Неожиданное интервью
Владимир Пасько
Осложнение ситуации в монолитном социалистическом лагере и уточнение заданий 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии никоим образом не препятствовало выполнению Шереметом его служебной миссии, напротив, даже способствовало: части и подразделения интенсивно занимались боевой подготовкой и его подопечные курсанты не только получали хорошую выучку, но и не создавали ему проблем своим поведением в свободное от службы время, поскольку такового просто не имели. Он же — наоборот. Пока курсанты приобретали практические навыки службы под руководством офицеров частей, Шеремет имел достаточно времени, чтобы наслаждаться здешней, европейской, как он тогда считал, жизнью.
Владимир с удовольствием блуждал по чистеньким каунасским улицам. Отметил про себя, с какой заботливостью сохраняются и реставрируются здания, которые в действительности не являются ни архитектурной, ни исторической ценностью, просто из-за того, что старинные, что им повезло сохраниться до этих дней. Поневоле бросалась в глаза цивилизационная разница между изысканной, направленной в небеса готикой костела ХІІ века и кургузой приземистостью и неуклюжестью каких-то «афонькиних» палат, построенных на четыреста лет позднее и которые ему с пиететом показывали в Пскове как проявление гениальности «российских зодчих».
Он обычно не любил ходить по магазинам. Хотя бы по той простой причине, что там никогда не было нужных ему вещей, поскольку все — дефицит, а если они и были, то только в разной длины очередях, которых он не терпел. В Литве и товары были, и очереди умеренные. Правда, теперь он отметил некоторые новые интересные вещи. Прежде всего, что на субботу-воскресенье большинство магазинов закрывались, а в тех, что оставались, с полок убирали все более-менее приличное. То есть, если не приобрел себе в пятницу еду, то до понедельника, кроме хлеба и рыбных консервов, ничего не купишь. Как выяснилось, это было предохранительное мероприятие от «туристов».
Что это такое, Шеремет увидел собственными глазами. На сутки-двое в город прибывает так называемый туристический поезд. Если в субботу-воскресенье, то это откуда-то вблизи: из Смоленска, Пскова или Новгорода, словом — в границах полсуток-сутки езды. Если среди недели — то это может быть «десант» откуда угодно, хоть из Средней Азии. В поезде человек пятьсот жителей тех краев, которые живут в условиях тотального дефицита. То есть — имеют деньги, но не имеют товаров. И вот вся эта масса, вместо того, чтобы любоваться архитектурно-художественными достопримечательностями, бросается по магазинам небольшого в принципе города.
Естественно, что при таких условиях никаких позитивных эмоций у местных жителей представители братских народов не вызывают. Потому на субботу- воскресенье товары укрываются, а в будни продаются из-под полы преимущественно тем, кто обращается на литовском языке. Тот, кто пытается чего-то добиться на русском, после более-менее длительного игнорирования получает в ответ: «не сопранто», то есть — не понимаю. Ошарашенный представитель «братского народа» не соображает даже спросить у этой тридцатилетней нахалки: а как же ты умудрилась школу закончить, не сдав экзамена по русскому? Или: как же ты можешь меня не понимать, если учила язык с первого класса школы? Совсем умом слаба? Олигофрения?
Получил свое «не сопранто» пару раз и Шеремет. Впервые за тринадцать лет своих отношений с этим симпатичным ему краем. Сначала обиделся, потом стал анализировать, да так ни к чему путевому и не пришел. Кроме того, что оба раза имел проблемы, когда был в гражданском. Хотя, по питерским обычаям, все бы должно было быть наоборот. Поведал Регису, но тот лишь посмеялся:
— А ты не можешь сам догадаться? Взгляни на себя в зеркало — ты же типичный прибалт, а если здесь — значит, литовец. Поэтому когда в военной форме, то сразу видно, кто ты есть. И тебя не трогают. А если одет в штатское, но разговариваешь на русском — значит, сознательно отрекаешься от родного языка, значит — изменник, следовательно — «получай по полной программе»…
Шеремет учел и потом всегда начинал разговор с литовского приветствия, а также «прошау» — прошу, «ачо» — благодарю и других слов вежливости, немногих, которые знал. Когда же был в гражданском, добавлял к тому, что он украинец, а приехал из Ленинграда. Это срабатывало безотказно: литовцы четко различали, кто такие украинцы, а кто — россияне и кто такие в России ленинградцы, а кто — все прочие. Недоразумения в момент исчезали, сразу оказывалось, что все «сопранто», да еще и как, — словом, все было как везде, только с учетом более высокой литовской бытовой культуры.
Однако все равно, когда он сидел в старинном подземелье фешенебельной кофейни «Гильдия», наслаждался душистым кофе и читал газету «Правда» или «Известия», никто к его столику не присаживался. За редким исключением, когда зал был переполнен. Он не мог ни на что пожаловаться: обслуживание — внимательное и приветливое, все, что подано — вкусное, все, кто подсаживался — учтивые и вежливые, просто он — чужой и в этой уютной кофейне, и в этой стране вообще — со своими русскими «Правдой» и «Известиями». Здесь, возможно, сам Адам Мицкявичус, по-польски — Мицкевич, певец польского достоинства и вольности, кофе пил и первые стихотворения свои читал. Потому что учился по соседству, в духовной семинарии. Однако переход своего к полякам они еще как-то простили, но к русским — нет…
Относительно газет, к слову. Привыкнув к тому, что человек его положения должен всегда знать официальную «линию партии», как тогда говорили, и если и колебаться, то только вместе с ней (это уже из анекдота), он попробовал купить эти газеты в близлежащем к гостинице киоске. Каково же было его удивление, когда выяснилось, что эти газеты в киоск просто не поступают. Литовские — пожалуйста, а русских — нет.
— Но это не просто русские, это же — центральные, самые главные в СССР, — горячился Шеремет.
