, что мы сами толком не в состоянии построить у себя, в своей стране. За шестьдесят пять лет. Это уже иначе, как старческим маразмом не назовешь.

— А что же тогда по-твоему представляет собой наш «развитой социализм»? «Окончательная и бесповоротная победа социализма в СССР»?

— Скажи мне лучше, какой главный экономический принцип характеризует это и «полное», и «окончательное», и «развитое» «построение»?

— Обижаешь, товарищ замполит. Нас еще в школе учили, что социализм — это когда предложение опережает спрос.

— А у нас что ты видишь? Кормим своих солдат, которые оружием внедряют социализм, бараниной, закупленной у капиталистов Австралии или Новой Зеландии. Потому что своего мяса стране не хватает. В «военторге» продаем нашим «героям» как знак особой милости и заботы «партии и правительства» элементарные вещи, но нормального качества. То есть — импортные. А что везет с собой домой наш герой? Купленное здесь контрабандное барахло. Потому что здесь оно есть, в охваченной войной стране, а дома, в стране развитого социализма, за ним нужно побегать, высунув язык, чтобы найти.

— При чем тут баранина и барахло? — удивился Шеремет.

— Ты что, не понимаешь? Ведь это срамотища — страна, которая собирается выиграть третью мировую войну, везде похваляется своей мощью, в действительности с натугой содержит всего стотысячную действующую армию, которая к тому же ведет боевые действия достаточно невысокой интенсивности. Весь мир это понимает. И злорадно ожидает, пока эта война не истощит нас экономически совсем, вконец. Учитывая наши расходы на противостояние с Западом в Европе и с Китаем на Дальнем Востоке.

— Так какой выход? Что делать?

— Как американцы во Вьетнаме: помочь аборигенам создать свою армию, а самим скорей отсюда, курс — на Полярную звезду. А они пусть состязаются здесь между собой, сколько им влезет. Или американский же вариант в Корее: разделить этот Афганистан по Гиндукушу на Северный и Южный — и пусть себе воюют, сколько силы хватит. Самим опять же прыжок в сторону.

— Что-то о таком не слышано. Ни в Союзе, потому что зачем бы я тогда сюда ехал? Ни здесь у вас, на месте. Поэтому вряд ли, чтобы так, мы еще ниоткуда подобру не уходили, своего просто так не оставляли. Если и не своего, то хотя бы раз взятого.

— Боюсь, как бы в этот раз хороший аппетит наших «кремлёвских мечтателей» нас не подвел. Чтобы нам здесь этот кусок поперек горла не встал, — раздраженно бросил Казакявичус. — Уйти все равно придется, поэтому нужно очень крепко продумать — как? Чтобы не оставить здесь после себя вечную ненависть.

— Да что ты тут тоску напускаешь? Не затем же мы всему миру вызов бросили, чтобы так сразу пятиться. Сила солому ломит. С «мультуком» столетней давности, времен второй англо-афганской войны, или винтовкой времен Первой мировой против нас много не навоюешь. Даже если автомат Калашникова, пулемет ДШК и гранатомет с минометом прибавить.

— Ты их еще не знаешь. Военный путь решения проблемы реально может быть лишь один, но вряд ли чтобы кто из наших «старп…в», там, в Кремле, на это отважился.

— Это же какой? Что ты имеешь в виду?

— Устроить им здесь приблизительно то, что немцы устроили нашим партизанам. Или как было в наших с тобой краях в первые послевоенные годы. Нагнать сюда десантуры, вертолетчиков и — «огонь на поражение». На выстрел из винтовки — выстрел из пушки. Как в Будапеште в пятьдесят шестом. Чтобы духа даже боялись.

— Мусульмане — не «бандеровцы» и не «лесные братья», а тем более не мадьяры. Да и их горы — не наши леса.

— Вот видишь, ты сам себе и противоречишь. «И хочется, и колется». И «мама» — мировое сообщество, — «не велит». Но одно дело, когда у нас, у старших офицеров, кавардак в голове, и совсем другое, когда там, в Москве, никак не могут на какое-то определенное решение отважиться. Потому мы так и топчемся уже почти три года на одном месте — ни настоящей войны, ни настоящего мира.

Никто из них не мог даже представить себе, что та странная война будет тянуться еще свыше шести лет, калеча сотнями тысяч тела и души с обеих сторон. И сыграет для могучего Советского Союза еще более драматическую роль, чем для Российской империи русско-японская война.

