Давний друг
Владимир Пасько
Всю первую половину дня Шеремет был под воздействием ночного то ли чтения, то ли разговора, сна ли, или бреда — тяжело даже как-то обозначить то, что с ним приключилось прошлой ночью.
Но что-то же произошло, если в голове до сих пор роятся волнующие мысли о событиях чуть ли не столетней давности, не давая покоя и возможности сосредоточиваться на собственных проблемах. А они были, еще и какие! Иначе с чего бы так осторожно-любезно разговаривал с ним профессор Фомичев, который все же осмелился на операцию, рискнув своим реноме. Да и помощник его — анестезиолог доктор Дубинин, жизнелюб и острослов, также слишком энергично заверяет, что худшее уже позади, неизвестно кого больше в том убеждая —пациента или самого себя.
Шеремет как мог подыграл в том притворном спектакле, режиссером которого была Ее Величество Судьба, и этим ведущим актерам — своим главным партнерам, и окружению — от младших врачей до нянечек. Пока что все складывалось будто неплохо. Не столько благодаря его усилиям, сколько мастерству врачей, дай, Бог, им самим здоровья, но здесь самое важное — конечный результат. А он якобы проклевывается позитивный. Трижды постучал рукой по спинке деревянной кровати, пофукал через левое плечо. Не то чтобы был суеверен — просто так, по обыкновению, для порядка.
Невеселые размышления прервал телефонный звонок.
— Лабас ритас, камарадас! Ты что это здесь от старых друзей по госпиталям прячешься? Думал — не найду?..
Голос был очень знакомый, но очень давно слышанный. Учитывая приветствие и русский со специфическим акцентом, звонил литовец. Шеремет в свое время бывал в тех краях не раз, имел там когда-то и друзей-приятелей. Но то было так давно… В последний раз лет пятнадцать назад. Кто бы это мог быть теперь? Кто-то из достаточно близких, потому что литовцы, как и все прибалты, после распада СССР не очень роднились со своими прежними «братьями» по «Союзу нерушимому». А если точнее, то почти никак. Отвернули глаза на запад — будто с восточными славянами никогда и ничего общего и не имели. Впрочем, это уже их дела. Бог им судия. Этот, очевидно, не из таких, раз отыскал его даже здесь…
Голос, на другом конце провода продолжал игру в инкогнито:
— Что, Валдис, не догадываешься?
Так его мог назвать лишь один человек — Регимантас Казакявичус, офицер-десантник, с которым он познакомился свыше тридцати лет назад в Каунасе. Шеремет учился тогда на последнем курсе военной академии и стажировался в воздушно-десантном полку, что стоял в том старинном литовском городе. Казакявичус только что закончил знаменитое в Советской армии «Рязанское высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознамённое училище имени Ленинского комсомола», или сокращенно «РВВДКУ», кузницу элитных офицерских кадров для элитного рода войск. И попал в тот же полк на службу командиром взвода, в отборное подразделение — разведывательную роту.
Чтобы советский офицер был по национальности литовцем, да еще и выпускником такого училища, да еще — чтобы и служить попал в Каунас, в «националистическую столицу» Литвы, — такое было в советское время большой диковиной само по себе, каждое в отдельности, а в совокупности — вообще почти невозможным. Хотя бы по той просто причине, что литовцы в военные училища не очень торопились, да и не очень охотно их туда брали. Причина была такой же, как и у украинцев из западных областей — анкетные пороки. Не столько «пятая графа», о которой шумно кричали любители покинуть «социалистический рай» и приобщиться к «капиталистическому аду», выискивая хотя бы какую-то зацепку, причину для такого своего поступка, сколько большое количество практически у каждого из прибалтов компрометирующих обстоятельств — родственников за рубежом или репрессированных за «буржуазный национализм». Мундир же советского офицера, особенно в том, что касалось преданности системе, должен был выглядеть безукоризненно чистым. Начиная прежде всего с биографии. Это уже потом, в семидесятые, на это перестали обращать столь придирчивое внимание. Но между тем у прибалтов уже настолько укоренилась отчужденность к Советской армии, привычка молодежи не видеть там жизненных перспектив, что они уже и сами не стремились посвящать свою жизнь «священному делу защиты и обороны Союза Советских Социалистических Республик». Круг замыкался. Казакявичус был одним из немногих, а потому приметным. Если это, конечно, он.