— Я понимаю, но ничем помочь не могу. У нас газеты только литовские, — любезно отвечала симпатичная госпожа.
— Но они на литовском языке. Я же его не знаю!
— Ничем не могу помочь, — невозмутимо отвечала она.
— Но у вас здесь достаточно русских. Что и как они читают?
— Это меня не интересует, у нас — Литва и все, кто у нас живут, должны знать наш язык, — в голосе зазвучал скрытый вызов.
— Но я приезжий, не могу же я за несколько дней выучить ваш язык! — Шеремет терял последние капли своего терпения.
— Тогда можете спросить на Главпочтамте. Возможно, там получают, — смилостивилась госпожа.
На Главпочтамте сказали, что да, получают… Четыре экземпляра. Один из них пообещали ему. В свободной продаже остались три экземпляра на трёхсоттысячный город. Все, конец! Если бы он такое сказал в родном Теренграде, там бы глаза вытаращили. Потому что даже в Западной Украине счет велся на тысячи.
Однако были случаи и другого характера. Возвращаясь однажды вечером со службы, завернул в бар немного посидеть, развеяться. За большим, подковой столом сидели человек десять, половина мест была свободна. В офицерской униформе — он один. Внутри «подковы» бойко сновал бармен, едва успевая наливать, подавать, улыбаться, разговаривать. Шеремет заказал душистую «Дар по виена» — «еще по одной», одну из фирменных местных водок. Стандартная порция 25 граммов была — как шутили местные офицеры, — «что слону горошина». Только собрался повторить, как бармен поставил перед ним рюмку:
— Прошау. Вас угощают.
— Кто?
— Просили не говорить. Но он здесь.
Шеремет обвел глазами «подкову». Раз, второй. Поймав взглядом симпатичного мужчину своего возраста напротив, поднял: «Прозит!» И сразу бармену: вон тому мужчине — двойную. Тот засмеялся и сразу подошел:
— Быстро же вы меня вычислили! Меня Юрасом зовут. Юрас Юозович Балтайтис, если на российский манер. Но лучше просто Юрас. Не возражаете нашему знакомству?
— Да нет, — озадачено пожал плечами Шеремет. Вы же знаете русскую поговорку — «не имей сто рублей.». Меня Владимиром Васильевичем зовут, можно также без церемоний. Но — чему обязан? — Так как хорошо знал, что литовец к русскому первым без надобности не подойдет. При всей показной любезности, предопределенной просто приличным воспитанием.
— Ничем, совсем. Поверьте и не волнуйтесь. Просто смотрю: сидит приезжий офицер, военная интеллигенция, скучает — почему бы и не поговорить?
— Однако вы хорошо в военной форме разбираетесь. Сами, случайно, звания не носите?
— О, нет. Я не «кагэбэ», и даже не милиция. Всего-навсего лейтенант запаса, даже на сборах ни разу не был. Просто моя профессия — работать с людьми. Я журналист, режиссер городского радио.
— Тем более непонятно. Вашу братию больше интересуют выдающиеся люди, ударники коммунистического труда, передовики социалистического производства. Офицеры же — исключительно на 23-е февраля, да и то…
— Я же у вас не интервью собираюсь брать или репортаж делать. Просто Каунас — не такой уж и большой город, здесь почти все друг друга знают. Поэтому я люблю общаться с новыми людьми. Вы не против?
— Смотря, что вас интересует. В принципе, конечно — нет.
— Ничего особенного. Вы в Каунасе раньше бывали? Давно здесь у нас? Откуда приехали? Надолго? Чем занимаетесь? Откуда сами родом? — сыпал вопросами новый знакомый.
Шеремет не очень любил рассказывать о себе, но человек сам сразу отрекомендовался, да и было в нем что-то такое, что привлекало. Потому лаконично ответил на поставленные вопросы. Глаза у Юраса заблестели:
— О, так вы можете мне много чего рассказать! — обрадовался Юрас. — Я не имею в виду никаких ваших военных секретов, упаси Господь, — поспешно прибавил, заметив, как у Шеремета рефлекторно шелохнулись брови. — Просто — как вам Каунас, как Литва вообще? Прошу вас!
— Если одним словом, то — прекрасно. Если несколькими, то — лучше, возможно, и бывает, но редко.
— Сердечно благодарю. А что на вас произвело наибольшее впечатление? — профессионально продолжал Юрас.
— Высокий уровень общей культуры и жизни в целом.
Режиссер коротко бросил заинтересованный взгляд и самодовольно заметил:
— Но чтобы такого достичь, нужны усилия не одного человека, а всего народа. И не сиюминутные, а десятилетиями и даже веками. И мы их приложили, эти усилия. Целые поколения нашего народа, — в голосе Юраса звучала гордость. — Вы же, по-видимому, обратили внимание, какой работящий и миролюбивый наш народ.
— Да и мой также будто бы не ленивый и пустопорожний, и в союзную казну не меньше дает, если на душу населения взять, если не более, а живет значительно хуже, — не смог удержаться от горькой реплики Шеремет.
— Не совсем понял, — вопросительно взглянул Юрас.
— Считаю не совсем корректным отмечать то, что достигнутый вами уровень жизни — исключительно результат труда вашего народа. Здесь есть еще много других факторов и вы прекрасно об этом знаете, — сухо заметил Шеремет.
— Вы хотите сказать, что Литва сидит на шее других республик?
— Я так не говорил…
— Но подумал, — продлил за него Балтайтис.
За стойкой установилась длинная пауза. Разговор, который так хорошо начался, похоже, быстро заканчивался. И совсем на другой ноте. Оба молча потягивали сигареты, прихлёбывая душистый кофе. Молчание первым нарушил журналист:
— Я понял, о чем вы хотели сказать. Это ваше, русское, виденье проблемы. Но, должен вам сказать, что оно ошибочно.
