«Теперь — депутат»

Владимир Пасько

Очередной больничный день мало чем отличался бы от других, если бы не утренний телефонный звонок. Молодой вежливый голос с выразительным прибалтийским акцентом сообщил, что ему поручено подготовить встречу господина министра с господином генералом, и он хотел бы уточнить некоторые детали. Шеремет сначала удивился, почему «министр», потом догадался: это же они на западный манер прежнего министра всю жизнь как действующего величают. У нас к такому тянут пока еще лишь отставные «нардепы». Не перебивая, выслушал предложения и сразу подвел черту: «От господина министра нужно одно — прибыть в удобное для него время после полудня. Если он, конечно, желает. И все». На смущенном бормотании в ответ также поставил точку: «Нет, благодарю. Лекарства есть, все необходимое — также. Пусть просто приезжает».

Мысли о предстоящей встрече отвлекали от нудных будничных процедур, убыстряли течение времени. Интересно, о чем с ним говорить? Знакомы они достаточно поверхностно, не виделись лет пятнадцать — что связывает? Но если хочет встретиться — значит, что-то оно все же есть. В том их общем советском прошлом и таком разном настоящем.

Попробовал после обеда продлить чтение дедовых «мемуаров», однако почти сразу отложил старую тетрадь. Из головы не выходил вчерашний разговор с Казакявичусом. Почему, ну почему какая-то там Литва, которую никогда никто в Союзе всерьез не воспринимал, и вдруг на тебе — читает лекции им, Украине? Литва, к которой в семье советских республик-сестер всегда относились пренебрежительно-снисходительно, словно к падчерице: хотя и разумненькой и аккуратненькой, но — ни приданого, ни красоты, ни фактуры настоящей, чтобы в работе мощной была. Теперь она — в новом наряде, поправилась, принарядилась, — и поучает их, в латаных штанах, как нужно хозяйничать. На земле, где в метр чернозема и двадцатая часть мировых запасов полезных ископаемых! Которых она и в глаза никогда не видела — одни суглинки супески да торфяники. «Та трясця его матери!» — как говорила баба Векла в сердцах.

Невеселые рассуждения прервала медсестра: «Простите, к вам посетитель, по-видимому тот, что Вы извещали». В комнату осторожно, не спеша, со сдержанно-вопросительно-любезной миной зашел немолодой уже мужчина типичного средне-европейского вида. Лицо осветилось сдержанной улыбкой. Глаза за стеклами очков блеснули умом и любопытством.

— Пан генерал? Я рад вас видеть и поздравить. Как самочувствие?

— Если вы — господин министр или господин депутат, то я тогда действительно — господин генерал. А если ты тот же Юрас, то я — Валдис. Как тогда. Лаба диенас, прошау! — протянул руку для приветствия, пригласил в кресло.

Балтайтис с улыбкой повел головой:

— Узнаю птицу по полету! Регимантас сказал, что ты мало изменился с тех пор, но я не очень поверил. Теперь убеждаюсь…

Разговор не сразу, но все же приобрел непринужденность. Если не полную, то по крайней мере достаточную для того, чтобы чувствовать себя без неудобства. Как сказала бы младшая дочка-психолог подсознание было разбужено-расшатано вчерашней встречей. Но не более. Дальше зависело от них самих. Шеремет опять коротко поведал о своей одиссее от берегов Невы к берегам Днепра. Балтайтис также без ярких красок, но достаточно четко очертил свой путь:

— В те времена, если помнишь, перестройка продвигалась полным ходом: «Гласность, демократизация». Я и поверил, наивный. Съездил пару раз в Польшу, посмотрел, как у них и как у нас, да и опубликовал несколько материалов о новых экономических методах ведения хозяйства, вскрыл — кто и как у нас их тормозит и саботирует. Мне и влепили «строгача по партийной линии». За идейную незрелость и пропаганду капиталистического строя. Нужно было сделать надлежащие выводы, но я продолжал — начал «копать» историю с ликвидацией нашей независимости в 1940 г. и образованием Литовской ССР, сталинскими репрессиями стал интересоваться — сколько они Литве стоили. Здесь меня из партии и вытурили. Как и с радио. Что мне оставалось? А тогда как раз «Саюдис» начал организовываться, который вашему Руху пример подавал. С его лидером профессором Ландсбергисом я был еще до того знаком. Так что путь понятен…

— То есть — с крайнего левого фланга сразу на крайний правый?

— Точнее, на правый центр. Потому что правее еще также были, хотя и немного.

— И все время там играешь? — вопросительно взглянул Шеремет. — Я слышал, ваши там недолго при власти продержались. А ты же как?

— Как любой политик: иногда счастье улыбается, а иногда и нет. В начале девяностых улыбнулось — был и депутатом, и министром. Потом тучки набежали — однако опять пронесло, не пропал. Вернулся к работе в масс-медиа, но уже на новом уровне. Теперь вот опять депутат. Что же касается того, на каком фланге играю — у нас теперь все больше к центру стягиваются. Как слева, так и справа. Хотя и по различным причинам.

— Как это у вас так получается? — Удивился такому единодушию Шеремет.

— Очень просто. Левые наши быстро поняли, что проиграли, а поэтому, чтобы не исчезнуть совсем, давно стали на путь социал-демократии. Мы, правые, свое дело тогда сделали, свободную Литву в борьбе добыли, поэтому можем себе теперь позволить быть и более либеральными, и демократическими. Все вместе уравновешиваемся, потому в целом в государстве имеем стойкий центризм. С характерными для нынешнего мира либерально-демократическими ценностями.

— А ориентируетесь же на кого? На Америку? Европу? Или, может, на соседей — на Скандинавию?

— Сами на себя. Это прежде всего, — засмеялся Юрас. — На свои собственные национальные интересы. А затем уже на все другие и всевозмож-ные обстоятельства. Но если точнее — на Запад, на Запад и еще раз на Запад.

— А с другими же частями света как? С Востоком и Югом, например?

— Нормальные экономические отношения. Как и со всеми. Хоть с Россией, хоть с Папуа-Новой Гвинеей.

— Не слишком ли круто берете, россиян с папуасами сравнивая?