— Регис, ты? Лабас, друже. Лабай ачо, что не забыл. Какими путями у нас, в Киеве?
Эти нехитрые слова вежливости — «здравствуй», «большое спасибо» и несколько других он выучил и запомнил на всю жизнь еще смолоду, когда стажировался в Каунасе. Абонент на другом конце явно обрадовался:
— Как, ты еще помнишь? Вот молодец, вот порадовал. Искренне благодарен. Не так за себя, как за язык.
Шеремет поневоле улыбнулся: еще бы забыл! 1970-й год, Каунас. Он едет в свою часть в переполненном людьми троллейбусе. Предрассветное осеннее утро, все раздражены от дождя, темноты, холода и недосыпа. На его вежливый вопрос на русском к молодой женщине впереди, выходит ли она на следующей остановке, та ответила на литовском. Естественно, что он ничего не понял, о чем и сказал. В ответ получил донимающе-резкое: «Вы живете у нас, в Литве, и должны понимать наш литовский язык».
Шеремет оторопел от неожиданности. Во-первых, он был в военной форме, поэтому очевидным было то, что он не литовец. А к военным в вопросе языков местное население обычно относилось терпимо, как к неотвратимой объективной данности. Во-вторых, — ему нравились литовцы своей культурой, трудолюбием, толерантностью. И тут вдруг — на тебе, на ровном месте… Обида была двойной и тем более острой. Поэтому он не сдержался и гневно отрубил: «Я советский военнослужащий и нахожусь на территории Советского Союза. А в Советском Союзе государственный язык — русский. И его обязаны знать все и везде, даже литовцы в Литве». В набитом людьми салоне, где он один был в форме, наступила мертвая тишина. Только слышно было, как по крыше барабанил дождь. Толпа у дверей молча расступилась, освобождая ему дорогу. Никто не сказал ни одного слова — просто отворачивали лица, будто перед ними не человек, а какой-то призрак.
Он сошел на остановке, весь кипя от возмущения. Хотя потом овладел собой: а чего ты, собственно, хотел? Разве тебе приятно, что у тебя дома, в Украине, есть люди, которые прожили там всю жизнь, однако не выучили ни одного слова на языке хозяев этой земли? Он тогда еще не знал, насколько увеличилось там число таких людей, и что они и до сих пор, живя уже в независимом Украинском государстве, не только не выучили его язык, а коварностью и притворством отлучили едва ли не весь его народ от языка родителей и дедов. Масштабы руссификации тогда еще не казались ему такими угрожающими. Хотя на то, что во втором по значимости культурном центре Литвы нигде в продаже нет русско-литовских словарей, внимание обратил. Но словарь он все же нашел. У букиниста. И даже выучил для себя несколько десятков самых употребляемых слов, чем и сделал сейчас приятность давнему другу.
— Ты мне комплиментов не делай, рассказывай лучше — где ты, что и как?
— Если в двух словах — живу в Вильнюсе, генеральный директор Центра экономических и политических исследований. Негосударственная организация, сам себе господин-хозяин. Приехал вот к вам, в Киев, на научный семинар, решил разыскать тебя — может вспомнишь давнего приятеля, побеседуем. А ты тут, оказывается…
— Молодец, ты также памятью не ослабел. Так что мешает? Ничего не «оказывается», уже все на поправку. Так что приезжай, пообщаемся. Только и разницы, что ты будешь «медовую с перцем», а я «лужанскую».
— «Что это значит мы не знаем, но догадываемся», как говорили в старом анекдоте… Это относительно «медовой» и «лужанськой». Дело в другом — лечебному процессу встреча давних друзей не навредит?
