Дыхание безысходности

Владимир Пасько

Та командировка в Литву в сентябре 1980-го года оказалась решающей для формирования у Шеремета нового взгляда на состояние дел в стране, а следовательно и на жизнь.

По-видимому, количество жизненных наблюдений начало перерастать в качество. А он на то время успел увидеть едва не весь Союз. И не мог не заметить весьма существенных отличий и в уровне развития «братских республик», и в их культуре, и в уровне жизни. Это только на знаменитом фонтане не менее знаменитой «ВДНХ» — Выставке достижений народного хозяйства в Москве, — они были одинаково привлекательными в аллегорических образах красивых молодых женщин в национальных нарядах. Да и то одну запросто выбросили из «семьи равных», превратив из будто бы полноправной Карело-финской ССР в автономию в составе Российской Советской Федеративной Социалистической Республики — Карельскую АССР. Реальная же жизнь выглядела еще более жесткой.

Разговор с Балтайтисом долго не выходил из головы, и остальные свои дни в Каунасе он воспринимал через его «светофильтр». И снова и снова убеждался, что Литва конца шестидесятых-начала семидесятых и нынешняя — это разные вещи. Вместо плохенькой перегородки, которая разделяла местное население и русских, потихоньку вырастала капитальная стена. Не видно было, чтобы ее строил кто-то определенный и умышленно — нет, она вырастала будто сама по себе. И вообще ее не часто можно было увидеть глазами — она чувствовалась сердцем, естеством.

Глазами можно было увидеть, что нигде нет ни одной вывески только на русском — везде обязательно на двух языках или лишь на литовском, без перевода. Меню в кафе или ресторане в руки можно было не брать — все равно ничего непонятно. О газетах он уже вспоминал.

Ушами можно было услышать «не сопранто», «надо изучать литовский — вы здесь живете», «вас сюда никто не звал», «мало того, что приехали сами, так еще и черных этих с собой притащили», «не нравится у нас — у вас есть свой дом» и т.д., и т.п. Не часто, но и не так чтобы уж редко, по крайней мере чаще, чем десять лет назад.

Хотя бы поверхностные наблюдения за обычными человеческими отношениями между представителями разных общин убеждали, что они не выходят за пределы сугубо прагматических. То, что наши называли дружбой, в действительности было обычными деловыми отношениями. И если они сопровождались «совместным распитием спиртных напитков», даже «часто и в больших количествах» — то это еще не значило, что были какие-то основания говорить о дружбе. Настоящая — это когда дружат домами, семьями, женят детей, а не просто вместе водку пьют, причем в душе — каждый за свое…

Показательным был вопрос о бракосочетании молодых офицеров. Когда он начинал службу лейтенантом в такой же, как в Каунасе, воздушно-десантной дивизии, но в Одесской области, то там молодые офицеры обычно заканчивали свою холостяцкую жизнь в семье какого-то местного жителя. Совсем иначе было в Каунасе. Местные девушки к офицерам, да и вообще к не литовцам как к потенциальным мужьям и родителям своих детей относились прохладно, еще более четкой была позиция их родителей.

Но понять всю глубину пропасти или мощность стены можно было лишь душой. Именно тогда в главном кинотеатре города демонстрировался фильм «Чайковский», о жизни и творчестве гениального российского композитора. В те времена кинотеатры были переполнены, а об украинских корнях Чайковского никто и не вспоминал. Он с удовольствием смотрел киноленту, и каким же было его удивление, когда уже через полчаса публика начала покидать зал. До конца сеанса осталась едва половина. Шеремет был шокирован: они не выражали никакого недовольства, их это просто не интересовало. Русская культура не была для них органической, непременной и важной составляющей их собственной культуры. У них были свои композиторы и свои художники, писатели и поэты – и они восхищались и благодарно кланялись в первую очередь своим. Это не мешало им быть наиболее европейской частью советского народа, который на коленях стоял перед русской культурой.