— Дело не в том, с кем кого сравнивать, а в принципе построения отношений. Никто ни для кого роль Деда Мороза с сумкой подарков играть не должен. Отношения должны основываться на общности интересов, а не на благотворительности и презентах. Или шаткой почве «общности исторического пути».

— Ладно, это уже высокая политика, — попробовал изменить тему Шеремет. — Расскажи лучше, как семья, дети, в целом жизнь.

— Да ничего, слава Богу… Жена внуков нянчит и мне условия создает, чтобы дело делал и деньги зарабатывал. А дети… У них давно своя жизнь. Сын моим путем пошел — молодежную газету издает и редактирует, еще и сам писать успевает. Дочь живописец, сейчас в Мюнхене стажируется.

— Не боишься, что там и останется? — Шеремет имел достаточно примеров среди своих знакомых, особенно патриотически настроенной интеллигенции, когда их дети, попав на Запад благодаря связям родителей, так там и оставались, не желая возвращаться и «разбудовывать неньку-Украину».

— Нет, наши на постоянно там оставаться не стремятся. Поездить, мир посмотреть, ума и опыта поднабраться, копейку какую-то заработать — это да. А насовсем — нет, у нас и у самих неплохо. А дальше еще лучше будет.

Слова Юраса кольнули Шеремета в самое сердце. Литовские девушки на Западе живопись изучают, а наши там бордели и панели заполняют. Мужчины же батрачествуют на самых черных работах от Днепра и Карпат вплоть до Атлантического океана на западе и Тихого океана на востоке. И считают везением пристроиться там хоть в наем, хоть при бабенке какой, лишь бы надольше. А если навсегда — то и счастьем почитают. Круто развела судьба их народы, да и их самих, ой как круто! Так о чем же общем им говорить, что от него осталось, за эти пятнадцать лет? Беседа медленно угасала, пауза становилась слишком длинной, обременительной. Но разве Балтайтис, опытный «пиарщик», не предусматривал, что так может произойти, когда собирался к нему? Очевидно, что осознавал. Тогда зачем шел? Чтобы отделаться этими округло-трафаретными фразами, а затем молчать?

— Слушай, пан министр-депутат, — первым нарушил тишину Шеремет. — Я понимаю, что ты теперь где-то там, в высших кругах Евросоюза, политесу тамошнему научился — разговаривать обо всем и ни о чем. Но, может, оставим все эти китайские церемонии? Ты же не для того на меня время нашел, невзирая на всю твою занятость, чтобы сейчас так забавляться?

— Правильно понимаешь, пан генерал! Сразу видно, что и тебя жизнь потерла, научила ценить и время, и настоящее общение, — засмеялся Юрас. — Действительно хотелось бы поговорить с тобой по-настоящему, так, как тогда. И именно потому, что дистанция целых пятнадцать лет. Давние приятели у меня и в России, и в Беларуси, и в Польше, и встречаемся все эти годы достаточно часто. А в Украине, вот так, как с тобой, — нет. Все уже новые, «образца девяностых». А это уже не то. Слишком многие оборотнями стали. Особенно — у вас.

— Отчего это именно у нас? Разве мы не все из сталинской шинели, хрущевского макинтоша и брежневского разукрашенного мундира появились?

— Так то оно так, но, по-видимому, из разных деталей того гардероба. — В тон ему ответил Юрас.

— Что имеешь в виду?

— Основой, собственно шинелью-макинтошем-мундиром всегда были россияне. Такими они и остались. «Великая Россия, возродим, не дадим, защитим, задавим, замочим.!!!» И т. д., и т.п. А мы, все остальные, были кто чем — рукавами, воротником, пуговицами и тому подобным.

— И какую же роль ты кому отводишь, интересно бы услышать?

Юрас подозрительно-любознательно блеснул стеклышками очков, будто выверяя-примеряя-прицеливаясь.

— Белорусы — это как пуговицы, держат полы, чтобы не задувало. Азиаты — как ватная подкладка, чтобы и не видно, и тепло. Кавказцы — как мерлушковая папаха-пирожок-шапка.

— А украинцам с прибалтами ты какую роль отводишь?

— Не обидишься?

— Чего уж здесь, сказал «а» — говори дальше.

— Вы, украинцы — как рукава. А без рукавов, как известно, шинели-макинтоша-мундира не бывает. Можно, конечно, попробовать, но это уже будет нечто непонятное. Кацавейка какая-то, а не что-то настоящее, солидное.

— Ну а себя, литовцев, кем или чем тогда считаешь?

Юрас на мгновение задумался. Но только на мгновение.

— Я долго над этим думал. И пришел к выводу, что мы, все прибалты, как тогда нас называли, образовывали что-то наподобие воротника — и на виду, и разукрасить можно при необходимости, и ничего особенного не произойдет, если оторвется. Всегда можно сказать, что так оно и задумано было — без воротника. Чтобы сорочку-вышиванку лучше было видно, — улыбнулся собственному остроумному экспромту.

— То рукава, то рубашка — ты прямо-таки кутюрье какой-то, гибрид версачи с диором и зайцевым с нашим ворониным впридачу, — криво улыбнулся Шеремет.

— Да ты не обижайся, — поспешил успокоить его Балтайтис. — Но так оно, в конце концов, и произошло. Ведь Москва нас первыми выпустила, признала нашу независимость. Еще до Беловежской пущи. А вас они все еще пытались удержать, взывали к «исторической общности». Да и до сих пор продолжают.

— Что — «продолжают»? — насторожился Шеремет.

— И апеллировать, и удерживать, — коротко кивнул Юрас. — Причем если первое — это еще полбеды, пусть себе радуются, мыслью богатеют, то второе — это уже настораживает серьезно, и не меня одного.

— Удерживает — не удерживает… Все это болтовня. Мы вон еще десятую годовщину независимости праздновали — так сам Путин приезжал, Квасневский.

— А еще кто из солидных людей? — бросил короткий взгляд Юрас. — Хотя бы из того же СНГ, не говоря уж о Европе, Америке?

Шеремет напряг память, но вспомнить сразу не смог. Борис Трайковски, президент Македонии? Так он за оружием приезжал, чтобы со своими албанцами справиться, угомонить как-то. Не ожидая, что его самого впоследствии угомонят, непонятно только, кто – злая судьба или злые люди.