Не думали они и о том, что эта их встреча в Афганистане — первая и последняя на этой земле. Каких-то две недели спустя дивизия Региса проводила боевую операцию во взаимодействии, как водится, с афганскими частями и при поддержке местной душманской банды, которая надумала перейти на сторону «народной власти». Все, как всегда. Не было чем-то чрезвычайным и то, что в ходе боевых действий душманский командир предал и опять дал деру к своим. «Кто мне друг, кто мне враг — /разберусь как-нибудь, /Я российский солдат— / труден-долог мой путь», — пелось в одной из их песен. Худшим было то, что «дух» завел в засаду нашу роту, которая понесла значительные потери. Организовывал пропагандистскую работу с той бандой и представителем штаба дивизии в батальоне, который пострадал, был гвардии подполковник Казакявичус. Его досрочно отправили в Союз с запятнанным мундиром — взыскание по служебной и партийной линии.

Об этом Шеремету коротко поведал его коллега по должности, когда он заехал в «десантуру», чтобы опять увидеться с Регисом. Обычно политработники своих никогда не «сдавали», поэтому он был крайне удивлен. Его попытки что-то уточнить — как, за что, ведь боевой офицер, — успеха не имели. Коллега лишь с упреком взглянул на него: «Ну что ты из меня пытаешься все что-то вытянуть? Ведь сам понимаешь — подставили его и схарчили. За что — не спрашивай, потому что и сам толком не знаю. Это их «политбойцовские» дела. Будь здоров, сам не подставляйся и меня не толкай…»

О том, что в среде армейских политработников законы волчьи, он знал. Но чтобы их жертвой пал один из лучших, из более чистых и более умных, «комиссар», его друг — от этого чем-то гадким и холодным повеяло в душе. А впоследствии, когда увидел «Сколько здесь потеряно и смято добрых чувств и нежности людской», о чем также пелось в их песнях, на душе стало еще и тревожно. Потому что система отстреливала, казалось, лучших. Те, кто отдавал все свои силы службе, делу – именно они и оказывались наиболее уязвимыми в случае какого-то банального временного неуспеха. Те же, кто сосредоточивался в первую очередь на страховании себя от возможных неприятностей, – те дырки на мундирах под ордена пробивали. В альтернативе «самоотверженное выполнение долга — имитация деятельности и самосохранение», «герой — приспособленец» система поощряла второе и пренебрежительно-снисходительно относилась к первому.

Как говорил ему один такой будущий «полководец», показывая на свою общевойсковую эмблему — звезду внутри лаврового венка: «Ты знаєшь, как моя эмблема расшифровывается? Сижу в кустах и жду героя. Запомни. Вот так-то…».

Не удивительно, что при таких условиях главной целью обычного офицера становилось — выжить. По этому же принципу велись и боевые действия — выжить самому и не потерять своих людей. А приказы командования типа «овладеть высотой…», «занять кишлак…», «прочесать ущелье и уничтожить…», «разгромить банду в районе…» — к ним относились по принципу: сделаем, как получится. Удастся — сделаем все. А не удастся — что же, главное — лишь бы потери были не выше армейских среднестатистических.

Такая война — с такими целями, методами, идеологией, профессиональной ментальностью, — она была обречена на поражение с самого начала. Поражение, которое многие все еще надеются и пытаются превратить в победу. Ничего из этого не выйдет. Теперь к власти, наконец, пришли нормальные люди. С мозгами, не съеденными атеросклерозом, а во многом к тому же еще и алкоголем да никотином. И с нормальной партийной этикой, что также для нас является проблемой, одной из первых, — возбужденно поблескивая глазами, говорил ему Казакявичус, когда они встретились в Каунасе в сентябре восемьдесят четвертого.

Афганская эпопея на то время уже закончилась — что для него, что для Шеремета. Вернувшись в Академию в феврале восемьдесят четвертого, он выбрал себе в числе служебных заданий руководство стажировкой слушателей именно у десантников, чтобы опять посетить дорогой ему Каунас. Надеясь, прежде всего, на встречу там с Регасом. И она действительно состоялась. Только тот теперь служил в столице, в Вильнюсе, и приехал сюда ради него.

— НАЧ ПО, начальник политотдела в дивизии — типичный продукт системы. Коммунистически-патриотическая фразеология с комплексом ритуальных процедур — и все. Главное — чтобы все было гладко и блестяще на бумаге и чтобы своевременно «стучал» на командира и его «замов», заместителей. — Вспоминал свои афганские времена Регис, когда они сидели с Владимиром вдвоем. — Ну а мы, его личные заместители, по должности его правая и левая рука — чтобы не были для него конкурентами. Я пришел в Афган из Каунаса на равноценную, как должно быть, должность — на полк. Уже там меня будто бы повысили — на замначПО по спецпропаганде. Мол, сам не славянин — легче будет с «чурками» разобраться. Я это понимал и работал на совесть. Но, видно, тогдашнее выступление отца не прошло даром. Моему служебному росту, вполне нормальному, без сногсшибательных прыжков, будто и не мешали, но, как я понял, отслеживали.