— Скорее наоборот. Я здесь сам, места — хоть конем гуляй и хоть до утра, процедуры за час-два отбуду, так что — вперед, ожидаю.
— Узнаю десантную выучку — коротко и ясно. Буду к шестнадцати.
Шеремет положил трубку, взглянул на часы: времени еще чуть ли не полдня, хватает. Когда же он в последний раз виделся с Казакявичусом? Прикинул — чуть больше пятнадцати лет, как раз половину времени их знакомства, которое незаметно переросло в не совсем обычную дружбу. Именно так, потому что обычными их отношения назвать тяжело: видятся изредка, да и то впопыхах, не встречаются годами, достаточно разные в сферах своей деятельности, а все же имеют в душе какое-то влечение друг к другу. С чего же оно все началось?
Литва. Край, который пришелся ему по сердцу с первого взгляда, да так и остался в нем на всю жизнь. Одна из наименьших по размеру республик прежнего СССР, которая сумела завоевать для себя особое место в ряду пятнадцати других и надлежащее уважение Кремля. Литва была для Шеремета частицей Европы в упрямо строящем самый передовой и самый справедливый строй во всем мире полиэтническом и поликультурном конгломерате, который раскинулся на одной шестой земной тверди, от Балтийского и Черного морей вплоть до Тихого океана. Образцом, на который, по убеждению Шеремета, должны были равняться другие советские республики. К сожалению, от тех, других, попахивало спертым веками неограниченного самодержавия российско-азиатским духом, а не свойственным прибалтийским республикам ароматом европейской цивилизации, хотя бы и привядшей под холодными северо-восточными ветрами. Шеремету тогда казалось: вот-вот подтянем все республики к уровню прибалтов — вот тогда мы всем покажем, всему миру. Показали…
Когда же состоялось его первое знакомство с Литвой? Да ровно тридцать семь лет назад. Когда его, двадцатилетнего курсанта военной академии в Петербурге, привезли в составе взвода, предназначенного для последующей службы в воздушно-десантных войсках, в одну из воинских частей под Каунасом. Цель — научить азам десантной науки: прыгать с парашютом «в тыл противника» и делать там то, что надлежит «десантуре». Но тогда состоялось лишь короткое знакомство с тем краем и возникло желание его продлить. На большее тогда не хватило времени — слишком напряженной была боевая подготовка.
Настоящая любовь к Литве, к Каунасу зародилась три года спустя, когда он приехал туда уже курсантом последнего курса, на стажировку перед выпуском. Теперь он уже был почти офицером, времени имел больше, да и двадцать четыре года — не двадцать с хвостиком. Шеремет буквально облазил весь Каунас с его старинными и памятными местами, а исторический музей и музей одновременно художника и композитора Микалоюса Чурльониса посетил дважды или трижды.
То, что его внимание привлек литовский гений — не удивительно. Им увлекались люди несоизмеримо и несравненно более значимые, чем Шеремет. Значительно более интересна причина, которая стала побудительной в его интересе к литовской истории. Военный музей «буржуазной» Литвы советская власть превратила в общеисторический со всеми грустными последствиями и для историков, и для экспозиции. Однако значительная часть экспонатов все же сохранилась. Среди них и карта Великого княжества Литовского, разглядывая которую Шеремет с большим удивлением узнал, что территория того княжества охватывала и современную Украину.
Его национальная гордость была уязвлена: как так, они, украинцы, вторая в Союзе по величию нация — и вдруг под властью каких-то литовцев. Да и о княжестве таком он что-то не помнил, хотя считал себя достаточно эрудированным, по крайней мере среди ровесников. Киевская Русь — да, была. Княжества большие и более мелкие: Новгородское, Ростовское, Владимиро-Суздальское, Московское и тому подобные — были. А вот Литовское, да еще и Великое — черт его знает, в память крепко что-то не запало. Может, литовцы ради собственного возвеличивания сами это придумали?