— Не силься, не было на вашем празднике больше никого. Даже от ближайших соседей — прежних братьев хоть по Союзу, хоть по «лагерю»—Договору. Даже Квасневский — «лепший друг» вашего президента, — на одной ноге обкрутился и утек. А на личный юбилей господина Кучмы приезжали, помнится, почти все, по крайней мере, из СНГ. Вот и поразмышляй, что да к чему…

— Для нас главное было тогда, что Путин приехал. Это еще одно официальное подтверждение, что Россия признает нашу государственную независимость. А остальные — это все не так существенно, от этого не умирают.

— Думаешь, что так? Но советские генсеки тоже на праздники по союзным республикам ездили. А затем танки и десантников на них бросали. «Для наведения порядка», так сказать. Так чем же, по-твоему, Киев лучше Вильнюса? Или Баку, или Тбилиси? Или ты уже те времена забыл, как их, не боясь крови, пытались в узде удержать?

— Не забывай разницы между столицей союзной республики и столицей суверенного государства, признанного во всем мире. К тому же — между концом двадцатого века и началом двадцать первого…— голос Шеремета дрогнул.

— Потому так и говорю, что не только не забываю, но и вперед заглядываю. А теперь, когда посмотрел собственными глазами, что здесь у вас творится, на чем стоит та ваша независимость, которой вы так гордитесь, на каком фундаменте — у меня волосы дыбом становятся. И желание одно-единственное — прочь от вас, братья-славяне, и скорей в Европу. Как можно быстрее. Пока у вас здесь не началось такое, что еще и нас зацепит. Если не успеем подальше отбежать.

— Ну, ты уж нас совсем ни во что не ставишь, — разочарованно протянул Шеремет, не в состоянии даже возмутиться, настолько бессмысленной показалась ему тирада Балтайтиса. — А я тебя умным человеком считал…

— Не спеши разочаровываться, — быстро парировал Юрас. — Я потому и хотел встретиться с тобой, чтобы проверить свои наблюдения и впечатления.

— Тебе что, профессиональных политиков не хватило? Которые этим кормятся, да и не всухомятку? Так их у нас, как по мне, вполне хватает. Даже вам можно одолжить — столько расплодилось. Одних партий штук сто с лишним, — недовольно буркнул Шеремет.

— У вас по большей части политиканы, а не политики, а это большая разница. И даже очень. С точностью до наоборот. Разницу, надеюсь, знаешь?

— Конечно, дай-ка только в словарь по вашей политологии-трепологии загляну, чтобы научная достоверность была.

— Прости, помнить об этом денно и нощно — то мой хлеб, не твой, поэтому не обижайся, — примирительно коснулся его руки Юрас. — Настоящий политик — это высокое и слово, и призвание. Это человек, который всего себя посвятил общественному делу, служению своему народу и своему государству. Созданию и надежному функционированию такого государственного и общественного строя, чтобы было хорошо и народу, и государству, и прежде всего простому человеку.

— Так они все об этом глотку дерут, без всякого исключения. Каждый себя в грудь бьет и всем, чем угодно клянется, чтобы только избрали туда, куда нацелился, — вяло возразил Шеремет.

— А затем? Потом что?

— Да сам знаешь, чего же спрашивать-то? Разве ты сам не из таких? Не из того же теста, что и все другие?

— В том то и дело, — пропустил мимо ушей шпильку Балтайтис, — что у нормальных людей не так. Потому что то, о чем ты говоришь и что имеешь в виду — это уже политиканство. Когда люди занимаются политикой с целью прежде всего личной выгоды. И таких у вас, к сожалению, большинство. Это, во-первых, — выдохнул из себя Юрас. — Ну а второе — хотел поговорить с нормальным умным человеком, незаангажированным во всевозможных политиканских сделках. Чтобы окончательно составить впечатление.

— Ну спасибо, ну уважил, — натянуто улыбнулся Шеремет. — И о чем же ты хотел бы составить это свое окончательное впечатление?

— Если можешь — не насмехайся и попробуй меня понять. Лично я никогда не забывал, чем была для Великого княжества Литовского Руська правда, кто был с литовцами под Жальгирисом в древности и в Сибири во времена грядущие. Но слишком уж странные вещи я здесь у вас наблюдаю, чтобы всерьез верить в вашу независимость, а тем более в ее историческую перспективу.

— Это почему же, интересно? Объясни, будь так любезен, — весь аж напрягся, сгруппировавшись, словно перед поединком, Шеремет.

— У меня создалось впечатление, что ваша независимость — это не столько результат вашей силы, сколько следствие слабости ваших соседей, главное — России. Как только она опять войдет в полную силу, преодолеет свои неурядицы — для вас наступят тяжелые времена. А в том, что она справится со своими проблемами быстрее вас — сомнений нет. И тогда — «держитесь, ребята», «за рога — и в стойло», как у них говорят. Но если это действительно так, если такая перспектива реальна — так о каком тогда длительном сотрудничестве, о какой балтийско-черноморской перспективе с вами можно вести речь? Только вашей водки с перцем вместе выпить, нашим копченым салом закусывая — и вся любовь…

— Очень уж ты торопишься с выводами, так недолго и просчитаться, — искривил губы Шеремет. — Пятьдесят миллионов «за рога» так просто не возьмешь.

— Допустим, вас уже давно не пятьдесят, ты же знаешь результаты вашей переписи — как нация вы вымираете. Хотя очень жаль. Это, во-первых. Во-вторых, — на кого тогда рассчитан закон ваших соседей «О порядке принятия в Российскую Федерацию и образовании в ее составе нового субъекта Российской Федерации»? На нас, что ли? — иронически поглядел Юрас.

— Впервые о таком слышу — удивленно молвил Шеремет. — Откуда у тебя эти сведения?

— Прессу нужно читать, телевидение смотреть, радио слушать.

— Но я будто и то, и другое… Однако что-то не встречал, чтобы кто-то очень уж комментировал-обсуждал. — Шеремет совсем растерялся. — Да и что нам до их законов?

— А зачем комментировать-обсуждать? Государственная Дума Российской Федерации приняла, президент подписал, «русский народ» как всегда, готов «живота не пожалеть за возрождение Великой России» — и «всё, вперёд!». К новому «собиранию земель». Так что это ты зря — «что нам до их законов»…

— А с чего ты взял, что это на нас рассчитано?