Как-то «на боевых» расслабились вместе с «особистом». Я от политического отдела с тем отдельным усиленным батальоном был, а он — от «особого», КГБ. Задание мы успешно выполнили, причем — сложное, под конец дня вышли к своим, утром — марш в пункт постоянной дислокации в составе дивизионной колонны. С этим и сам комбат справится. «Кишмишевка», местный самогон, но из винограда, отшибал мозги сразу, сам знаешь. Да и устали очень. Тогда-то «особист» и ляпнул: «Мы о тебе все знаем, Регис. В том числе и о заявлении твоего отца. Ты молодец, что сам написал рапорт сюда, в Афганистан. Сделаешь выводы, будешь вести себя прилично — все будет в порядке, все спишем, обо всем забудется».

— Что «спишется»? Ты сам где-то выступал, в чем-то личную вину чувствуешь?

— Но будто бы нет. Разве что за разговоры с тобой. Однако ты же знаешь, как в нашей системе, в политорганах — «беспредельная преданность партии и делу ленинизма.» Причем демонстрация неуклонно и ежеминутно. Это я крепко усвоил еще в Академии.

— А почему же тебя тогда в Афганистане подставили?

— Откуда знаешь, что именно так?

— Ваш же офицер и рассказал, но без подробностей.

— А какие здесь особенные подробности? Ты же знаешь, что за вербовку всех и вся отвечал начальник «особого отдела», правда, перед своими, по своей, «кагэбэшной» линии. Среди противника, то есть — всех афганцев в зоне нашей ответственности, — вел работу начальник разведки. Эти два кадра вместе и откопали где-то того «полевого командира», которому просто нужно было на чем-то или на ком-то заработать — пища, боеприпасы, передых от погони и опасности. Они с ним и договаривались. Я же только разъяснял этим «духам», но теперь уже будто нашим, линию их НДПА и нашей КПСС.

— Почему же тогда “козлом отпущения” сделали именно тебя?

— А ты что, не понял? У меня же был по служебным обязанностям практически неограниченный контакт с афганцами. А по каким вопросам — кто проконтролирует? На моей должности можно было «крутить» что угодно — от элементарного барахла до валюты и наркотиков. И нужно было это делать. Обеспечивать интересы определенных лиц, да и свои также. Чтобы было, как в цирке: все смеются и все довольны. От Кабула и до Москвы, от последнего «спецпропагандиста» здесь и вплоть до наивысших «ГлавПуре» там.

— Дальше можешь не говорить. Что тебе влупили?

— По партийной линии — «строгача», строгий выговор, по служебной — «равноценную должность с меньшим объемом работы».

— Это еще и по-божески. Теперь ты кто, что и как?

— Старший преподаватель военной кафедры Вильнюсского университета. Все в строгом соответствии с приговором. Семья пока еще здесь, но квартиру в Вильнюсе скоро обещают, ведь «афганцев» там практически нет. Так что, все нормально. Диссертацию даже пишу.

— На какую тему?

— «Организация и методика пропагандистской работы среди местного населения в районах боевых действий в горно-пустынной местности».

— И оно тебе нужно после всего того? Ты думаешь тебе дадут написать правду? Точнее, с ней защититься? Я также собрался делать диссертацию, также на тему Афганистана. Но меня все мои руководители знают давно, я их также, потому сразу предупредили: «Володя, только без фокусов. Что можно, а что нет, ты сам знаешь». Вот и все, коротко и ясно. Так что подумай.

— Однако если я не напишу, как оно было в действительности, то кто же тогда?

— Тебе уже раз объяснили, что такое правда. И в чем смысл жизни.

— Ничего ты не понимаешь. Теперь другие времена, другие люди пришли к власти, наконец. Ты Михаила Сергеевича Горбачева слушаешь? Это же небо и земля по сравнению с теми, что были.

— Может, оно и так, но взгляни и с другой стороны. Пока я был в Афганистане, у вас здесь трех генсеков на лафете провезли и к Кремлевской стене положили. Об этом я два года назад даже и не слышал. А теперь он — неограниченный правитель всего Советского Союза, громадной страны. Это подобно тому, как за два года из безвестного генерала — да в Министры обороны. Я такого сногсшибательного прыжка не понимаю. Поэтому сомневаюсь, чтобы от этого что-то хорошее получилось.