Пришел во второй раз — уже только к той карте и экспозиции ХІІІ–ХVІІ веков. Долго рассматривал, сопоставлял, пока не привлек этим внимания какого-то старичка, который хозяйничал возле одной из витрин. Как потом выяснилось, он был единственным из сотрудников, кто остался на то время в музее с довоенной поры. Дедушка осторожно расспросил для начала, что и почему Шеремета интересует и кто он такой вообще. Узнав, что украинец, да еще и из западной — оттаял душой и провел для него индивидуальную экскурсию. Если бы кто-то еще услышал ее содержание, то вполне возможно, что она стала бы для старичка последней. Нет, в лагеря тогда таких старых уже не бросали, но на пенсию бы выперели без права трудоустройства — это без лишних вопросов, мгновенно.
Шеремет оставил музей под большим впечатлением. С одной стороны — от услышанного, с другой — от собственной беспомощности. Ну, рассказал ему этот старый литовец ту историю Литвы, Польши и его родной Украины, которой он не знал. Да и Россию с СССР не обошел. Допустим, что все это правда, которой он не то что не ведал, но и не вспоминает, чтобы слышал когда-то. Но если бы и слышал и знал, тогда что? Что дальше?.. Что от этого меняется? Где прочитать об этой его истории, даже если она, допустим, и правдивая, чтобы убедиться в этом самому? Ведь книжек таких нигде не продают.
«Лайсве Лиетува» — «Свободная Литва»? Тогда почему не «Самостийная Украина»? Что одно, что второе — бред какой-то, никто никогда этого не допустит. Вон два года назад Чехословакия попробовала. И что? «7-я гвардейская воздушно-десантная дивизия», которая здесь же, в Каунасе и вокруг него дислоцирована, штурмом взяла Прагу. Не «освобождала», как в 45-ом, а именно «брала», кто бы из «политрабочих» там что не говорил относительно «братской помощи». Его родной 108-й воздушно-десантный полк, в котором он сейчас стажируется, был на острие удара — брал Пражский аэропорт и обеспечивал высадку двух наших воздушно-десантных дивизий — из Каунаса 7-й и из Витебска — 103-й. Погеройствовали так, что через месяц их вынуждены были вывести обратно в места постоянной дислокации, по просьбе уже новой, просоветской чехословацкой власти, мощно подкрепленной требованиями достаточно терпеливого, в принципе, местного населения. Нет, никого не убивали и даже не избивали, Боже упаси — просто вели себя свободно, без церемоний…
И что, хоть чем-то эта свободолюбивая Литва помогла тогда братской Чехословакии в ее попытке борьбы за «социализм с человеческим лицом»? Так о чем речь?! Ну, облил какой-то студент себя бензином и попробовал сжечь, потом долго, бедняга, мучался в больнице и умолял, чтобы спасли. К сожалению, не удалось. Ну, собрались несколько сот молодняка на «демонстрацию протеста». Так и что? Ведь еще одна из двух дислоцированных здесь воздушно-десантных дивизий, учебная, осталась на месте. Спустили на них батальон, лишь один, восемнадцатилетние мальчишки, да еще и без оружия, лишь ремни с бляхами сняли с гимнастерок и намотали на руки… Так они как погнали тех «манифестантов» по центральной улице — те мигом добежали к мосту через Неман. А там уже милиция с «воронками». Отчайдушные или совсем ополоумевшие от страха — те вплавь попробовали спасаться. Жертв, говорят, практически не было, лишь кровоподтеки в виде звезд с серпом и молотом многие на спинах и пониже еще долго носили.
Хорошо, что таких, как этот музейщик, тех, что смущали душу, было немного. Однако, следует отметить, что и не мало. Другой характерный инцидент произошел в Музее витража и скульптуры, который был расположен в прежнем кафедральном православном соборе. Там Шеремет обратил внимание на бронзовую скульптуру: молодая девушка в классическом античном наряде с лавровым венком в поднятой руке. Высокий художественный уровень исполнения: вдохновенное лицо, динамика прекрасной фигуры с возвышенным кверху лавровым венком, символическая надпись: «Свобода» — все это привлекало незаурядное внимание. Он простодушно спросил у работницы музея, сдержанно-интеллигентного вида пожилой женщины, почему такая прекрасная, городская по масштабу скульптура находится здесь, в музее, а не установлена там, где ей место — на какой-то площади, улице, в сквере. Неприязненно взглянув на него, служительница процедила сквозь зубы:
— Она и стояла на «Лайсвес аллее» во времена демократической Литвы.