— Я не русский, я — украинец.
— Это не суть важно: что русские, что украинцы в целом, что белорусы, — все вы думаете о нас, о литовцах, да и о других национальностях, будто бы вы нас кормите и вообще…
— Что «вообще»? Продолжайте, я с интересом послушаю. — Их роли, похоже, менялись местами.
— Думаю не стоит, слишком глубоко копать придется, да и вряд ли вы поймете, — заколебался Балтайтис.
— А вы не бойтесь. Если уж говорить, то откровенно. Тем более видите, что я не из «кагэбэ», а из армии, да и не здешний. Так что «организационных выводов» не будет, как встретились — так и разойдемся, словно в море корабли, как говорят.
— Ладно, — решительно блеснул глазами Балтайтис. — Только можно вас попросить? Скажите, пожалуйста, заранее, что вам больше всего у нас не понравилось?
Шеремет на мгновение задумался: а действительно, что ему здесь, в этом крае, не понравилось? Люди? Нормальные, действительно работящие. И достаточно миролюбивые — почти такие, как в его родном Надзбручье. Бытовая культура? Так он по возвращении из Каунаса домой, в Ленинград, потом обычно по полгода не мог зайти в кафе или в ресторан — настолько отталкивающим выглядел советский «ненавязчивый сервис» на фоне виденного в Литве. Что же тогда? Все-таки сказать? Но обидится!
— Я вижу, теперь у вас решительность куда-то исчезла, — ехидно подкусил Юрас. — Не бойтесь, не обижусь, я вам еще не то скажу в случае чего, — пригрозил полушутя-полусерьезно.
— Если так, то скажу. Не нравится литовский национализм. Что он, как ни парадоксально, со временем пребывания в составе Союза и с повышением благосостояния литовского народа не только не уменьшается, а наоборот —возрастает. По крайней мере, мне так показалось за несколько моих посещений Литвы на протяжении тринадцати лет.
— Понятно. И в чем же, по-вашему, этот национализм сказывается?
— Начиная с того, что продавщица в магазине тебя будто бы не слышит, если обращаешься на русском, или обслуживает как попало, после литовцев, и заканчивая нахальным «не сопранто». Это на бытовом уровне. На политическом — создается впечатление, что литовцы, да и прибалты вообще, пытаются держаться особняком от других республик СССР. Будто государство в государстве. И пытаются решать лишь свои вопросы. А общесоюзные пусть братья-славяне на себе тянут.
— Также достаточно четко сформулировано. Давайте начнем с последнего — «свои вопросы», «государство в государстве». А кем же, скажите на милость, мы должны себя считать, если не «государством в государстве»? Ведь СССР — «союз нерушимый республик свободных». Слышите: «сво-бод-ных», вплоть до права на отделение. И вступили мы в него добровольно, по крайней мере так пишется в советских книжках. Так почему же мы не имеем права на определенную обособленность и отстаивание интересов именно своего народа? Тем более, что литовская государственность более давняя даже, чем российская.
— Не совсем понял. Как так? Генрик Сенкевич вон показывает в своих «Крестоносцах», что вы в начале ХІІІ века еще некрещеными были, жмудью назывались и в звериных шкурах ходили. А у нас уже была Киевская Русь, одно из самых могучих государств не только Европы, но и всего тогдашнего мира.
— Оставим на совести Сенкевича, какими он нас показал. Это был по взглядам польский шовинист, эмоциональная натура, вспомним времена, когда он писал. Ему нужно было разжечь любовью к Родине и мужеством ослабленные поражениями сердца и разуверенные души поляков. Зажечь и подвигнуть их к победе, любой ценой. Так кто же его осудит за гиперболу? Мы, литовцы, давно ему это простили. Подумайте, лучше, как при такой «дикости и отсталости» та же «жмудь» всего за каких-то сто лет образовала Великое княжество Литовское, в состав которого вошло практически все то, что осталось на то время от такой «большой», как вы считаете, Киевской Руси? А о Москве тогда никто вообще не слышал: было такое себе периферийное вновь основанное провинциальное княжество — и все. О России как таковой, а не о Московии, мир услышал вообще триста лет спустя, после того как литовцы уже имели собственное государство. Так что мы имеем полное право и на обособленность, и на собственные интересы в «Стране Советов», — резюмировал свою тираду Юрас.
Шеремет ошарашенно молчал, не будучи в состоянии что-то отрицать или как-то прокомментировать: история не была его «коньком», кроме того, чувствовалось, что собеседник изучал ее не только по советскими учебникам. Мелькнула мысль: интересно, где он их взял? Однако это уже другое дело…
— Хорошо, я понял, что литовцы — это «бардзо моцни хлопаки», как у нас в Западной на польский манер иногда говорят. И имеют полное право «жить красиво и со вкусом». Ничего не имею против. Но вы посмотрите, как весь Союз живет, и как вы. И вспомните, как вы жили до войны, и как теперь. Совесть же должна быть!
— Совесть, говоришь? До войны Литва была по уровню жизни где-то рядом с Финляндией, Грецией, Италией, Испанией, Португалией. А теперь?
— Не знаю, за рубежом, к сожалению, не был. Даже в группах войск никаких не служил, хотя бы в Монголии. Потому — не скажу. Что же касается других республик СССР, то объездил почти все. Разница между вами и среднеазиатскими — почти на порядок. С Украиной Литве тягаться — что велосипеду с автомобилем, а уровень жизни у людей — в обратной пропорции. Потому еще раз говорю — совесть имеете?
— Не нужно так громко. Спокойнее. Я, конечно, сочувствую, что ты даже «социалистического лагеря» не видел, только свою «советскую камеру», однако дело не в том. Ведь наших «становление Советской власти» рассеяло по всему свету. И мы знаем, как живут те, кто сорок лет назад был на старте вместе с нами, и как мы.