— Партия нуждается в обновлении, мы же с тобой об этом еще до Афгана говорили.

— Однако не таким же путем. Хотя — разве я против линии партии? Только «за»! Дай Бог, чтобы наш новый генеральный секретарь не был таким, как предыдущие.

— Точнее — стал таким, как первый!

— Ты верно все вспомнил? Первым генсеком был Сталин.

— Прости, я за духом забыл о букве. Бесспорно, я о Ленине.

Оба тогда еще не знали скрытой от таких, как они простых людей информации о «вожде мирового пролетариата». Которую одни называют «подлой клеветой», а другие — «настоящей правдой». Третьи же, которых большинство, вяло бубнят: «кто его знает, как оно было», «он тоже человек», «что старое ворошить», «при коммунистах было не хуже, если не лучше».

— Прости, Регис, но у нас уже было однажды «возвращение к ленинским нормам партийной жизни». Во времена «дорогого Никиты Сергеевича». Да и каждый следующий Генсек на полном собрании произведений Ленина клялся, как на библии. А в результате что?

— В этот раз все будет иначе, я чувствую. Потому что больше такое терпеть уже нельзя. Иначе — даже не представляю, что будет. В отрасли идеологии — застой и бесстыдная ложь, в системе партийно-государственного строительства от «демократического централизма» осталось лишь последнее, в общественной жизни — махровое мещанство и двойная мораль, в экономике — катастрофическое падение темпов развития, в управлении народным хозяйством и его организации — низкая эффективность и высокая затратность. Везде очковтирательство и пьянство.

— Тебя послушать, так у нас нигде ни одного светлого пятна нет, — поморщился от такой черноты Шеремет.

— Почему же? — грустно улыбнулся Регис. — Есть. Радостные реляции в газете «Правда». Для профессиональных партработников и легковерных идиотов.

— Все, что ты говоришь — оно, конечно, «имеет место быть». Однако народ же не против. Рьяно бегает по магазинам и терпеливо «отдыхает» в очередях. Я, например, пришел к обоснованному выводу: для того, чтобы типичная советская семья жила более-менее нормально, в ней непременно должны быть три составляющие.

— Интересно, какие такие?

— Мужчина и женщина, чтобы строить социализм, а заодно делать детей и зарабатывать деньги. Это первая составляющая, основная. Вторая — дети, которых должно быть один-два, потому что на больше не заработаешь, чтобы прокормить, как бы не пытался. Третья составляющая — это бабушка-пенсионерка, которая будет бегать по магазинам и стоять в очередях, чтобы «отоварить» деньги, заработанные супругами, и обеспечить семью.

— Так что же это, нормально, по-твоему? А посмотри, что у нас расчетной единицей стало? — Бутылка. Почти за все. Работяга за бутылку что хочешь на работе украдет и вынесет.

— «Водка стала семь и восемь — всё равно мы пить не бросим / ну, а если станет больше / тогда будет так, как в Польше» — это в Питере придумали уже давно, — невесело засмеялся Шеремет. — И ты думаешь, что новый Генсек что-то сделает? Андропов вон попробовал — и что с того?

— Ему жизни не хватило. А этот молодой, здоровый — надеюсь, сможет. Потому что иначе — конец. Ты Оруэлла читал, «84-й год»? А Войновича «Москва в 2024-ом году»?

— Откуда? Правда о том, что это «подлая клевета на Советский Союз и социалистический строй в целом» — об этом я знаю точно. И гневно осуждаю, как и все советские люди, — шутя сделал возмущенный вид Шеремет.

— Не ёрничай, — поморщился Регис. — Ознакомишься не со слов — поймешь. Я помогу, достану.

— Нет, дорогой, благодарю. Я умышленно ни «враждебных голосов» не слушаю, ни литературы диссидентской не читаю. Чтобы когда где даже и ляпну что-то не то, так буду хотя бы твердо уверен, что это мое собственное. Которое родилось на почве тщательного изучения марксизма-ленинизма и сопоставления его с реальной жизнью. А это уже другое дело. Совсем.

— Почему, интересно?

— Потому что тогда это уже мое убеждение. Личное. За которое и побороться не грех, да и пострадать можно, если уже очень нужно или не так карта судьбы легла.

— Что же, возможно, ты и прав — доходить до всего своим умом. Ты о таком генерале, Григоренко, — слышал?

— Это из Академии Фрунзе? Который что-то там на одной из партконференций «врезал» против искажения ленинской линии в жизни партии?

— Что еще знаешь о нем?