Шеремета словно кипятком ошпарило. Он только теперь понял, что название центральной улицы «Лайсвес аллее» — «Аллея свободы», принято совсем не в честь «освобождения» Литвы в 1940-ом году, когда ее присоединили к СССР, а совсем по другому поводу — когда литовцы добыли независимость в результате распада Российской империи. Но скульптура красивая, поэтому ему было жалко — и что новая власть сделала такую глупость, сняв ее с пьедестала, и что эта женщина так явно не любит их, советских. Потому, чувствуя в глубине души свою неправоту, среагировал автоматически, чтобы поставить нахалку на место:
— Вы что имеете в виду под «демократической» Литвой? Вам что, Советская Литва не по нраву?
Эффект его удовлетворил. Дерзкую работницу музея он все же поставил на место. Но груз этого разговора лег ему на душу на всю жизнь, по крайней мере, на тридцать лет. И он и до сих пор о них вспоминает, об этих двух людях. Об одном с добром и благодарностью, о другой — с горечью, но без обиды. Видно, нанесенные ей людьми его круга обиды выжгли то добро, что было в ее сердце. По крайней мере, что касается ее отношения к ним. И она имеет на то право. Но это он понимает теперь, не тогда. Однако те все дела если не политические или общественные, то и не личные. А личное для него в Литве было — это в первую очередь Казакявичус. Погоди, а как же свела их судьба? При каких конкретных обстоятельствах. Как, собственно, они познакомились?
Был обычный день тренировочных прыжков с парашютом. «Прыжковый», если коротко. Погода в Прибалтике отличалась изменчивостью, тем более уже начиналась осень. Потому они, группа слушателей Академии, еще на рассвете выехали на аэродром, чтобы успеть сделать по два прыжка рано утром, пока солнышко не нагрело землю и не поднялся ветерок. Однако в этот раз им не повезло. С ними вместе «вывозили» молодых офицеров, которые только что прибыли на службу после училищ. Да и желающих заработать «червонец» — второй среди офицеров, которые уже послужили, оказалось немало. Одним словом, народу собралось немало. Пока выстраивались, пока специалисты парашютно-десантной службы тщательным образом проверяли парашюты, пока выполнялся первый прыжок и готовились ко второму — «колбаса» метеослужбы вытянулась чуть ли не горизонтально.
Руководитель прыжков решил не рисковать и на сегодня тренировку прекратил. Разрешение получила лишь группа молодых лейтенантов из Рязанского училища, которые имели звание инструкторов и первый разряд по парашютному спорту. «Академики» же недовольно шли сбрасывать уже надетые парашюты и запихивать их в сумки. Вдруг к Шеремету подбежал один из тех лейтенантов:
— Слушай, друг! Выручи — дай свой парашют прыгнуть. Я два своих уже использовал, а здесь есть шанс еще на один прыжок. Я потом помогу тебе уложить оба, не волнуйся. Дай, а?
Шеремет, колеблясь смотрел на него. Что за чудак — кто его знает, вроде бы видел его как-то в офицерской столовой. Кроме того, парашют — это же жизнь, с этим не шутят. Потому и уложить его каждый должен сам для себя, кто бы он ни был, от солдата до генерала. По крайней мере, так по инструкции. А тут…
— Но ты же меня совсем не знаешь. А вдруг я раздолбай какой-то, и не должным образом уложил? Что тогда? Амбец?