Все это настолько резко контрастировало с его родной Украиной, что просто ошеломляло.

Поезд под гордым названием «Союз Советских Социалистических Республик» на всех парах следовал в безысходность. Стагнация экономики, усиленная неэффективным управлением на всех уровнях — от колхоза и фабрики до самого ЦК КПСС, и авторитарной системой управления государством и обществом — все это вместе привело к распространению практически во всех слоях населения глухого недовольства и социальной апатии. Каждый более-менее на что-то способный, чего-то стоящий человек считал себя незаслуженно обиженным — недоплатили, недодали и т.д., и т.п. В стране «дешевой колбасы и тотального дефицита» на элементарно необходимые вещи хорошо чувствовали себя лишь причастные к дележке этого «дефицита». Да и те, наворовав больше, чем могли сами употребить в условиях зарегламентированного общества, недовольно бухтели: не дают развернуться на полную мощность, сковывают инициативу, вот на Западе…

Фраза из сатирической юморески «Как вы нам платите, так мы вам и работаем» стала лозунгом двухсотвосьмидесятимиллионного советского народа. Никто не удосуживался прочесть этот лозунг наоборот, а тем более вымолвить вслух, что производительность труда в СССР составляла лишь треть от достигнутой в США. Так откуда же деньгам взяться, людоньки дорогие, на что вы жалуетесь? Работайте лучше, тогда можно о чем-то и говорить. Тезис Ленина, что если социализм не добьется преимущества в производительности труда, то проиграет в своем соревновании с капитализмом, тщательным образом конспектировали десятки миллионов людей, но никто не осмеливался подать голос — а как же это воплощается в нашей жизни? Народ кто молча, кто с матерными словами, но в целом миролюбиво стоял по очередям, нередко — в нескольких сразу: за колбасой — часами, за автомобилями — годами.

Оазисом на этом фоне выглядела Литва и другие прибалтийские республики. Москва осознавала, что в скорее азиатской, чем европейской стране, которой фактически был СССР, витриной ее европейскости являются именно эти три наименьших по населению и территории республики. Если азиатов и кавказцев можно было перевести на подножный корм, обеспечив из союзных ресурсов главным образом хлебом, то никто бы этого и не заметил и слова не сказал. Братьев-славян, кроме хлеба, нужно было обеспечить еще и водкой — и также не взбунтуются. Прибалты же — совсем другое дело. Здесь и Запад рядом, и масса родственников у них там, и вступили в СССР значительно позже, чем другие, да и не с таким же развитием, как Средняя Азия и Кавказ, приданое имели приличное… К тому же они и сами умели работать, следует отдать им должное — прибалтийские товары широкого потребления имели спрос по всему СССР почти как импортные.

Словом, здесь марку нужно было держать. И Москва, стиснув зубы, держала. Точнее, просто давала этим людям немного больше свободы, чем другим. И они охотно обустраивали свой родной край. Причем деньги здесь были не самыми главными, сразу бросался в глаза значительно более высокий уровень общей культуры населения. Шеремет с болью вынужден был это признать, сравнивая с родной Украиной. Там, на Надднепрянщине, все еще строили дома. Хотя и из кирпича и под жестью или шифером, а не из самана и под соломой, как за царя гороха, но — дома. В Западной Украине те дома строили уже большими, в полтора этажа, с гаражами, но — все равно дома.

В Литве новостройки имели совсем другой вид — нарядные, европейского образца коттеджи, с гаражом, с центральным отоплением и другими удобствами. В Украине что-то подобное стали строить лишь теперь. И то не рядовые крестьяне, а те, кому удалось пристроиться в новой жизни. А таких ой как немного, особенно в глубинке. Однако до этого нужно было еще дожить, точнее — прожить все эти двадцать с лишним бурных лет.