— А на кого же? Если на нас, балтийцев — нет однозначно, наши костьми лягут, но во второй раз не поддадутся. Кавказцам с азиатами оно также ни к чему, повторное вхождение в состав Великой России. Они там уже были и до сих пор благодарят судьбу, которым избавиться удалось.

— Это не судьбу они должны благодарить, а нас, украинцев. Потому что если бы не наши «руховцы» и Кравчук — неизвестно, как бы оно тогда еще обернулось.

— Люди добро не всегда помнят, особенно удаленное от желудка и бумажника. А у них сейчас и нефть, и газ, которые они вам же и продают. Так что им и без вас хорошо, а тем более без братьев-россиян. У них теперь новых братьев вдоволь, близкой им крови и веры. Даже армяне со своими голыми скалами и коньяком — и те в объятия «матушки» не спешат, невзирая, что зажаты со всех сторон мусульманами и тысячу девятьсот пятнадцатый год помнят, как евреи Вторую мировую. А потому: «думай, Петька, где бутылка, думай. Закуска в левой руке…» — так, кажется, говорилось в анекдоте о герое гражданской войны Чапаеве?

— Тут не до юмора. Тем более такого. У нас с Россией договор. И не просто о взаимоотношениях, но и о дружбе, сотрудничестве и тому подобном. Недаром его для удобства называют просто «большой договор».

— У вас с россиянами и Переяславское соглашение было о том, что вы с ними союз заключаете, не теряя государственности, как Крымское ханство с Турцией. Вассал — но не раб. А что в результате? Каких-то тринадцать лет спустя за вашей спиной половину вашего народа опять вернули в рабство полякам. Почему — не догадываешься?

— Проиграли войну — потому и были вынуждены…

— Ну, так уж и были вынуждены, — насмешливо поглядел Балтайтис. — Просто так было удобнее. Потому что почувствовали за те годы, что наличие рядом, в союзе со своим самодержавием мощной страны свободных людей, пусть те казаки даже и вассалами считаются — это прямая опасность для существования самого Московского царства, основанного на рабстве и азиатской деспотии. А уничтожить вольности тех украинцев самим — не хватит сил. Так не лучше ли тогда раскромсать тех вольнолюбов, разделить пополам пусть со своим врагом, но в то же время и врагом той казацкой республики? Чтобы вместе постепенно переварить те куски, как удав свою добычу?

— Это было давно и неправда, как у нас в народе говорят, — огрызнулся Шеремет.

— А резня сорок лет спустя, которую Петр Великий со своими орлами устроили Украине — это тоже неправда? Когда братьев по вере и крови русские солдаты мордовали, хуже чем татары и янычары. И за что? Только за то, что требовали законных прав каждой и любой нации на свою свободную жизнь.

— Если ты так уж хорошо нашу историю знаешь, то должен был бы обратить внимание, что гетман Мазепа со своими сторонниками нарушили присягу российскому царю. А за это, за сепаратизм, во все времена карали сурово. Тем более тогда. Когда Англия как раз Шотландию под себя окончательно подминала. Приблизительно таким способом, как раньше Польша Литву, кстати, — не удержался Шеремет.

— Ничему вас, братья-хохлы, история не научила, — с сожалением посмотрел на него Балтайтис. — Если у вас все такие умеренные и законопослушные, как ты — тогда разве странно, что вы прошли за сто тридцать лет путь от казацкого государства до горсти заурядных российских губерний, от свободных людей—казаков до рабов? И это в то время, когда в Европе все происходило наоборот — крепостничество отмирало, нации консолидировались и боролись за свою свободу. А вы тихо прозябали под властью российской бюрократии и польской шляхты. То же будет с вами и теперь.

— Это мы еще увидим. Есть у нас такая пословица: говорила Насця, как удасьця. Так что ты нас рановато в гроб укладываешь.

— Зря обижаешься на меня, Валдис, — глубоко вздохнул Юрас. — Позволь спросить тебя лишь о двух вещах — и закроем эту тему. Не возражаешь?

— Давай, раз подвел к этому! — Шеремет уже «завелся» и стремился хотя бы на чем-то отыграться.

— Первое — зачем им тот закон, который регламентирует порядок принятия иностранных государств или их частей в состав Российской Федерации? Ведь такого закона нет ни в одной державе мира, насколько мне известно. Кто к ним просится? Я что-то не слышал. Разве что Югославия во времена Милошевича. Так он теперь на скамье подсудимых, актуальность утрачена. Так у них что, других проблем нет, кроме того как заботиться вопросами чистой теории? Со своей Чечней не успели справиться, а уже глазом вокруг рыщут, чтобы еще заграбастать?

— Возможно, тот их закон готовился в первую очередь для Беларуси? — Неуверенно заметил Шеремет

— Не будь наивным, точнее, не пытайся сам себя ввести в заблуждение. «Братья» с «сябрами» давно уже все порешали. Это, во-первых. Во-вторых: именно желание «принятия иностранных государств в состав Российской Федерации» — это еще как-то можно понять. Захотела, скажем, Грузия вступить — ее и приняли. А как прикажешь толковать такое коротенькое примечание — «…или их частей»? Что это значит? Как это понять, что «часть» одного государства принимается в состав другого государства? Да кто же ее отпустит добровольно, ту «часть»? Напомнить, с чего начался распад Союза?

— Не понял, при чем тут это?

— Ох, и коротка же человеческая память! Да ведь все началось с того, что Армянская Советская Социалистическая Республика захотела принять в свой состав часть Азербайджанской ССР — ее Нагорно-Карабахскую автономную область. И как начали драться в восемьдесят восьмом году — так до сих пор мира нет. Да ведь вся история человечества переполнена примерами, к чему это приводит, а те новые границы залиты реками крови.

— Не нужно так драматизировать, — пытался уклониться от опасной темы Шеремет. — Нас с тобой это не касается.

— Нас, литовцев, возможно и нет, а вас, украинцев — это еще с какой стороны посмотреть.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Шеремет.

— А Крым? А Донбасс? А Криворожье? Есть такой в России депутат Госдумы Затулин, советник мэра их столицы Лужкова — так тот открыто везде заявляет, что едва не половина территории Украины должна принадлежать России. Это как по-твоему? Касается или нет?