— Да больше ничего. Не знал бы и этого, если бы не учился в той академии на курсах, и не рассказали шепотом осведомленные товарищи.

— Незаурядный человек и настоящий коммунист. Недавно вышли его воспоминания, мне дали почитать — так я потом месяц ходил сам не свой. Он еще двадцать лет назад предусмотрел то, что у нас теперь начинается. «Демократизация, гласность, перестройка» — это единственное, что может еще нас спасти.

Шеремет промолчал. Он не был ни «бойцом идеологического фронта», ни, упаси Господь, «диссидентом», потому воспринимал все эти новые веяния без особенных эмоций. Тем более, что за два года в Афганистане отвык и от «марксистско-ленинской подготовки», обязательных еженедельных занятий, и от конспектирования «классиков» и документов больших партийных форумов. Их делом было воевать за эти «идеалы», а не болтать о них.

Продолжение того разговора состоялось через целых два года. Регис за это время продвинулся по службе, получил звание полковника. На сообщение Шеремета о приезде отреагировал немедленно. И в первую же субботу они сидели в спрятанном среди леса уютном ресторанчике «Мишкас», от российского «Мишки» — медведи, в котором хозяйничал добрый приятель Региса.

За несколько дней между приездом и этой встречей Шеремет успел побродить по знакомым улицам, посетить знакомые места. В щель, на размер которой приотворил двери на запад Горбачев, мощно ворвались свежие ветры, которые быстро раздули искры предприимчивости, которые теплились здесь еще с сорок четвертого года. И этих немногих искр оказалось достаточно, чтобы везде начали настойчиво пробиваться побеги новой экономической жизни. Создалось впечатление, что главными словами в лексиконе стали «кооператив», «аренда» и производные от них.

Казакявичус подтвердил его наблюдение:

— Что же в этом странного, если в Литве еще живы и даже в известной степени дееспособны люди, которые имеют опыт собственного ведения хозяйства, им теперь лет по семьдесят. А из тех, кому сейчас по тридцать пять и больше, многие хорошо знают об этом от своих родителей. В Сибири же не всех уничтожили, многие здесь отсиделись или там уцелели и вернулись. Поэтому — у нас есть из чего расти тем новым формам экономической жизни, которые поощряет теперь партия.

— А что же другим республикам делать? Если у нас самому молодому, который лишь родился при капитализме, уже под семьдесят? О тех, кто имел какое-то свое дело, нечего и говорить — их самих истребили почти всех, а из детей даже дух родительской предприимчивости повыбивали. По крайней мере, из кого сумели, а таких большинство. Так что у нас один пролетариат остался — хоть в городе, хоть в селе.

— Что, так уж очень заметна разница между Каунасом и Питером?

—В этом аспекте — да. У нас кооператив — это прежде всего бешеные цены, качество же — так себе. У вас больше похоже на то, как оно должно бы быть.

— Что тут скажешь? При новых экономических формах каждый кует свое счастье по-своему, как умеет. Таков закон предпринимательства.

— Очень уже быстро ты эти новые законы выучил. Когда успеваешь? Ведь над диссертацией работаешь, не забросил?

— Да не забросил. — Без увлечения улыбнулся Регис. — Но потому и выучил новые экономические веяния, что тему изменил. Теперь в этом направлении работаю. Ты был тогда прав — за год понял, что защититься с тем, что я хотел сделать, не дадут. Слишком много нежелательных параллелей возникало, если называть вещи своими именами.

— Между чем и чем? — не сразу понял Шеремет.

— Между нашей и их пропагандой. Об авторитарно-тоталитарном режиме уж и не говорю — там аналогия почти полная.

— Кажется мне, что ты те «параллели» сам находишь, потому как слишком уж глубоко копаешь. Гляди, как бы и здесь у тебя того же не вышло — накопаешь на свою голову…

— Не могу же я, изучая деятельность современных кооперативов, обойти кооперативное движение в довоенной Литве. Знаешь, сколько там интересного и полезного!

— Во-во, давай. «Вперед, на мины!», — как у нас говорили. Социализм никто пока еще отменять не собирается, а ты здесь за пример буржуазную Литву берешь. Ну взял бы хотя бы времена НэПа.

— Так его же в Литве не было, она же тогда в состав Союза не входила.

— Какая тебе разница? Главное — чтобы опять не «зарезали». А быть полезным своей Литве тебе никто не мешает, кандидатом наук это делать даже сподручнее.

— Что-то ты очень уж конформистом стал, дорогой друг. С чего бы это вдруг?