Тогда же ментальность была простой — прибалты живут, потому что им позволяют. Позволили бы и нам — и мы бы зажили, да еще и как! Мы же по территории и населению, как Франция. Да и производим на душу населения не намного меньше. «Потёмкинские деревни» вводили в заблуждение даже самих себя, тем более не специалистов, а рядовых граждан…

В штабе каунасской дивизии случайно столкнулся с прежним своим сослуживцем, Анатолием Степановичем Балтыковым, теперь уже полковником. Встреча вышла теплой, сердечной. Побеседовали о жизни. Балтыков, предельно довольный, благодарит судьбу за то, что попал сюда после пропеченного солнцем захолустно-деревенского «Парижа» — села Веселый Кут в Одесской области, где они вместе когда-то служили. Местные люди рассказывали, что это странное прозвище в дореволюционные времена было настоящим названием села, которое учредили якобы переселенцы из Эльзаса еще во времена Екатерины. Потомки эльзасцев сгорели в пламени Второй мировой войны, поэтому до нынешних хозяев этой земли дошли лишь отголоски, о правдивости которых свидетельствовали два обстоятельства: название железнодорожной станции, которая так и осталась «Парижской», да старый одесский анекдот: «Послушайте, откуда у вас такой хороший костюм? — Из Парижа. — Подумать только, такая глушь — и так хорошо шьют!»

Каунас — это вам был не «Париж»! А потому Балтыков, у которого уже приближался возраст выхода на пенсию, намеревался здесь и оставаться:

— А что мне? Зачем и куда ехать? Сын здесь ротой командует, потом в Москву на три года в академию съездит — и опять сюда вернется. Я же куплю себе мопед и по-стариковски — рыбалка-грибы-ягоды. Места здесь по этой части замечательные.

— То, что литовцы — это все же чужие люди, не тревожит? Это вы сейчас все время на службе, с ними контактируете как должностное лицо с определенным весом. А когда станете никем, простым «военным отставником»? Тогда как?

— Так мне от них ничего и не надо. Они сами по себе, я сам по себе. А в магазин или на рынок у меня жена ходит, она умеет с ними общий язык находить.

— Вам виднее, Анатолий Степанович. Но я на вашем месте семь раз бы отмерял и сотню раз подумал, — с сомнением молвил Шеремет. И замолчал. Потому что порочить литовцев за их национализм язык не поворачивался, а не предостеречь старого товарища от неосмотрительности не позволяла совесть.

— Да мне командующий предлагал — хоть в Туле, хоть в Рязани квартиру, хоть в Костроме. Но что я туда поеду, в тот голодный край? Чтобы на старости лет за куском колбасы как бобик по магазинам гоняться да в очередях стоять? Вот там я действительно никто. А здесь… Квартира в центре города, снабжение прекрасное, все есть — куда, а главное, зачем ехать?

Шеремет на секунду прервал бег мыслей. Он еще тогда, в восьмидесятом, для себя решил: что бы там не произошло, но служить нигде, кроме славянских республик, он не будет. Никогда и ни при каких условиях. Не потому, что был настолько мудр и будто что-то там предусматривал (как бы мог теперь на этом спекулировать, хотя бы для собственной мелкой утехи!). Нет и нет. Просто он не мог представить себе жизни в недружелюбном окружении, среди народа, который считает тебя чужим. А таким он был всюду, кроме родной Украины, гостеприимной ко всем славянам Белоруссии и поглощающей всех и вся России.

Уже через каких-то лет пять-семь «гвардии полковник в отставке» и «ветеран доблестных советских воздушно-десантных войск», «простой русский человек» Анатолий Степанович Балтыков, по-видимому, не раз вспомнил то свое «зачем ехать?», а может, и этот их разговор. Тем более, когда «доблестные ВДВ», теперь уже не «советские», а только «российские», спешно оставляли тот край под сопровождение косых взглядов и дерзких возгласов неблагодарных «лабусов». Бросая практически на произвол судьбы десятки, если не сотни тысяч своих прежних боевых побратимов во всех многочисленных гарнизонах прежней Советской армии и флота в некогда Советской Прибалтике.