— Ты бы лучше за своим смотрел. Забыл, кем у вас юго-западные земли заселены и как вам Вильнюс ваш достался? Благодаря чему?

— Да помню. Сначала Польшу вместе с немцами раскромсали, а нам кость в виде Вильнюса бросили, а затем с этой костью и проглотили. Но у нас с поляками относительно этого разговоров не возникает, а вот у вас — преболее, чем достаточно…

— Не нужно нас пугать. Теперь не те времена. Есть договор о нерушимости границ, да и мировое сообщество для чего-то же существует. Прежде всего Штаты, Европа. Они нам гарантии дали в обмен на ядерное оружие, — возразил Шеремет.

— И ты всему этому веришь? Всем тем гарантиям? На вашем месте я не очень бы на них надеялся.

— Не понял, а как же глобализация, демократия и тому подобное?

— Вспомни Мюнхен и Чехословакию в тридцать восьмом году, Польшу в тридцать девятом, Венгрию в пятьдесят шестом, опять Чехословакию в шестьдесят восьмом. Не говоря уже о нас в сороковом и после сорок четвертого. Что, тогда не было мирового сообщества, США и Европы?

— Тогда были другие времена, — буркнул, не желая увязать в дискуссии, Шеремет. — Не тот уровень мировой интеграции, развития общества.

— Времена были другие, да страх перед Россией тот же. Тем более теперь: при ее огромных проблемах, при не меньших ядерных арсеналах да еще больших амбициях. Последние не уменьшаются, считай, со времен еще Ивана Грозного. Особенно учитывая, что те ядерные арсеналы непрестанно стареют и хотя бы одним тем угрожают всему миру — из-за снижения надежности и безопасности того ракетно-ядерного хлама. Так как сам понимаешь, что все оно было произведено по меньшей мере лет пятнадцать назад, еще в конце 80-х. А в среднем и все двадцать-тридцать. Поэтому представляешь себе, что там за «электроника» и «системы контроля и управления»?..

— Не волнуйся, этот страх уже проходит. Видел, как Югославию «отрегулировали»? А затем афганцев? А теперь арабов вон полируют, хорошим манерам учат. Видел, как Ирак раздолбали? В щепки за несколько дней. Быстрее, чем Гитлер Польшу. И практически без потерь со своей стороны.

— Россия тебе не Югославия или там Ирак. Она Западу нужна хотя бы как противовес Китаю. Ты «Большую шахматную доску» Збигнева Бжезинского читал?

— Да читал, читал,— досадливо мотнул головой Шеремет. — И что из этого?

— А то, что Россия вас проглотит — Запад и не пискнет. Еще и красиво обоснует — мол, для обеспечения прав человека и борьбы с коррупцией, например, если терроризма не найдет. Взять хотя бы ту же Тузлу. Захотели они за ваш счет решить свои геополитические проблемы, а заодно и некоторые внутренние – никто даже слова не сказал в вашу защиту. Ты можешь себе представить, если бы такое совершила, например, Германия относительно Польши либо Чехии, либо напомнила России о Кенигсберге? Или Япония попробовала бы себе острова таким способом вернуть?

Шеремет молчал, поскольку что он мог сказать? Ведь соседи помогают защищаться от нападающего лишь тому, кто сам себя защищает. И хотя бы взывает о помощи. А если молчит и сам плечи сгибает, так кто же тогда за него, за такого слабого духом свою грудь подставлять ринется?

– Или возьми проблему Голодомора. – Не утихал Балтайтис. – Погибло несколько миллионов ваших людей. Да это же сопоставимо с количеством мирного населения, потерянного вами от рук фашистов! Но то была война и чужие. А здесь – мирное время! И свои или – якобы свои? Если это не геноцид, то что тогда под это определение, спрашивается, подпадает? И опять же – кто выступил против, кто “не считает это определение адекватным событию”? А вы все молчите и молчите…

Шеремет раздражался, но вновь не находил что сказать. Потому что возражать эмоциями против очевидных фактов было как-то не сподручно, не тот уровень. Балтайтис же доводил свою мысль до конца:

– Но самое главное, что вам угрожает, как по мне — это ваша собственная внутренняя слабость. Аншлюс Австрии Германией почему стал возможным? Как и расчленение Чехословакии? Помнишь? То-то и оно.

— Для того, чтобы так говорить, нужно иметь весомые аргументы. А не забавляться собственными эмоциями и историческими параллелями, — вспылил Шеремет. — Мы большое, в сущности, государство и нация, по территории и населению едва ли не Франция…

— Вот на этом ваше подобие и заканчивается. Поскольку то, что французы являются политической, государствообразующей нацией — это ни у кого сомнений не вызывает. А вот относительно вас, украинцев, — так это еще с какой стороны посмотреть.

— Я не знаю, с каких ты там сторон смотришь, а я со своей вижу, что мы как государство все же состоялись. А то, что не все пока еще у нас в порядке — преодолеем, дай время, — твердо отрезал Шеремет.

— Состоялись, говоришь. — то ли с сомнением, то ли с сожалением взглянул на него Балтайтис. — Ты на меня не обижайся, Валдис, но я уже не впервые хожу по вашим улицам, читаю рекламу, общаюсь с вашими людьми, смотрю, что продается в ваших газетных киосках и на книжных раскладках — и у меня создается впечатление, что я не в Киеве, а где-то в Краснодаре или Ставрополе. С такой приблизительно частотой можно услышать украинский язык в вашей столице. Я уже не говорю о ваших Днепропетровске или Запорожье — их не отличить от Самары или Саратова. Если бы не трезубы на вывесках государственных учреждений и на кокардах милиционеров. Да желто-синий флаг над городской администрацией. И всё, все отличия.

— Если только по языку судить — тогда и Австрия прав на самостоятельность не имеет. Да и Америка с Канадой и Австралией когда-то Британской короне принадлежали, — возразил Шеремет.