— Ну и молодец, я знал, что ты согласишься. Давай, помогу, — мигом стянул парашюта с озадаченного Шеремета. — А теперь ты мне подержи. Все, побежал. Я тебя найду, не волнуйся. — И через несколько метров оглянулся, блеснул улыбкой: — А в людях я разбираюсь неплохо! Все будет — путем!
Во второй раз они встретились и подружились при также достаточно интересных обстоятельствах, когда Шеремет поневоле попал в неприятность на дискотеке, или, как тогда говорили, — на вечере танцев в Доме офицеров Советской армии. Расположенный в нарядном помещении прежнего центрального офицерского собрания Вооруженных Сил еще «буржуазной», как тогда говорили, Литвы, советский «ДО» оставался самым престижным местом отдыха молодежи Каунаса. Однако попасть туда было не так просто, особенно для гражданских. Потому что входной билет мог приобрести лишь офицер. Естественно, что молодые-неженатые лейтенанты, капитаны, основные посетители тех вечеров, выявляли любезность лишь к лицам женского пола, оставляя своих возможных конкурентов-гражданских ребят за дверью в ревнивом ожидании.
Другой особенностью Каунаса тех времен было толерантное отношение местного населения к советским военным. Офицерская униформа отворяла двери вне всякой очереди хоть в ресторан, хоть в музей. Армия — это государство, а государство литовцы привыкли уважать, каким бы оно ни было. О каких-то конфликтах с применением силы не могло быть и речи — милиция немедленно становилась на страже чести и достоинства защитников Отчизны. Поэтому офицеры редко переодевались в штатское — просто не было потребности.
Их группу курсантов из Ленинграда, точнее, «слушателей без офицерских званий» все это очень удивило. Потому что в «колыбели революции, в пролетарском Питере» армия доброжелательным отношением к себе похвастаться, к сожалению, не могла. «Рабочий класс» «хозяин страны», «гегемон» чувствовал себя настолько лучше и морально, и материально, что все остальные, в том числе и офицеры, были просто второсортными в сравнении с этим «хозяином Страны Советов». Партийно-советский аппарат поддерживал в регулируемом состоянии эту напряженность и умело ею пользовался — потихоньку клепал себе «цветущую жизнь» в масштабе отдельного своего клана и семьи.
В Литве было совсем иначе, по крайней мере относительно военных. Недаром говорят, что к хорошему привыкаешь быстро. Привыкли в Каунасе и они, пока одного сердцееда не подстерегла группа местных парней. Шеремет ринулся на выручку — и также попал в ловушку. Ребята оказались из местных россиян, взяли их по классической схеме в круг и намерения имели достаточно серьезные. Единственное, что их на мгновение остановило — это слова Шеремета:
— Эх, вы! А еще русские. Добро бы «лабусы» на нас руку подняли, а то свои… Недаром они вас так не любят. И не было бы нас, армии, давно бы сожрали вас с потрохами…
— А ты откуда знаешь? Откуда такой умный? Отвечай! — окрысился на Шеремета вожак.
— Из Западной Украины. Слышал о такой? Там круче, чем у вас здесь…
— А, так ты еще и «бандэровец»! Ну, мы тебя сейчас научим, как надо Родину любить!
— Дурак! Мои старики там, в Западной, занимались тем же, чем ваши здесь в Литве. А ты — «бандэровец»!..
Пока они таким образом обменивались любезностями, взаимно распаляя друг друга, в круг нападающих вскочил лейтенант, которому Владимир помог тогда на прыжках с парашютом.
Он носил имя его любимого литовского актера Региминтаса Адомайтиса и странную фамилию Казакявичус. Несколько энергичных фраз — и неминуемая, казалось, драка переросла в дружеское застолье в пивбаре «Гамбринус» за кружкой доброго литовского пива. Как выяснилось, ребята — сынки партийно-советской верхушки города, которая состояла главным образом из русских и «русскоязычных», как их теперь называют. Отец же Казакявичуса был одним из немногих среди них литовцем, занимал очень значительную как для небольшой Литвы должность первого секретаря районного комитета партии.