Успел ли своевременно выскользнуть Анатолий Степанович? Дай Бог, чтобы так. Потому что Прибалтика, или как они теперь себя называют «Балтия» — это не Украина, и даже не Западная, где таких «балтыковых» также осталось в наследство молодому государству немало. Это они у нас «рыбалкой-грибами-ягодами» наслаждаются, как еще в советское время и планировали, да осознающих свое национальное достоинство украинцев “бандеровцами” обзывают. А там, под балтийским небом, им сейчас совсем не до того…

Была еще одна примета в жизни Литвы в восьмидесятом году, которая не избежала взгляда Шеремета. Осознавая, что религия и все с ней связанное, особенно материальные свидетельства духовности, — это не только суеверия, но и могучий пласт культуры народа, он всегда пытался посетить культовые сооружения всюду, где бывал. Тем более, что часть из них использовалась под музеи, хотя большинство постигла худшая судьба — они служили для чего угодно, кроме души и культуры, а часть была совсем запущена.

В Литве было иначе. Здесь «крыши поехали» у всех, кроме литовцев. Был преобразован в Музей витража и скульптуры (литовских, естественно), русский кафедральный православный собор, переоборудованы в библиотеки синагога и мечеть. Последняя, кстати, была единственным, что питало национальную идентичность немногочисленных местных татар, которые были поселены здесь еще во времена Речи Посполитой. Зато остались неприкосновенными все католические костелы.

Первые же посещения атеистом Шереметом кафедрального собора в Каунасе, еще в семидесятом году и с исключительно культурологической целью, произвели на него неизгладимое впечатление. Хотя бы тем, что за несколько шагов от него перед распятием упала на колени молодая привлекательная девушка и начала горячо молиться. У него едва глаза на лоб не вылезли. Почувствовав на себе взгляд, девушка на мгновение оглянулась. И встретилась с ним глазами. Вспыхнув, словно роза, она упрямо тряхнула головой и продолжила молитву, лишь кончики ушей ярко пламенели в сумраках храма. Во второй раз она так вспыхнула два часа спустя, встретившись с ним в танцевальном зале Дома офицеров. А Шеремет был крайне удивлен вторично.

Правда, вскоре он убедился, что не только этот, но и другие костелы в Литве не просто функционируют, а еще и на полную мощность, с привлечением не только широких слоев населения, но и всех возрастных категорий, начиная с дошкольников, которые, птичками впархивая в храм, в праздничных нарядах и с просветлевшими личиками сразу припадали на одно колено, быстро творя крестное знамение, — и это вполне естественно, без какого-либо напряжения.

Во сравнении с православными церквами Украины и России, в тьме которых терялись немногочисленные, преклонных лет женщины со скорбными лицами, это поражало. Не говоря уже о единственной на весь Каунас небольшой православной церкви, которая выглядела еще более запущенно-убогой относительно своих подруг в славянских краях. Возле той церкви было небольшое кладбище, такое же запущенное. Среди густых кустов Шеремет случайно наткнулся на скромный обелиск с полустертой неумолимым временем надписью: «Российским воинам, погибшим за Отечество в войне 1914-го года». Вокруг валялся мусор, проржавевшие консервные жестянки, грязные от дождей бутылки с выцветшими этикетками. Он не выдержал, разыскал попа, брюхатого мужика лет сорока пяти с неряшливой бородой и запахом спиртного, ткнул толстой мордой в безобразие: «Если сами не в состоянии навести элементарный порядок, почему не скажете военным? Ведь это наши солдаты, они погибли за Россию. Так же, как их сыновья погибали двадцать семь лет спустя за Советский Союз. Как вам не стыдно?» Поп сначала попробовал упираться и держать марку, бубнить что-то о безбожниках, которые приходят непрошенными да еще и «права качают» перед «слугами Божьими». Однако лучше бы он этого не говорил! Разъяренный Шеремет в доступной форме объяснил ему, что вера должна быть в душе человека, а не на устах, которые воняют сивухой. Бегло вспомнил о своих посещениях всех четырех лавр, которые были в Советском Союзе, не уточняя, правда, цели этих визитов. Коснулся традиций православия относительно военных. Озадаченный таким натиском, поп вынужден был признать его превосходство в споре. Как провинциал перед жителем столичного города, подумалось ему тогда. А затем уточнил: скорее как мелкий колониальный чиновник перед представителем метрополии. Однако всей глубины и верности этого своего впечатления он не понял тогда даже сам.