— Ты думаешь, тебя одного «фейсом об тейбл» постучали? Мне также деликатно, через третьих лиц, объяснили, что «академии герои не нужны, академии нужны послушные».

— И что же ты им в ответ на это?

— Убедительно объяснил, что я за берега Невы не цепляюсь, а потому если мы с вами не в лад, то я со своим назад, как у нас говорят. А чтобы облегчить им шевеление мозгами, предложил отправить меня опять в Афганистан, там как раз вакансия советника при их Академии открывалась. А за это время, за целых три года, как говорил известный восточный мудрец, что-то да и произойдет…

— С тобой не соскучишься. И какая реакция?

— Сказали, что я их неправильно понял и оставили в покое. А я слежу за собой, чтобы не очень «геройствовать». Так и живем — в состоянии вооруженного нейтралитета. Но это мои мелкие дела. Ты скажи мне лучше о другом, что я у вас здесь вижу, кроме этих экономических новаций.

Затем в нескольких словах Шеремет поведал другу, что не может не заметить нарастания проявлений национальной обособленности. Еще не сепаратизма, так бы говорить не хотелось, но уже четко определенного изоляционизма. Если коротко и четко, без словесного тумана, то: «Вы, русские и все другие, кто с вами — вы со своим СССР сами по себе, а мы, Литва, — также сами по себе. Хотя и в этом же СССР. Пока что…».

Казакявичус пожал плечами:

— Что тут можно сделать? «Гласность» дала возможность открыть рот тем, кто до сих пор вынужден был молчать. «Демократизация» подвергла сомнению нерушимость и бесконтрольность партийно-советской бюрократии, которая узурпировала власть и из демократического централизма оставила лишь последнее. «Перестройка» вселила в людей надежду на лучшее. Прежде всего веру в возможность перестроить жизнь на более умных и соответствующих потребностям простого человека принципах, чем было до сих пор — как то диктовала Москва.

— Разве она уже перестала диктовать?

— К сожалению, пока еще нет. Но, я думаю, что это будет уже не так долго. В нашем обществе, да и в республиканской партийной организации все больший вес набирают силы, которые требуют принципиального пересмотра отношений республики с центром.

— Что ты имеешь в виду? — Не сразу понял Шеремет. — Чего именно хотят те ваши «силы»?

— Предоставления Литве полной свободы ведения хозяйства и общественной жизни. За центром — лишь оборона и внешние отношения, да и то по согласованию с нами. И частично внешняя торговля. Остальное — в компетенции республики.

— А как же общегосударственные проекты? Космос, например, атомная энергетика, Байкало-Амурская магистраль — да всего и не вспомнишь сразу.

— И не нужно вспоминать. Зачем? Зачем нам БАМ, которая где-то за десять тысяч километров от нас? Зачем нам та АЭС, которую нам построили в Игналине, как вам в Чернобыле, не спрашивается ни нас, ни вас, причем по одному проекту? Да и многое другое с тем же вопросительным знаком.

— Обожди, сокол ясный, не спеши. Ведь тогда же рухнет единый народно-хозяйственный комплекс, в который мы хочешь-не хочешь, но завязаны. Все пятнадцать республик. Все! Ты же должен лучше меня это понимать.

— Я и понимаю. Но ты попробуй объясни простому литовцу, почему его народ должен растранжиривать свои силы и ресурсы во имя всевозможных непонятных амбициозных проектов Москвы. Они ему нужны? Да он хочет распоряжаться своим кровным, заработанным своим потом и кровью, сам. А если кому-то что-то куда-то давать — так, по крайней мере знать, на что оно пойдет. Если на войну в Афганистане или еще на что-либо подобное, то — не моги. Если на поддержку коммунистического движения от Северного полюса и до Южного, да от Ближнего Востока до латиноамериканских Анд — также нужно подумать. Причем крепко.

— А наука, а космос — тоже ни к чему? — настаивал Шеремет.

— Литовцы, сам знаешь, далеко не обделенные умом люди, но все более-менее солидные научно-исследовательские учреждения где создаются? В России, да еще на Украине. В республиках если что-то приличное и есть, то только центрального подчинения. Как и промышленные предприятия, кстати. Относительно же космоса — сколько среди космонавтов литовцев?

— Сразу не вспомню.

— Расслабься — ни одного. Правда, в кино было — наш Будрайтис сыграл роль космонавта. И все. Давай посмотрим, кто покоряет космос? Россияне, немного разбавленные украинскими и белорусскими братьями, другой же твари — по экземпляру, прости за каламбур. Чтобы имели кем гордиться, чтобы национальные герои были. У всех, кроме прибалтов. Даже у монголов — и то есть…

— Погоди, не горячись, по крайней мере в этом. Ты же знаешь, почему так происходит, — энергично отрицал Владимир. — Потому что ваши в армию просто не идут. Тем более в летуны. А в космонавты отбирают именно из таких.