— И что? Неужели там намного лучше, чем сейчас у вас? — недоверчиво спросил Шеремет.
Балтайтис с сожалением, как на убогого, взглянул на него и лишь сказал:
— Тебе просто трудно представить. А рассказывать долго.
— Если о том, как они мед-пиво пьют — тогда действительно не стоит терять время. А если о том, почему у нас «не совсем», а у них лучше — тогда я не против и послушать.
— Что же, тогда набирайся и терпения, и выдержки! Потому что изложить как можно короче я попробую, а вот обойти все острые углы — вряд ли удастся. — Набрав полную грудь воздуха, ринулся, словно в воду: — Ты никогда не задумывался, что нужно народу, чтобы максимально реализовать свои жизненные возможности?
— Не компостируй мозги, — досадливо двинул плечами Шеремет. — Меня уже едва ли не четверть века учат всевозможным общественно-политическим наукам, вагон книжек перечел, десятки экзаменов сдал — и все на «отлично».
— А коротко, одной фразой просуммировать можешь?
— Оставь меня в покое. Ты что, новоявленный Платон? С Макиавелли в придачу? — сыронизировал Шеремет.
— Что хотя бы имена такие слышал — и то уже хорошо, есть надежда, хоть что-то сообразишь, — не остался в долгу Юрас. — Любой народ для полноценной и достойной жизни должен иметь как минимум четыре вещи. Во-первых, трудолюбие своих собственных граждан. Во-вторых, благоприятные территориальные и природно-климатические условия. В-третьих, благоприятное внешнее окружение. В-четвертых, умных правителей и систему государственного управления. С этим согласен?
— Конечно. Но что дальше? — буркнул Шеремет. Вспоминать политэкономию и исторический материализм, которые он изучал когда-то в академии, ему сегодня и здесь никоим образом не хотелось.
— Тогда давай посмотрим немного подробнее. Ты уже достаточно неплохо познакомился с нашим краем и нашим народом. Как считаешь, где люди более работящие — в Литве, в России, в Украине, в Средней Азии или на Кавказе?
— Я бы не стал так делить, везде есть разные.
— Лукавишь, Валдемар. Достаточно пройти по улицам Каунаса, Пскова, Львова и Ферганы, — и все станет понятным. Или проехать по российским деревням, нашим селам и азиатским кишлакам. Картинку представляешь?
Шеремету не нужно было особенно напрягать воображение — все эти города, сопоставимые по размеру и культурно-административной роли в своих регионах, жили в его памяти. Да и с деревнями и селами не спутаешь: он почти ежегодно отправлялся в отпуск по маршруту Ленинград – Львов, который пролегал тогда через столицу Литвы Вильнюс и белорусский Витебск. Картины, которые менялись за окном вагона на протяжении суток, давали много поводов и причин для размышлений. Что же касается кишлаков, то «кто хоть однажды видел это — тот не забудет никогда», как пелось в популярной в те времена песне. Правда, по другому поводу.
Видно, размышления Шеремета выразительно отобразились на его лице, потому что Балтайтис заметил:
— Вот-вот, и я так думаю. А причина какая? Да работать нужно, а не пьянствовать и детей по десятку плодить.
— Что сделаешь, если у них такие национальные традиции, — вяло попробовал возразить Шеремет.
— Традиции говоришь? У правителей некоторых краев, с которыми наш СССР дружит, говорят и до сих пор традицией является шашлыком из своих противников «столичную» закусывать. Но это их дела — у каждого свои обычаи и вкусы. Пусть себе будут, если уж им так по нраву. Но я совсем не понимаю — почему за наш счет, нашего мирного и работящего народа?
Шеремет молчал, потому как что он мог сказать? С позиций здравого смысла каунасец был как будто прав. Но тогда что же следует из его слов? Что в Союзе одни прибалты работают как следует, те, что были приняты в СССР последними? И которые до сих пор, кстати, воспринимаются «настоящими советскими», широкими кругами трех ведущих республик, как «не до конца советские»? А остальные, выходит, баклуши бьют? В том числе и «настоящие» — те, кто этот Союз создавали, кто вынес на своих плечах и революцию, и кровавые войны, и восстановление разрушенного в тех войнах хозяйства? Признать такое тогда не позволяла гордость представителя второй по значимости нации — полноправного члена СССР, к тому же потомственного коммуниста. У них здесь таких, как он, чтобы аж в третьем поколении, не было, по-видимому, совсем.
Шеремет словно вынырнул из далекого сна. Неужели они тогда так думали? И тем гордились? А разве нет? Песню «у советских собственная гордость» кто пел и слушал? То-то и оно…
А Балтайтис настойчиво правил свое:
— Что касается территориальных и природно-климатических условий, то Литва не так богата, как Украина, но и не хуже Германии, Польши, Швеции. Почвы не очень плодородные, но и неурожаев не бывает. Так что сами себя кормим без проблем, еще и экспортировать можем.
Шеремет согласно кивнул головой. В позапрошлом году он был в командировке в Восточной Прусии. По природно-климатическим условиям край ничем не лучше Литвы, но его называли в свое время житницей Германии. Правда, нынешняя Калининградска область вряд ли оправдала бы это название: придуманная хитроумными немцами мелиоративная система в неумелых руках переселенцев из российского Нечерноземья вышла из строя и плодородие земель сразу упало, часть полей позарастала кустарником, сельскохозяйствен-ные здания без текущего ремонта быстро стали похожими на руины. Дух хлеба сменился духом запустения. Литовец прав: все зависит от людей.
— И с внешним окружением у нас также без проблем — претензий ни к кому из соседей не имеем, они к нам также, — вел дальше Юрас.
— Так и что из этого? К чему ты гнешь? — не выдержал Шеремет.