— Э, не скажи. У вас с ними совсем другая история. И то, что для них естественно, что им не мешает, для вашей независимости может стать смертельным. Потому что язык — это душа нации. А ты же знаешь, что душа в человеке — это главное, что отличает его от любого другого живого существа. Поэтому — разве может быть нация без своей души, без языка? Кроме того, язык — это основа, хлеб культуры любой нации. Перед нами стояли те же проблемы, что и перед вами. И наш, и финский, и другие балтийские языки были в свое время униженными. А властвовали польская, немецкая, шведская, русская речь — где какая. Но разве можно создать литовскую культуру на польском языке, латышскую и эстонскую — на немецком, а финскую — на шведском? Да никогда и никак.

— Прости, Юрас, я не культуролог, — сухо попробовал закрыть болезненную для него тему Шеремет. Потому что в глубине души не мог не осознавать правоту его слов. Но ведь реальность неопровержима…

— Здесь и не нужно быть ни культурологом, ни политологом — нужно лишь иметь обычный здравый смысл, а главное — не быть безразличным к своей земле и своему народу, чувствовать ответственность перед Богом и людьми. И теми, кто будет после нас. Ты знаешь, почему наша нация выжила? И в чем секрет политической стойкости и нашего, и соседних государств Балтии?

Шеремет пожал плечами. Кто его знает? Он как был там в последний раз еще в советские времена — так и все. А украинские СМИ внимания прибалтам много не уделяли. Да и он не очень углублялся.

— Наша нация выжила лишь потому, что мы стремились стать культурным монолитом. Как таковых, в чистом виде, генетических литовцев нет. Ты сам слышал, какие фамилии у нас встречаются — и Казакявичус, и Сакалаускас, и Поповас. Потому каждый литовец — это смесь разной крови. Но мы считаем, что главное не это. Литовцем может быть каждый, кто способен изъясняться на литовском языке и любить Литву. Роль языка в данном контексте переоценить невозможно. Глубокая языковая идентичность была для нас превыше всего, она обеспечила создание национальной культуры в современном понимании, а не только «фольк-арт». В свою очередь, культурное единение вокруг, прежде всего, литовской культуры породило политическое единство. Так же и в Эстонии, и в Латвии, да и в других близких к нам странах.

— Да оставь ты меня в покое с этим языком. Он у нас единственный государственный. Достаточно уже этого. Как говорил наш Президент, не нужно жать и искусственно создавать проблему там, где все постепенно само решится.

— Очень я сомневаюсь относительно того, что «само решится». Слишком уж далеко зашел у вас процесс русификации, чтобы без определенной системы общегосударственных мероприятий сам устроился. Но я уважаю мнение вашего Президента. Поэтому не зацикливаемся на проблемах лингвистики. Хотя для меня, еще раз подчеркиваю, это — знаково. Потому что назови мне тогда другие ваши, украинцев, отличия от россиян. Кроме языковых. Именно то, что дает вам право претендовать на отдельность, на раздельную, собственно украинскую, а не единственно российскую или славянскую государственность?

— Ну как… — Шеремет сначала даже опешил. — История, культура, обычаи, традиции, национальный характер, — да все то, что и у всех других нормальных народов.

— Относительно истории — так она треть тысячелетия была у вас с россиянами общей. Свое особое если что-то когда-то и было, так его ваша широкая общественность либо не знает, либо не уважает. Культура — так почитай концертные афиши и послушай радио, везде одна российская попса. А на гастролях российских театров — аншлаг, невзирая на бешеные цены на билеты. Хотя театры и свои неплохие у вас есть. Что касается ваших нынешних обычаев и традиций — так они что в Казани, что в Рязани, что в Запорожье одинаковые, «совковые». А то, что является действительно национальным, вы сами же и заплевали как «хуторянство» и «шароварщина». Так что же тогда у вас осталось собственно своего?

— По национальному характеру нашему ты еще не проехался, — глухо бросил Шеремет, пораженный справедливой горечью этих слов.

— Вот характер у вашего народа — это настоящее золото, — не уловил горькой иронии в его словах Балтайтис. — Не характер, а находка. Но только не для вас, а — для оккупанта. Потому что он у вас не национальный, он у вас — никакой, тот характер. Его у вас просто нет, как такового. Потому что свой, тот, что был, который еще Гоголь в «Тарасе Бульбе» описал — тот вы утратили, а вместо этого приобрели совково-самоуничижительный. Вы не только от языка своего отреклись, вы даже национальности своей стесняетесь — охотно сами себя хохлами называете.

— Ты что, на такой же комплимент в ответ нарываешься? Я ведь также не забыл, какое у вас национальное прозвище. Так что ты слова все же как-то подбирай. Не только говори, что думаешь, но и думай, что говоришь. Ты думаешь я не знаю, сколько вы под чужим игом ходили? Сначала под польским, потом под российским? Да не намного меньше, чем мы, со времен Люблинской унии, считай. Поэтому лет под четыреста будет, срок тоже немалый.

— Прости, Валдис, я не хотел оскорбить ни твоего национального достоинства, ни твоих национальных чувств. Ни в коем случае. Извини. Просто мне очень больно, как это так, такой большой народ — и в таком упадке, каком-то самоунижении, будто в летаргическом сне. Ведь у нас действительно много общего, мы также долгое время своей государственности не имели, но мы себя как нацию сохранили. В Литве сейчас живет всего три с половиной миллиона людей. Это не намного больше, чем население Киева. Однако мы всегда осознавали и осознаем себя именно нацией, а не населением. Почему же вы, такие большие числом, аж в тринадцать раз, а такие слабые духом? Уже тринадцатую годовщину независимости отпраздновали, а действительно своего национального государства так и не добыли? И походите больше на “население”, чем на нацию.

— Не все сразу. И вообще, ты за нас не расписывайся. Какое оно для нас, это государство — своё или не своё, мы сами как-то дошурупаем. Я уже тебе раз сказал,— сердито отрезал Шеремет. — Что же касается национального вопроса, то здесь все не так просто. У нас живут миллионы людей других националь-ностей. Существует и другая точка зрения — что наше государство должно быть полиэтничным. Поэтому — национальное или полиэтничное? Кто прав?

— Ну и кавардак в твоей голове, как говорят ваши братья-россияне. Даведь одно другому вовсе не мешает. У нас что — только литовцы жили на время возобновления нами государственности? Да каждый четвертый был другой национальности. У вас, насколько я знаю, так же. У эстонцев пришлых было почти сорок процентов. А у латышей вообще почти каждый второй. Более важно здесь другое — важно не путать, кто на данной земле хозяин, а кто — гость.