— Не скажи. Ткачиху в космос запустили, врача также, инженеров всевозможных среди них половина — так что же, прибалты сплошняком одни свинопасы? Таких специалистов у нас нет?

За столом упала гнетущая тишина. Шеремет был потрясен услышанным. Одно дело, если бы какой-то гражданский, недостаточно сознательный да еще и, может, из пострадавших. А этот же из наших, советских, офицер-политработник. Что же это оно творится, куда идем? И к чему придем?

Будто прочитав его мысли, Казакявичус с горечью выжал:

— Думаешь, по-видимому: вот каким сяким-таким националистом- ревизио-нистом старый приятель стал? Думаешь, мне легко было сказать все это тебе?

— Да нет, что ты. Ведь знаешь же, что я сам не в «белокаменной» рожден и великодержавным комплексом не страдаю. Как ты за свои корни держишься, так и я за свои. И если бы иначе — то еще неизвестно, сошлись ли бы мы так близко. Дело в другом. То, о чем ты говоришь — оно, безусловно, почву под собой имеет. Но чтобы так остро ставить вопрос…

— Ты еще не слышал, как его интеллигенция наша ставит. А я же в университете работаю, не забывай. Там ведь львиная доля нашей интеллектуальной элиты собрана. Послушать их, так мои слова — это мягкотелое сюсюкание. Молодежь все чаще Ленина и Союзный договор в двадцать втором году цитирует — «самоопределение вплоть до отделения».

— Но ты понимаешь, что этого никто не допустит. Вспомни боевой путь своей родной дивизии.

— Потому я и возлагаю такие надежды на Горбачева. Что он поймет стремление республики и найдет путь трансформации СССР из нынешнего суперцентрализованного сверхгосударства — страшилища для всего мира, — во что-то более-менее цивилизованное.

— Социализм с человеческим лицом?

— Приблизительно так. Учитывая ситуацию с национальным вопросом.

— А ты уверен, что ему это позволят? Для реализации любых проектов нужно, как минимум, две предпосылки. Во-первых, надлежащее научное обоснование и детальная программа действий. Во-вторых, люди, которые прониклись бы пониманием такой программы и горят желанием ее воплотить. Где та программа? Это, если по большому счету, должна быть новая программа партии. Где она? Нет. Где те люди? Он сейчас лихорадочно поменял всех стариков на почти всех ведущих постах. Но по какому принципу? Пусть плохое, но другое? Они что, эти новые — его идейные сторонники? Да они на словах поддержат кого и что угодно, лишь бы до власти дорваться. А там — трава не расти…

— Почему ты так скептически к нему настроен? — Недовольно засопел Регис.

— Знаешь, мне, если откровенно, все равно, кто у нас руководит. Слишком уж большая дистанция между такими, как мы с тобой, и ними. Когда умер Брежнев, я как раз в Афганистане был. Думаешь, кого-то это особенно тронуло? Да ничего подобного! Утром на разводе офицеры пошушукались — и все. Разъехались все по своим делам. Никто из командования слова не сказал — боялись, ожидали официального сообщения, которое поступило лишь через сутки после смерти. Тогда уже сгребли всех, кто без дела слонялся и под руку попался — и «обозначили» траурный митинг. Так что, повторяю, мне все равно. И этот не худший из них, напротив — лучший: и молодой, и умный, и демократичный, и без бумажки шпарит, и с народом обнимается да руки жмет. Однако — не верю я ему, не доведет он до добра.

— Но почему? — Казакявичус удивленно поднял брови, пожал плечами.

— Напоминает он мне чем-то Хрущева. Тот также как ринулся все реформировать — так едва потом отошли. Однако это еще не все, что их объединяет.

— А что еще?

— И тот, и другой унизили армию. А вспомни, был ли когда в истории человечества случай, чтобы на троне долго удержался властелин, который не уважал армию? Говорят, когда Хрущева, уже низложенного, выводили с заседания политбюро, тот с упреком бросил Министру обороны Маршалу Малиновскому: «Ну что же ты, Родион Яковлевич?» А тот, отводя глаза: «Партия велела, Никита Сергеевич». «Наш дорогой Сергеевич», только теперь Михаил, армию также не любит, ох как не любит, ты же знаешь. Это первое и главное, что не вызывает оптимизма. Возражения?