— А ты что, до сих пор не понял? Да к самому простому: литовцы должны получить право на то, что является неотъемлемым для каждого народа — право свободно хозяйничать на собственной земле и распоряжаться плодами своего труда. Я хочу, чтобы Литву в конечном итоге оставили в покое и дали возможность самой решать, — сколько, чего и как производить. Мы ни у кого ничего не просим — оставьте только нам то, что мы сами заработали. И все. Нам хватит.
— А кто вам не дает? — удивился Шеремет. — Я не экономист, в этом мало понимаю, но у нас ведь есть народнохозяйственные планы, в которых согласовываются интересы всех республик.
— Какой ты наивный. Да о наших интересах никто в Москве и не спрашивает. «Люминий» — и все… Ты нашу национальную водку пробовал? «Дар по виена», «Дайнава»? Вкусные? А мы с тобой что пьем? Магазины чем забиты?
— Сам знаешь чем — «Русской».
— А почему, если наши более вкусные? Литовцы что, до прихода сюда русских водку не умели делать? Посмотри на колбасы — то же. А ты знаешь, что даже рецептуру торта для фабричного выпуска нужно в Москве утверждать? Эта бессмысленная и безграничная до дикости централизация — она у нас в печенках сидит, она нам дышать не дает. Мы больше сил тратим на согласование и утрясание разных вопросов с Москвой, чем на собственно организацию производства. Наши руководители промышленности волком воют. В сельском хозяйстве немного легче, немного больше воли — так те пока еще лишь стонут. Да у нас бы производительность труда как минимум на треть сразу бы подпрыгнула, если бы нам хозяйственную самостоятельность дали.
Шеремет молча слушал. То же, что этот литовец, ему рассказывали разные управленцы и производственники, с которыми его сводила судьба в разных концах необъятного СССР. «От Москвы, до самых до окраин»… Недовольными были все, что-то сделать не мог никто. Эффективность народного хозяйства неуклонно падала. Правда, пока что это было не очень заметно, но кто не потерял возможность думать, не мог не заметить роста несоответствия между наличием товарной массы и заработной платой, которая тогда была главным, если не единственным источником дохода советских людей. О возможных последствиях никто даже не догадывался, по крайней мере, из рядовых людей.
— С тем, чтобы «дать возможность хозяйничать на своей земле» — здесь вопросов не возникает. Кто против? Все «за». А вот «оставьте нам то, что мы заработали»… Как ты практически себе это представляешь? Ведь у нас есть и дотационные регионы. Как быть, скажем, со среднеазиатскими республиками, где на семью из пяти-семи душ работающий лишь один, где уже сейчас скрытая безработица. Им что — от голода пухнуть?
— Во всем мире в странах, которые не в состоянии прокормить собственное население, внедряются программы планирования семьи. Пусть и себе программы такие делают, а не детей. Почему литовские семьи должны ограничиваться одним-двума детьми, потому что для большего количества не могут обеспечить надлежащих условий, а другие штампуют одного за другим?..
Шеремет улыбнулся при этих воспоминаниях. Теперь среднеазиаты, по крайней мере Туркменистан с Узбекистаном, живут так, что помощь Литвы им совсем ни к чему. Они сами многим своим прежним братьям по СССР помочь могут. Такого они тогда с Юрасом предусмотреть никак не могли. А потому дискуссия продолжалась достаточно острая.
— Но они граждане одного с нами государства. Не может же быть, чтобы в одном и том же государстве одни регионы жировали, а другие нищенствовали…
— А ты помнишь главный принцип социализма? «От каждого по способностям — каждому по труду». Его пока еще никто не отменял. А до коммунизма мы пока еще не дошли. Это там будет «от каждого по способностям — каждому по потребностям». Так что — пусть думают, когда следуют своим «национальным традициям». А то одни в своих юртах кумыс пьют, и ничего больше им не нужно, другие «водку глушат» в своих избах — и тоже все им «по барабану», третьи «горных орлов» из себя изображают, неизвестно на какие средства, так как деньги… деньги на их скалах не растут.
— Еще кое-кто самогон глушит и салом закусывает…, — сыронизировал Шеремет. — Давай, не стесняйся, режь правду-матку.
— Нечего подсмеиваться, я твоих не трогаю. Не потому, что о присутствую-щих не говорят, просто — действительно, нормальный народ. Не без того, на что ты намекнул, но голову не теряют и работать тоже умеют. И крепко.
— Вот спасибо, вот уважил! Всем вокруг лентяям по ушам нахлопал, одни мы с тобой трудяги, выходит. Хорошо, а скажи — как с общегосударственными расходами быть? На ту же оборону, например? Кто за нее должен платить, если все республики будут рассуждать так, как Литва — оставьте нам все нами заработанное?
— Для начала следует разобраться, нужна ли нам такая оборона. А также и политика. Потому что все пытаемся Америке «кузькину мать показать», хорошо хоть ботинком по столу больше не стучим. А зачем, если Америка в несколько раз экономически мощнее нас? Да они же нас вымотают в этой гонке так, что мы в латаных штанах и фуфайках будем те ракеты строгать. Нам это нужно?
— Ты не понимаешь. Не будет ракет — они нас в момент уничтожат.
— Во-первых, я не сказал, что нам ракет не нужно совсем. Большое государство должно иметь мощное оружие — это однозначно. Но ведь в каком-то разумном количестве? Чтобы не истощать себя. У нас в Шяуляе вон ракетная дивизия стоит. А сколько их таких по Союзу разбросано, если даже отдельный вид Вооруженных Сил такой есть? Китай создал ядерное оружие совсем недавно, да и имеет его мало, но кто его за тридцать с лишним лет существования коммунистического режима пробовал уничтожить? Да никто. Поэтому нужно думать, может бы и нам считать те ракеты не на тысячи, а хотя бы на сотни.