— Что ты имеешь в виду? — с недоверием взглянул на товарища Шеремет.

— Самое простое и самое элементарное — право каждого народа на свою родную землю. Свою, а не какую-то там «полиэтничную». Ту, которую его предки добыли своей кровью, засеяли своими костями, а полили своим потом. Для литовцев таковой является литовская земля, для украинцев — украинская, для россиян — российская и так далее. Сколько есть на свете народов и земной тверди. И на каждой своей земле именно свой народ и должен быть хозяином. Он и только он. А все другие — только гости.

— Это все теория. На практике оно давно не так, давно все сложнее, — раздраженно махнул рукой Шеремет.

— Согласен, непросто. Но для этого нужно иметь национальную волю, мужество и настойчивость, упорно и методично разъяснять всевозможным пришельам, кто есть кто на этой земле. Что в Литве хозяева в первую очередь — литовцы, а не кто-либо другой. Независимо от того, как долго он у нас живет. Потому что живет он у нас, а не мы у него, поэтому должен вести себя, как подобает гостю — учтиво и прилично, не создавая неудобств хозяевам. Тем более что гость этот обычно неизвестно кем званый, непонятно для чего, когда и как приглашенный. Это, во-первых. Во-вторых, умный хозяин не будет никогда гарантировать пришлому, что тот будет жить у него в доме лучше, чем тот жил бы у себя на родине. Так как тогда к нему сбегутся бродяги и перекати-поле со всего света. Умный хозяин скажет такому человеку: если уже произошло так, что тебя судьба занесла в мой дом, то я буду пытаться, чтобы ты чувствовал себя и жил не хуже, чем моя семья. Именно — буду «пытаться», а не «гарантирую». А про себя прибавит: если будет у меня возможность и ты себя будешь вести должным образом.

— Я понимаю, на что ты намекаешь. Однако зато у нас обошлось без кровопролития, не так как в Средней Азии, на Кавказе, в Молдове.

— А почему вы не берете в пример Балтию? У нас также обошлось без крови и насилия. Однако при этом обеспечены права развития прежде всего титульных наций, поскольку именно они пострадали от той политики, которую проводили единоплеменники тех, кто является в настоящее время нашими так называемыми «гостями». Точнее — нами совсем не зваными.

— Но ведь есть будто бы какая-то там всеевропейская хартия прав национальных меньшинств.

— Правильно, мы и действуем в пределах этой хартии, предоставляя им предусмотренные ею права, только – по минимуму, а не по максимуму. Потому что кто же умный кормит сначала кого-то пришлого-приблудного, если своя семья голодна? Нужно сначала свою государственность крепкую построить, как в устоявшихся государствах Европы, обеспечить полноценное возрождение коренной, титульной нации, а затем уже расширять права меньшинств, тем более пришлых.

— Подход понятен. Но у вас тех «пришлых-приблудных», как ты говоришь, немного. А что делать нам, если у нас только русскими записаны восемь с лишним миллионов людей? Да всевозможных других еще два миллиона? Разве их можно трактовать как меньшинство?

— А почему бы и нет? Странный вы, украинцы, народ, ты меня прости. Ведь те ваши миллионы иноплеменных — это меньше, чем четвертая часть от населения Украины. При таких показателях государство может, в принципе, считаться моноэтничным. Потому что этнически однородных стран вообще в мире и двух десятков не наберется из двухсот официально признанных. У вас пропорция намного лучше, чем была в Литве и Эстонии, когда они продолжили создание своего государства. Прерванное, кстати, насильственным путем — путем оккупации — единоплеменниками тех, кто претендует у нас на какие-то там права, а сам приехал в обозе оккупантов. Что же касается Латвии, то там всевозможные пришлые-русскоязычные вообще едва ли не половину составляли. И ничего, объяснили им, кто есть кто и у кого какие права и обязанности. Сначала повопили, а затем вынуждены были примириться.

— Побойся Бога, Юрас! Какие оккупанты? Да ведь отцы мой и твоего Региса стали на их сторону, потому что верили в лозунги, под которыми они шли. Да и твой, насколько помню, одним из первых начал организовывать колхоз. Мы все служили в той армии, которая оккупировала, как ты говоришь, Литву. Мы сами, добровольно, вступили в партию коммунистов, ты даже стал профессиональным «бойцом идеологического фронта». Мы с россиянами во время службы из одного котелка ели, из одной фляги пили, делились сухарем и патронами и вдруг они — «оккупанты»? Прости меня, но здесь что-то не так. Потому что кто же мы тогда такие? Потомки соратников оккупантов, что ли?

Юрас вскинулся, словно от кнута, но сдержался.

— Можно я закурю?

— Ради Бога. И плесни чего-нибудь в бокалы. Лучше вон того, «Закарпатского».

— Тебе же нельзя.

— Портить нервы с тобой можно, а снять стресс — нет? Наливай! Будьмо! Гей!

— Прозит!

Душистая жидкость обожгла горло, отвыкшее от таких напитков. Мягкое тепло разлилось по телу, слегка затуманило мозги. И чего, собственно, он прицепился к человеку? Ведь сам просил — откровенно. Вот и получай…

Однако Юрас уже пришел в себя:

— Ты можешь думать, как хочешь, а я рассуждаю так. За все в жизни приходится платить. За малые грехи — малой ценой, хотя бывает и не совсем так. За большие грехи — и цена всегда более высокая. Стать на сторону обидчиков своего народа — это грех. Сознательно — грех большой. Бессознательно — более малый. Но все равно платить нужно. Если не тем, кто заблудился, то их детям. Или детям их детей. И так вплоть до седьмого колена, если по Библии. Чем раньше прервем этот отсчет — тем лучше. А сделать это можно лишь одним — служением своему народу. Своему, а не соседнему, хотя бы на чей-то взгляд, более великому и более развитому. Отмечаю — своему народу, а не абстрактному человеческому сообществу. Сделать все, чтобы именно твой народ занял достойное место среди других народов. Не «выше», а «достойное». Именно так. Я свой выбор сделал давно, Регис также .