Шеремет остановил ленту воспоминаний. Нет, не все было там так плохо, по крайней мере тогда. Точнее, совсем не плохо, просто — отчужденно-холодно. Исчезло то ощущение родства с тем краем и его людьми, которое было до того. Так бывает, когда ты с человеком дружишь длительное время, а затем вдруг начинаешь замечать, что он тебе вовсе не отвечает взаимностью. Становится досадно и неуютно на душе. Но не зря говорил царь Соломон: «Все проходит!» Минуло и это.

Прощаясь с Казакявичусом, они тогда долго и о многом разговаривали. Шеремет выразил свою обеспокоенность. Просто тем, что почувствовал душой. О том, что впереди будет Вильнюсская телебашня, «цепь единения», а затем и разрушение всего, что казалось нерушимым — о таком тогда они даже подумать не могли, не то что представить. Даже в жутком сне.

— Пойми меня правильно, но ты слишком осложняешь ситуацию, — убеждал его Регис. — Не потому, что я — литовец и потому пытаюсь как-то оправдать литовцев. Как на то, еще неизвестно, кому более не до шуток здесь будет, если, не дай, Бог, что-то произойдет — таким, как я, или вам, пришлым. Маргиналы есть везде, в любой нации. Однако решают не они, а народ. Что же касается народа — мы всегда были работящими, умеренными и миролюбивыми, не склонными к авантюрам.

— Что-то не очень-то верится. — Шеремету захотелось подразнить приятеля. Однако Казакявичус воспринял все за чистую монету.

— Ты просто жизни не знаешь, сидя там, у себя в академии, в Ленинграде. А я постоянно на разных сборах у командующего бываю. Ведь наши дивизии по шести республикам разбросаны — в Туле, Витебске, Кировабаде, в Фергане была, теперь полк стал. Две дивизии здесь, в Литве. Так что ты думаешь? Меньше всего чрезвычайных событий, «ЧП» с местным населением — это у нас. Наши люди просто не вступают в драки с военными. Буркнут себе под нос «курвас-блядас-парашутистас-десантникас» — и все. Если уже так припечет — милицию вызовут. А те сразу в военную комендатуру отвезут. И все, тишина. Конфликт локализован, это главное.

— А упорное сопротивление советской власти вплоть до пятидесятого года? Это кто делал — марсиане? С оружием в руках? — умышленно сыронизировал Шеремет.

— Ты меня тем в одно место не пыряй, — обиделся Регимантас. —У вас в Западной Украине еще хуже, чем у нас было, и дольше. Отец мой сам знаешь, на чьей стороне был, и за кого в бой ходил. Да и твой то же делал, так что мы с тобой одного поля ягоды. Поэтому — не нужно… Как у вас там все было —перегорело, даже искр не осталось, так и у нас давно все угасло. А что есть определенное недовольство у людей — так оно скорее материально-бытовыми причинами обусловлено, нежели чем-то серьезным. Партия все это видит и применяет действенные меры, ты и сам об этом прекрасно знаешь.

— Не столько знаю, сколько читаю. В газете «Правда».

— Что ты хочешь этим сказать?

— Да ничего. Ты же не слепой, сам видишь, что это одна лишь болтовня. «Экономика должна бить экономной» — для этого не нужно пленум ЦК проводить, чтобы до такого додуматься. Теперь с этим «постоянным ростом благосостояния советского народа». Ведь это бессмыслица какая-то выходит. Он действительно растет, но непонятно, у кого. И по каким критериям определяются передовики в этом «соревновании».