— А ты откуда знаешь, на сколько нулей у нас счет ведется?
— Радио нужно слушать не только по московскому времени.
— И что же это радио еще говорит? — с интересом спросил Шеремет. Потому что он как-то не имел ни времени, ни особенного желания сидеть поздними вечерами и напряженно ловить голос на русском, с чужим акцентом, языке, который пытался пробиться через какофонию звуков, генерируемых сетью мощных «глушилок».
— Говорит, что мы им ни на кой черт не нужны! Что они живут там так, как нам и не снилось. А потому, мол, подумайте сами — какой нам смысл с вами воевать, при такой цветущей жизни? Будьте мудрыми и оставьте в покое нас! Главное, что их тревожит — чтобы мы на них не ринулись «гордо нести знамя социализма по всей планете». А потому отгородились от нас «железным занавесом» — и вы там хоть перевешайтесь. Единственное, что неприятно — это много денег приходится тратить на оборону от «миролюбивой Страны Советов». Вот и все…
— Тебя послушать, так они пташки Божии, а мы звери в человеческом подобии.
— А на Афганистан кто напал — американцы или мы? Наши каунасские десантники там геройствуют — первые цинковые гробы уже прибыли.
— Это два разных вопроса — кто напал и как за это платит.
Шеремет об этом слышал, но что там происходит, в том Афганистане, — никто тогда толком сказать не мог. Официальная пресса молчала или нагло «вешала лапшу на уши». Отдельные беседы с отдельными офицерами свидетельствовали, что там все не только не заканчивается, а наоборот — начинается, что очаг войны только разгорается. Но это все тогда было лишь его догадками. Потому недовольно бросил:
— «Повторяю для непонятливых»: это два разных вопроса — кто на кого напал и кто как за это платит. Кроме интересов собственного подворья есть еще и интересы государства. Большого государства. Лидера всей социалистической системы! И соответствующие обязательства.
— Вот-вот, обязательства! Очень интересная тема, — едва не подпрыгнул Балтайтис. — Кто может сказать, зачем мы по всему свету кормим и вооружаем целую орду всевозможных «стран с социалистической ориентацией»? Тратя на это безумные деньги, которые отрываются от собственного народа? Стоит любому мятежнику, что захватил власть в своей стране «Тумбу-юмбу», объявить себя «другом Советского Союза» — и здесь тебе с радостью все: от «тушенки» и едва не до ракет. И все либо «на халяву», либо в такой кредит, что мы не доживем, пока тот «товарищ» рассчитается. Потому что его либо пристукнут, либо он ориентацию изменит. Как тот же египетский лидер Анвар Садат, например.
— Слушай, Юрас! Ну тебя к черту с твоей экономикой и политикой. В первом я не понимаю, а о втором регулярно читаю в газете «Правда». Радио «из-за бугра» никакие сознательно не слушаю — это дает мне гарантию, что не сболтну лишнего. И вообще — не понимаю, куда у вас «кагэбэ» смотрит, если вот такие как ты на радио языком работают, а не метлой тротуары метут?
— Очень подходящий вопрос. У меня среди них немало друзей. К тому же я заместитель секретаря партийной организации у себя на работе. И достаточно много моих знакомых рассуждают именно так, как я.
— Н-да, ребята… с вами коммунизм не построишь, дай Бог удержать хотя бы то, что есть.
— Если не начнем придавать тому, что есть, хотя бы человеческое обличье — можем и не удержать.
— Все, Юрас, хватит. Игру такую картежную, «очко», знаешь? А знаешь, что в ней самое опасное? Перебор. Поэтому — не нужно больше. Давай, двигаем по домам.
Однако «закрыть» тему, которая его уже достаточно утомила, удалось не сразу, невзирая на каштановую свежесть сентябрьского вечера, которая приятно ласкала лицо. Юрас вызывался проводить Владимира до его гостиницы, расположенной на одной из центральных улиц города. Сочетание названий: гостиницы — «Балтия» и улицы — «Раудоносис армійос», то есть, Красной армии, в контексте предыдущего разговора наводило на определенные размышления. Их путь длиной в каких-то три-четыре сотни метров пролегал мимо автобусного вокзала. Там, посреди площади, предназначенной для маневрирования тяжелых междугородних автобусов, маячила одинокая фигура расхристанного мужчины лет сорока. Нетрезвые ноги выводили удивительные выкрутасы, чтобы только удержать брюхатое тело, не бухнуть его об асфальт. Из горла с ревом вырывались какие-то малопохожие на человеческую речь звуки, которые в конечном итоге трансформировались в нечто подобное песне:
«С вин-ном р-родил-лись м-мы
С вин-ном и пом-м-р-рем.
С вин-ном похор-ро-нят
И с пьян-ным п-поп-пом.!»…
Что там было дальше, какой философский смысл, — этого он теперь, по прошествии двадцати лет, уже не вспомнит. Но свою тогдашнюю реакцию помнит точно: если бы мог — он бы того «шаляпина» на куски изодрал. На месте и немедленно. «В назидание…», как говорят русские. Потому что уже тогда, во времена «развитого социализма» и «пролетарского интернационализма» понял, какую опасность для будущего СССР представляют вот такие «строители». Которых интенсивно продуцировала и поставляла в «республики свободные великая Русь». Раздражало также, что в будничном восприятии «советских народов» это впечатление о варварски-алкогольной тупости славян распространялось на всех — и на украинцев, и на белорусов.
Поняв его душевное состояние, Юрас попробовал успокоить:
— Да не принимай так близко к сердцу. Это я так, сгоряча сказал, что мы вас не различаем — что русских, что украинцев, что белорусов. В действительности же хорошо видим, кто чего стоит. Ваши «хохлы» — прости, но русские вас именно так зовут и нас научили, — ваши украинцы так же не дураки выпить, как и наши. Но меру знают. Вот такой рвани не увидишь.