— А тебя же за каким чертом понесло в армию? — напрямик рубанул Владимир после не первой уже кружки «алуса». — За таким батенькой и «на гражданке» можно неплохо устроиться, так, что и офицерская зарплата копеечной покажется.
Регимантас вспыхнул, потому что сразу понял, о чем идет речь. Действительно, времена, когда члены даже наивысшего партийно-советского руководства СССР избирали для своих сыновей офицерскую карьеру, особенно в Вооруженных Силах, давно прошли. Теперь, начиная с конца пятидесятых, все эти «слуги народа» разного калибра энергично пихали своих потомков либо на свою партийно-номенклатурную стезю, либо «толкать науку». Ведь научные работники в советское время получали совсем неплохо, особенно учитывая доходы «неостепенённой» интеллигенции. Руководствуясь принципом «ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан», они любой ценой делали «остепенёнными» своих чад. Хотя почему «любой»? Цена известна — это беспардонное давление на руководителей соответствующих научных учреждений и учебных заведений. Чтобы «организовали» написание диссертаций их бестолковым потомкам.
Правда, тогда это в случае огласки получало негативную оценку как «злоупотребление служебным положением». В настоящее время же это и многое ему подобное, и даже несравненно более злоумышленное и вредное для государства, называется просто и скромно — «использование административного ресурса». И никого это даже не удивляет. Будто оно так и должно быть. Но это уже он перескочил на целую треть столетия. А что было тогда?
Регимантас в ответ на его провокационный вопрос быстро овладел собой и с молодой доверчивостью и уверенностью в своей правоте, объяснил:
— Понимаешь, мой отец не совсем типичный партработник. Он в комсомол вступил еще в сороковом году, первым в гимназии, как только сюда Красная армия пришла. Потом добровольцем пошел на фронт, на себе узнал, что такое дыхание смерти, войны — вплоть до освобождения Литвы от фашистов. Затем устанавливал здесь Советскую власть. Ты фильм «Никто не хотел умирать» видел?
— И не раз, — утвердительно кивнул головой Владимир. — Там показано почти все то, что было и в моих родных краях. Война своих против своих. И каждый считал, что правда на его стороне, что прав только он.
— Так вот, старший из братьев в том фильме, фронтовик-коммунист — это фактически такой, как мой отец. Понимаешь, он и до сих пор верит. Верит в то, что в целом они все тогда делали правильно и живет по тем старым коммунистическим законам — работать для Родины изо всех сил и ни на копейку не злоупотреблять служебным положением.
— Ну и молодец. Мой старый такой же. Только не в партийном аппарате, а в системе МВД работал. Но также идейный. Так что я тебя полностью понимаю.
— А если понимаешь, то зачем спрашиваешь, как я стал десантником? Ты же знаешь, что Литва буквально нашпигована войсками: две воздушно-десантных дивизии здесь дислоцируются, не говоря уже о мотострелковой и ракетной. Одна из таких частей стоит и в моем родном местечке. Как идет какой взвод, так горланит «Лучше нету войск на свете, чем десантные войска»… И так ежедневно, с утра до вечера. Друзья детства — дети офицеров, с ними еще подростком начал прыгать с парашютом. Они хотели пойти дорогой отцов — и я вместе с ними. Так что же здесь странного, что я очутился в «РВВДКУ»?
— В принципе, ничего. После того, что ты сказал. Но как дальше? В Советской армии воздушно-десантных дивизий семь, из них в Литве — лишь две. Не надеешься же ты всю жизнь в Каунасе прослужить?
— Почему бы и нет? Почему «лишь две», а не «целых две»?
— Тебе виднее! — Уклонился от темы Шеремет. — Я знаю одно — украинцы преимущественно служат вдалеке от Украины. И чем выше чин — тем дальше от земли, на которой родился, от места, где мир увидел, где пуповина зарыта. Так что учти, берегись.
И как в воду смотрел. Потому что после той осени семидесятого встретил Регимантаса аж через пять лет. Причем не в по-европейскому нарядном Каунасе, а в сомлевшей от среднеазиатской жары Фергане.