— Ты считаешь, я сам в этом что-то понимаю?

— Но кто же из нас специалист по строительству коммунизма в целом и политэкономии развитого социализма в частности? Я или ты?

— Мне иногда хочется, чтобы это был кто-нибудь другой, этот специалист… — устало протянул Казакявичус.

— Что, тяжела «шапка Мономаха», то бишь «кожанка комиссара»?

— Издеваешься? А как бы ты ответил, когда молодой лейтенант ставит вопрос: почему у нас благосостояние населения все растет, а купить в магазине что-то путевое все тяжелее? Кроме того, невзирая на всю «заботу родной коммунистической партии о Вооруженных Силах», по реальному уровню благосостояния нас практически уравняли с гражданскими? И поставили даже ниже рабочих оборонных предприятий.

— С первым все просто — потому что рост заработной платы опережает рост производительности труда. Поэтому — работать нужно!

— А о втором что скажешь?

— Об этом уже говори ты, ведь ты «замполит», не я.

— Я и сказал, привел цифры. А он мне в ответ, сопляк, заявляет: «Мой батя еще при Жукове офицерский кортик получил. И тогда офицер был одним из самых важных лиц в государстве: и по статусу, и по оплате. Я уже не говорю о деде, он у меня среди первых был в том десанте, день которого мы теперь отмечаем как праздник наших войск. Так тогда по иерархии сначала стоял красноармеец, за ним рабочий и крестьянин, а затем все другие. Офицер — тот вообще был вне конкуренции. А теперь? Солдат — он в социальном плане вообще ничто, офицеров приписали к служащим, к лицам третьей категории. Я уже не говорю об оплате: водитель троллейбуса получает, как майор. Так кто же тогда я, лейтенант? И в чем «забота партии и правительства» относительно нас, офицеров, конкретно сказывается? В том, что любезно предоставляют нам возможность с раннего утра до позднего вечера, без проходных выходных, с драгоценным личным составом возиться, нервы свои съедать? В то время, как тот троллейбусник также возится, только с девками? Или я что-то не так понимаю в этой «заботе»?

— И что же ты ему на это ответил? — не удержался от злорадных ноток Шеремет.

— Что, что. — Зло бросил Казакявичус. — Ответил так, что больше не будет спрашивать. Повозил его «мордой по батарее», постучал «фейсом об тейбл» чтобы не был таким умным, чтобы другим неповадно было. Что я еще должен был делать при своей должности?

— Ну как же — разъяснять, воспитывать…

— Шел бы ты к черту с такими советами. Ты на своих очень можешь повлиять, когда они собственными глазами видят, как в государстве что-то не то творится, куда-то не туда идем? — с горечью вымолвил Казакявичус.

— «Не понял…», — притворно-серьезно протянул Шеремет. — А кто у нас «определяющая» и «направляющая»? И вообще — кто «наш рулевой»? Нет, дорогой, если уж вы собрались вести нас к светлому будущему — так тогда и ведите. И ни на кого ответственность не сбрасывайте.

— Кто это «вы»? Это ты так о партии? — мгновенно обиделся Казакявичус, по-видимому, в порыве «замполитовского» рвения. — О партии так — «не моги»!

— Не валяй дурака, Регис. Мы с тобой не на партийном собрании и я не член подконтрольной тебе партийной организации. И партийный стаж у меня побольше твоего, а если взять семейно-потомственний — то и подавно. «Вы» — это «вы», профессиональный партийный аппарат, который, мягко говоря, присвоил себе право говорить от имени партии, от всех нас, девяти миллионов простых коммунистов. А главное — бесконтрольно управлять как всем государством, так и всем и вся в нем, в том числе и всеми нами. И вести, куда вам заблагорассудится и как вздумается.

— И давно ты так думаешь?

— С того же времени, что и ты.