Они еще долго блуждали по улицам, ведя разговор, который корнал внутренний мир Шеремета пополам. Потому что, с одной стороны, он чувствовал правоту горячих, иногда гневных слов Балтайтиса и даже в глубине души разделял ее и поддерживал. С другой — чувствовал свое родство с теми, против кого эти слова были направлены.
— Понимаешь, Валдемар, мы за двадцать лет своей независимости, между двумя мировыми войнами, успели отвыкнуть от великодержавного шовинизма. И для нас дико, когда приходит другой национальности человек, причем невысокого социального статуса и низкой, скажем откровенно, общей культуры, — да еще и силится подчеркнуть свое превосходство перед нами. На нашей же земле! Куда его никто не приглашал! И только на одном основании — что оно, это существо, принадлежит к чужой для нас, но ведущей в этом государстве нации. Наглядный пример этому ты только что наблюдал. И если считаешь его единичным, то глубоко ошибаешься и идеализируешь своих братьев. Однако ведущая нация — еще не значит господствующая. Мы так не договаривались, когда соединялись с вами, что будем второстепенными, униженными на земле своих предков! — В голосе Юраса звучали боль и обида.
Эти слова терзали сердце Шеремета с двойной силой. Во-первых, он сочувствовал и симпатизировал этому народу, который заслуживал лучшей судьбы. Во-вторых (но второе главнее, чем первое), он казнился тем, что на его родине, в Украине, этот процесс зашел далеко глубже. Что слово «Украина» все больше теряло не только политическое, но и национальное содержание, оставляя за собой лишь географический признак. Политическое — потому, что самой яркой вспышкой было ее принятие треть века назад в ООН, да и это было тщательным образом отрежиссировано Москвой. Зато потом — все так, как в Литве, и даже жестче. Национальное содержание терялось также и в силу тех же процессов, которые происходили в этом крае. Только здесь их длительность по состоянию на 1980-й год составляла тридцать пять лет, а в Украине — в десять раз больше. Со всеми последствиями, которые имели уже не арифметическую, а геометрическую прогрессию.
Однако разве он мог сказать об этом Юрасу? Он, офицер и коммунист? Поэтому пытался как-то смягчить ситуацию:
— Ты же понимаешь, что у нас государство — одно, гражданство — общее, паспорт — один, границ — нет, каждый имеет право жить там, где хочет. Литовец — в России, русский — в Литве. Чем здесь можно помочь? Наших у вас, надеюсь, не очень много?
— Да нет, ваших привлекает не так комфортная жизнь, как «длинный рубль». Поэтому ваши больше Сибирь и Дальний Восток для России осваивают, а россияне между тем «осваивают» нас, — невесело скаламбурил Балтайтис.
Всю глубину этого замечания Шеремет понял лишь теперь, когда Союз распался. И за добытую в значительной мере благодаря труду украинцев сибирскую нефть россияне требуют платить по мировым ценам. Литовцам от этого, по крайней мере, не так больно — их люди скважины на тех месторождениях не бурили, их братья из них нефть для «матушки-Рассеи» не качают. Тогда же лишь бросил реплику:
— Так вас и «освоишь». А попробуй прописаться в Каунасе! Умучаешься по кабинетам ходить.
— Это для литовцев, что из ссылки продолжают возвращаться, хотя теперь уже таких — единицы. Для русских же — пожалуйста. Основных путей три. Самый простой: присылают его к нам по окончании вуза где-то там в Рязани или в Казани. Аргумент — у вас таких специалистов не готовят. Но позвольте: выделите нам квоту в том же вузе, хотя бы пять человек — и мы своих пришлем, учите. Которые к нам и вернутся. Зачем вы разбиваете семьи, присылаете к нам за тысячи километров своих молодых людей? Однако нет же, присылают. А литовцев пытаются «по распределению» отправить в Россию, но не в приличные города, а в «медвежьи углы».
— Украинцев тоже так посылают — кого в Сибирь, кого в Казахстан. Там места заселены мало, нужно же осваивать, — заметил Шеремет.
— Так пусть их в первую очередь и осваивают русские да казахи. Почему они желают «осваивать» другие края, где и без них люди давно живут?
— Да черт с ними, с теми молодыми специалистами. Чем ты еще не доволен в национальной политике «родной КПСС»?
— Всем доволен, всем, — это для тех, кто твой номер прослушивает. Хотя вряд ли, слишком небольшая ты птица. Хотя — экзотичная. Однако — из Питера, а наши ему верят, все же «колыбель». Так что вряд ли, чтобы слушали. Однако, на всякий случай — вырубай телефон из розетки, если языком с кем зацепишься. Что же касается национального вопроса, так сказать, здесь действиительно «некоторые вопросики возникают». В частности, зачем у нас в небольшом райцентре планировать строительство мощного завода по произ-водству тракторных двигателей? Если у нас тех тракторов не выпускают вовсе?
— А при чем тут национальный вопрос?
— Как при чем? А кто же его будет строить, тот завод? И кто на нем будет работать? Ведь у нас не Средняя Азия, у нас «перепроизводства» рабочей силы нет, а те свои, что есть – все при деле. Если какая-то сотня где-то болтается в том районе — это самое большее, а нужно несколько тысяч.
— Значит, приедут, пришлют. Какие проблемы?
— Тогда они и начнутся. Потому что приедут опять же русские. «Осваивать» места к западу от России, где комфортно и сыто. И плодить «коренных» россиян на исконной литовской земле, где их «отродясь не бывало». А их тундру и тайгу, где холодно и голодно, будете осваивать для них вы, «хохлы» и «бульбаши», и множить там для них «настоящих русских». Раскумекал?