— Но у нас таки непомерные военные амбиции, нужно же что-то делать. Потому что при таких расходах на оборону, точнее, на подготовку к победе в третьей мировой войне, мы скоро без штанов останемся.

— Постой, а кто нас к той победе всегда обязывал? Ты что, забыл? Тогда напомню — «родная» коммунистическая партия. А что такое война по Ленину — также забыл? Напомнить? А кто у нас политику определяет? Опять же партия. Так кто же виноват в тех непомерных амбициях? Это, во-первых. Во-вторых, можно же скорректировать свою военную политику, не унижая армию, а особенно профессионалов-офицеров. Не шельмовать их как дармоедов на шее трудового народа. Хрущев — тот зашел значительно дальше, но этот же только еще начинает. Так на что же хорошее нам надеяться?

— Не волнуйся, Михаил Сергеевич — человек мудрый и с широким мировоззрением. Если у нас будет отношение к армии такое, как на Западе, разве нам от того будет хуже?

— Дай-то Бог, — вздохнул Шеремет. — Твоими бы устами…

Они оба и представить себе не могли, какой будет оплеванной и охаянной и вся армия, и особенно офицерство в последние годы правления Горбачева и его соратников. Когда им будет негласно рекомендовано не появляться на улицах в военной униформе, и даже на службу ходить в гражданском, а затем переодеваться. Чтобы “не раздражать народ, местное население” и “во избежание провокаций”. Правда, народ от того перестроечных деятелей любить больше не стал и прилепил им презрительное прозвище “дерьмокрады” вместо так любимого ими титула “демократы”.

— Что тебе еще не нравится в Горбачеве? — раздраженно спросил Казакявичус.

— Да все нравится. Ты только скажи — был ли когда в истории прецедент, чтобы счастливо закончилось владычество у государственного мужа, рядом с которым всегда была жена, которая что-то постоянно нашептывала ему на ухо?

— Он что, не имеет права на личную жизнь?

— Имеет полное и неопровержимое. Это она не имеет права на вмешательство в государственные дела. А уважаемый Михаил Сергеевич, не стесняясь, заявляет иностранным корреспондентам, что он всегда вечером обсуждает с Раисой Максимовной важнейшие события дня. Кого же, спрашивается, избирал Пленум партии на руководство государством? Его или их обоих?

— Это ты уже придираешься.

— Дай-то Бог, чтобы так. Но я помню и леди Макбет, а Шекспир не одну извилину имел, и Нину Петровну, подругу Никиты Сергеевича не забыл. Да и у Николая ІІ также любимая жена не только этими своими функциями ограничивалась. Как закончили все эти государственные мужи — известно. Никита Сергеевич — тот еще из них наиболее счастливый.

— Ну тебя к бесам с твоими пророчествами. Еще сглазишь.

— Этого бы я не хотел. Но не могу не напомнить. Иосиф Виссарионович Сталин — он сколько народа погубил? Или по крайней мере по его воле или согласию? Много, и даже очень. Всю страну многомиллионную дыбом поставил. А почему ему это удалось, не задумывался никогда? Не знаешь? Тогда посмотри, кто с ним рядом на всех официальных мероприятиях сидел. А тем более на неофициальных.

— Горбачев, Валдис, — это единственная наша надежда. Как бы там ни было. Потому что другого просто нет.

— Правильно, согласен. Если бы только он еще тот идиотский антиалкогольный указ отменил. И чем скорее, тем лучше.

— Тебе что, не хватает? Я за тобой что-то такой склонности не замечал, — поддел его Регис. — Ты же знаешь, что народ в действительности напрочь спивается.

— Но ты бы должен помнить, что в России всегда была монополия на водку, и государство получало от этого огромные прибыли, которые шли на укрепление государства, а не на обогащение отдельных дельцов. А сухой закон никого еще до добра не довел и пьянства не уменьшил. Так и у нас произошло: как пили, так и пьют, только теперь к тому же еще и «мужественно преодолевая препятствия». От чего она еще более вкусной становится. А между тем в бюджет перестали поступать огромные средства. Это такая торпеда в борт корабля нашей экономики, что как бы он совсем ход не потерял. Хотя с такими знатоками, как некоторые у нас есть, бояться вроде бы нечего…

— У меня от твоих вопросов и закавык уже голова пухнет, — заблажил Казакявичус. — Давай лучше как следует нарушим тот злосчастный указ, коль в кои-то веки встретиться удалось.

Закончили на оптимистичной и даже веселой ноте. Никак не предвидя, что встретятся опять лишь через пятнадцать лет, только теперь. Пережив за эти годы больше, чем иным выпадает на весь век.