— А ты откуда об этом знаешь? Как, с каких пор, что я думаю?

— Да брось придуриваться, Регис, ты же офицер, десантник: если уж стал на порожек, точнее, перед рампой, то — вперед, пошел, прыгай. Сказал «а» — говори и «б», чего уж пятиться?

— Но ты веришь, что я, как и мой отец, стал профессиональным партийцем не потому, что на другое не способен, не потому, что стремлюсь получить какие-то большие блага или возвеличиться над людьми?

— В это — верю. А почему ты туда, к тем «профессиональным ленинцам» пошел — все же понимаю не до конца. То, что ты рассказывал мне тогда в Фергане — о «комиссаре» и все такое прочее, — то было сумбурно и молодо, с тех пор сплыло целых пять лет.

— Меня «комиссаром» и до сих пор зовут, чтобы ты знал. А почему пошел туда, в профессиональные «политрабочие», как вы нас называете, скажу: потому что убежден в том, что коммунистические идеалы — это идеалы высокие, наилучшие в мире.

— А я разве против? И я «за». Действительно, идеалов лучших не бывает. Но с идеалами мы живем мысленно, а в реальной жизни — с их практическим воплощением, — заметил Шеремет.

— Тут я с тобой согласен. Действительно, их претворение в жизнь требует благородства души, ясного ума, а главное — чистоты помыслов и рук. Но — не корнай ты мне душу и сердце своими намеками и не ставь глупых вопросов. Ты думаешь, я слепой, не вижу, что творится? — скрипнул зубами Казакявичус. — Партия резко перерождается. К власти протолкались люди, для которых главной ценностью является именно она, власть, и возможности, которые она открывает, а не коммунистическая идея. Процветает лицемерие: постоянно ссылаются на Ленина, но делают все с точностью до наоборот. Партийный аппарат обюрократился и совсем оторвался от масс, функционирует сам для себя, для своих интересов, а не ради интересов народа и государства. Экономика топчется на месте и все больше отстает от Запада, не способная обеспечить реализацию популистских социальных программ, а они между тем наплодили себе всевозможных «спецраспределителей», «баз» и тому подобного — да и строят себе жизнь, как при коммунизме. За счет всего народа, относительно которого проводят политику — распределяй и властвуй. То одним бросят кусок — другие недовольны, то наоборот. Но об этом можно говорить и говорить — до утра. Ты думаешь, никто, кроме нас, этого не видит и не знает?

— Так почему же ничего тогда не делает?

— Попробовал один такой — мой отец. Он в последние годы секретарем парткомисии нашего республиканского ЦК был. Сколько всякой грязи и нечисти через его руки и голову прошло, если бы ты знал! В конечном итоге не выдержал, поговорил начистоту с одним из секретарей нашей компартии. Мол, нельзя же так, в бездну катимся. Следующим же утром об этом уже знали в Москве, а ужинал он уже в больнице 4-го управления — обследование на предмет выхода на пенсию по состоянию здоровья.

— На тебе не отразилось?

— Пока еще будто бы нет, но некоторые симптомы уже есть. Потому и написал рапорт в Афганистан. Добровольно. «Смыть кровью…», как в свое время говорили.

— Смывают всегда грязь. А ты же что? Ведь грязь не на тебе, а на них.

— Вину, дорогой друг. Вину перед партией — так они считают, — горько вздохнул Регис.

— Неужели все действительно такое прогнившее? А нам лишь пудрят мозги и бросают кости с барского стола?

— Ты что, сам не видишь? Или выводов не в состоянии сделать? А отношение к нам, военным? Ведь тот лейтенант сотню раз прав. Командование всех уровней заботится лишь о технике и «людях», «личном составе». То есть — солдатах и сержантах. Потому что за это спросят. А где и как живет офицер, какой у него достаток, какова судьба его детей, которые позаканчивали плохенькие провинциальные школы и в вуз поступить не могут — за это не больно никому. Офицер всем только обязан — партии, народу, командованию, «родному личному составу», своей семье. В подразделении что бы ни произошло — виноват только офицер. Солдат и даже сержантов превратили в каких-то инфантильно—безответственных существ. Офицеры пока еще молчат, но недовольство, чувствую, назревает.