Шеремет пораженно молчал, не находя, что сказать. Хотя он тогда еще не знал, что за годы советской власти доля русских среди населения Украины увеличилась втрое, однако определенные догадки были. Но еще больше не хотелось в этом сознаваться, особенно перед этим литовцем:
— Тебя послушать, так в Кремле национальная политика спланирована таким образом, что скоро в Советском Союзе останутся лишь русские, среднеазиаты и кавказцы. Всех других перемелют в этнических жерновах. Разве что вы, прибалты, спасетесь. Прямо-таки этноцид какой-то…
— Именно так, — твердо молвил Юрас. — Вот потому у нас и растет тот национализм, на который ты жаловался. Чтобы с нами такого не случилось, чтобы выжить как нация. Ты хотя и обрусевший, но своих корней еще не забыл и в состоянии меня понять. А как человек порядочный — возможно, еще объяснишь кому-нибудь из таких, как сам, нормальных. А может, и поддержишь когда при случае братьев своих, числом меньших, не только же «старшего брата» всегда тупо слушаться. Потому я и позволил себе быть таким нетрадиционным как для литовца, не очень вежливо-учтивым: откровенным до беспечности и назойливым до неприличия.
Крещендо, которым заканчивал их диалог Балтайтис, требовало какой-то соответствующей реакции и от Шеремета. Но что он мог сказать? Отрицать не позволяла совесть, так как хорошо осознавал, что если не все, то большинство из сказанного Юрасом — правда. Согласиться? Так опять же на пути стояла та же треклятая совесть. Потому что поддержать сепаратизм, не суть важно чей, — это значило бы предавать всех братьев по Советскому Союзу, весь советский народ, которому он присягал. Более того — предавать своего отца и деда, которые проливали кровь за коммунистическую идею и советское государство.
Балтайтису легче — их, прибалтов, никто и никогда в Союзе за «настоящих советских» и не считал. А он же — «плоть от плоти и кровь от крови трудового советского народа». Так недолго и голову потерять.
Утомленный необычным разговором, Шеремет подошел к окну. Историческая застройка центра города была малоэтажной и отсюда, с высоты седьмого этажа, открывался трогательный в своем мирном покое городской пейзаж. Над морем красных черепичных крыш за какую-то сотню метров на уровне его глаз на фронтоне дома возвышалась величественная в своей простоте статуя молодой красивой женщины. Дом был построен в конструктивистском стиле начала тридцатых годов, поэтому сомнений относительно того, что воплощала эта аллегорическая фигура, быть не могло — конечно же, молодую и преисполненную надежд независимую Литву. Но как безжалостно обошлось с ней его величество Время! Когда-то красивое тело давно иссечено пулями и осколками, да и просто ненастьем, силу которых не выдержал даже цемент. А люди, видишь, выдержали. И на что-то надеются. На что? На то, что Клио, богиня истории, сжалится все же над их бедной родиной? Но не выйдет ли у братьев литовцев так, как в украинской пословице: пока солнце взойдет, роса очи выест?
Однако Балтайтис понял его молчание по-своему и, очевидно, немного поос-тыв начал сожалеть о своей откровенности. Иначе чем было объяснить, что он стал делать вид, будто очень под хмельком, фамильярно хлопнул его по плечу:
— Странный ты офицер, Валдемар. Ты, случайно, не боишься, что я на тебя «стукну»?
Шеремет молча измерил взглядом новоявленного приятеля. Шутка идиотская, даже если это только шутка. Но где, в действительности, гарантия, что он не «сексот», как говорили раньше, или «стукач», как именуют теперь? Жаль, потому что разочаровываться в людях он не любил. Тем более, что разговор вышел не стандартным, такое не каждый день и не с каждым бывает. Кроме того, этот шутник не знает, что ему терять уже в принципе нечего. Потому что он уже написал рапорт на службу в Афганистан. А это, перефразируя распространенную среди советских офицеров пословицу «дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут» — много дальше Кушки. Прибавить к тому же, что еще и на войну, причем «в горно-пустынной местности» да еще и с понижением в должности — то это такое крутое пике, из которого можно и не выйти. И нормальные люди на такое не отваживаются. Тем более, добровольно.
Пренебрежительно взглянул на незадачливого «стукача», на всякий случай бросил:
— Мой отец таких, как ты, пачками вербовал еще в сороковые годы. Только те были «пособниками» не ваших «лесных братьев», а наших «украинских буржуазных националистов». Вопросы есть?
Юрас, поняв, что допустил глупость, причем большую, растерянно-ошарашенно смотрел на Шеремета.
— Если «у матросов нет вопросов» — тогда «заканчиваем это грязное дело», говоря словами классиков советской литературы. Будь здоров, журналист! Считай, что ты свое интервью сегодня уже взял. А как отрежиссируешь — это уже дело твоей совести и судьбы. Прощай!
Не подав руки, отвернулся к окну, с сожалением посмотрел на фигуру вдали: имея таких детей-остолопов, вряд ли может сестра-Литва рассчитывать на что-то путевое.
— Вальдемар! Прости! Ты меня неправильно понял. Ну ґлупая шутка, ґлупая! Виноват я, виноват! Но так разойтись — это не годится, я себе не прощу. В кои-то веки встретил среди «русскоязычных» и «военных» нормального человека, с которым можно о чем-то поговорить — и вдруг, на тебе. Неужели ты всерьез думаешь, что я «стукач»?
Шеремет с интересом взглянул на этого человека. Слова, движения, а главное — выражение лица сомнений оставляли мало.
— Не думаю. Таких непрофессиональных у них не бывает. Но — «дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие». Это также классика. «Запомни — пригодится на всю жизнь!».
— Уже запомнил. На всю жизнь, поверь. Еще раз прости. Захочешь встретиться еще — вот мои телефоны. Остережешься — в претензии не буду, сам виноват. В любом случае — благодарен. Счастливо! Будь!
Больше они не виделись. Хотя встреча запомнилась.