— Так и что кому с этого недовольства? Кого оно интересует? Вашими же, политработников руками армию взнуздали так, что и не пискнет. А если кто осмелится рот открыть — вы же его сразу, как того лейтенанта…

— Устал я от всего этого, Валдис, — пропустил реплику мимо ушей Казакявичус. — Устал и отчаялся.

— В чем?

— В том, что нынешнее партийное руководство, нынешняя партийная бюрократия способны вывести страну из этого болота, из этого тупика. Нужны какие-то новые силы, новые умные и решительные люди. А откуда им взяться — не вижу. Потому что вокруг одни лишь послушные. Один лишь «одобрямс». В том числе и среди нашей военной верхушки. Они все, что хочешь, одобрят. Брежнев пообвешивал себя всевозможными бляхами, дискредитируя боевые награды — «одобряют». Захотел тот себя Маршалом Советского Союза сделать — наши настоящие маршалы даже не пискнули. Захотел позабавить своего при-ятеля Щелокова, министра внутренних дел — внедрил для милиции униформу, красивее, чем в армии, а их верхушке — генеральские звания, которых они отродясь у нас не имели, даже во времена Берии. Наши же настоящие генералы утерлись и — ничего. Приказал ввести войска в Афганистан — никто опять и не пискнул. Хотя чем все это закончится для нас — неизвестно…

Шеремет отвлекся на мгновение от воспоминаний. Теперь, когда афганская эпопея в конце концов закончилась, по крайней мере для его Родины, стало известно, что трусливо-бездумными были не все. Маршал Советского Союза Ахромеев осмелился высказать свои возражения против решения вопроса военными методами. Этим вызвал большое недовольство у шефа всесильного КГБ, генерала армии Андропова и его раздраженное замечание наподобии — «не лезьте не в свое дело». Маршал с возмущением напомнил: «Я — начальник Генерального штаба!» И получил в ответ нагло-насмешливое: «Именно так. Всего лишь начальник Генерального штаба!» Где, в какой еще стране и в какие времена директор по существу тайной полиции мог себе такое позволить относительно второго по значимости лица в Вооруженных Силах, к тому же старшего по воинскому званию? Однако, невзирая на это, вину за афганскую авантюру все эти мастера закулисных дел потом пытались свалить именно на армию.

Но то было потом. А тогда Шеремет в ответ на сомнение Казакявичуса относительно того, чем это вторжение закончится, легкомысленно-оптимистично сболтнул:

— А что здесь неизвестного? Мадьяров в свое время «задавили», чехов также, так что и с этими справимся.

До сих пор стыдно, словно от холода, передернул плечами.

— Дай Бог, чтобы все так просто, — задумчиво сказал Казакявичус. — Я после ввода туда наших войск почитал о той стране. С ними англичане трижды воевали, все пытались покорить, и трижды вынуждены были убираться прочь, «не солоно хлебавши». Как бы и нам там не погрязнуть.

— Наши не англичане. Кроме того, ты же знаешь, что попытку России завладеть Афганистаном еще Карл Маркс предусматривал. Как завоевали в свое время Туркестан, так и с Афганистаном будет.

Ни Шеремет, ни кто другой даже представить себе не могли, чтобы второе в мире по военному могуществу государство не смогло сломать сопротивления небольшого народа, который по уровню своего развития все еще стоял на пороге двадцатого столетия, невзирая на то, что оно уже заканчивалось.

— Поедем — посмотрим, — поставил точку в разговоре Казакявичус.

Ни тот, ни другой не думали и не гадали, что следующая их встреча состоится уже там. «Там, под небом чужим, под афганской лазурью.», как будет петься в одной из песен той необъявленной войны.