— Господи! Да я же разве против? И я свой сделал, хотя и непросто было. Но нельзя так, по-живому. Наш народ россиян оккупантами не считает очень давно. Кто бы там что ни говорил. Даже в Западной Украине, «украинском Пьемонте», как некоторые их политики любят свой край называть. Вспоминаю сценку года два назад в своем родном Теренграде. Спускаемся с одним кадром по лестнице в подъезде дома, где тот жил. Навстречу соседка бабушка, лет восьмидесяти. По старческой привычке спрашивает просто так: «Куда идешь, Юра?». А у того юмор немного своеобразный, возьми да и ляпни на полном серьёзе: «Да вот идем, бабушка, с господином генералом москалей проклятых бить!». Реакцию бабки я помню и до сих пор: «Ёй, матерь Божья! Да зачем же, Юра? Столько лет вместе мирно жили…». Пришлось мне успокаивать бабку, а тому острослову вправлять мозги, чтобы знал как шутить, по крайней мере при мне. А ты говоришь — «оккупанты». Кроме отдельных ортодоксов ни у кого такой мысли даже близко не возникает. Возможно, кое в чем они и правы, но погоду делают не они, а народ. Более того — в народе многие чувствуют свое родство с россиянами. Можно до хрипоты спорить относительно того, хорошо это плохо ли, что к этому привело — добрая воля и наивность одних, грубое ли насилие и притворство других, но жить нужно в мире реалий, а не иллюзий, хотя бы самых сладких.

— А я о чем? И я о том же, — сговорчиво кивнул головой Юрас. — Однако очень уж они невеселые глазу, ваши реалии.

— Это же почему? — насторожился Шеремет.

— Да прежде всего потому, что нации у вас, как таковой, политической и государственной, так до сих пор и нет. Есть куча разных по национально-культурному признаку категорий населения — и все. Доминирующий признак — российский или русофильский. Так о какой же устойчивости вашей независимости может идти речь? Если вы за более чем дюжину лет собственной независимости так и не смогли создать из себя хотя бы какого-то подобия политической нации — со своими собственными политическими, экономическими и культурными национальными интересами? Даже не осознали их необходимости — собственно своих, национальных, отдельных украинских, а не — «вместе с братьями». И вы хотите после этого, чтобы к вам пошел западный капитал, западный инвестор?

— Ты опять о том же. У тебя свое мнение о нашей нации, у меня — своё. Время покажет. Что же касается капиталовложений, то здесь я не совсем понимаю. Почему бы и нет? Политика — политикой, а деньги — деньгами… На таком рынке, как наш, можно заработать так, как нигде в другом месте. По крайней мере, в Европе.

— Можно, да не всем. Это то, что я окончательно сегодня для себя осознал. К сожалению. Жаль. — Балтайтис явно заканчивал разговор.

— Что значит — не всем? Приходи, вкладывай, покупай, строй, запускай, выпускай, продавай, получай свое — кто против? — не отпускал теперь Шеремет, зацепленный за живое нотками безнадежности в голосе оппонента.

— Прийти так, как ты говоришь, к вам может только российский капитал. Потому что ему при любых условиях нечего терять — хоть будет у вас ваша независимость, хоть в федерацию с Россией вступите. Последнее для него даже лучше, он еще и все свои усилия приложит, чтобы именно так произошло — для надежности собственных прибылей. Все же другие, вкладывая деньги у вас, здесь и сейчас — рискуют, причем немало. И прибыли вряд ли оправдают риск.

— Это же почему, интересно? — недовольно шелохнулся Шеремет.

— А ты посуди сам. У вас и сейчас законодательство и чиновники меняются, почти как стекляшки в калейдоскопе. А тут еще и перспектива совсем радикальных изменений: заключишь соглашение с Киевом на более-менее определенных условиях, а через год-два что — ехать на поклон в Москву? За новым «ярлыком на владение» и опять «дары» везти? Так не лучше ли делать инвестиции сразу в Россию? А Украина пусть себе пока еще подождет, определится окончательно, что она собой представляет: нормальное государство с нормальной государственнообразующей нацией, осознающей свои собственные национальные интересы, в том числе и экономические, или какое-то искусственное образование с населением, которое непонятно чего хочет — то ли самостоятельной жизни, то ли коммунальной квартиры, то ли независимости, то ли только большего корыта.

— Жестоко ты нас, Юрас. Хотя бы немного как-то пилюлю подсластил, пускай для приличия, — криво улыбнулся Шеремет. — А то наотмашь — и пря-мо по морде. Или «мордой по батарее», как говорят немилые тебе наши братья.

— Милые-немилые… Политика и политики такими категориями не оперируют. И даже не знают.

— Что же они тогда знают, твои политика и политики? Если для них даже обычные человеческие чувства чужими кажутся?

— Они знают прежде всего то, что должны знать. То, над чем обычный человек в его будничной жизни даже не задумывается — и некогда, да и незачем, нет жизненной потребности.

— И что же это оно такое, по-твоему? Какое такое таинственное знание? Объясни нам, заурядным-обыкновенным, пожалуйста, — не удержался от иронии Шеремет. Однако Балтайтис её не воспринял, продолжил серьезно:

— Политика и политики знают, по крайней мере должны знать главное, что необходимо для выживания любого народа среди других соседей — что такое нация, что такое государство и что такое их интересы. Другие понятия и чувства — они уже должны быть лишь производными от этих трех определяющих. Это исконное правило для всех времен и всех народов, имена которых сохранились в истории. Тех, кто этим правилом пренебрег — их среди народов теперь нет, ими пренебрегла История. Dura lex — sed lex, — так говорили древние римляне. «Закон суров, но это закон». Сказали мудро, но не удержались, утратили бдительность. По крайней мере, в вопросе, который для нас с тобой сейчас такой болезненный. Потому их среди современных народов и нет. Следовательно — не повторяйте ошибок древних римлян, братья-украинцы!

Балтайтис порывисто встал, блеснул приязненной улыбкой, протянул на прощание руку:

— Будь здоров, выздоравливай и не обижайся, если что не так сказал. Не от злого умысла, а от искреннего переживания. Мне кажется, что для вас, для украинцев сейчас наступило особенное время, переломное. Пора истины, так сказать. Когда следует окончательно определиться, кто вы есть и где вы есть. Если вы суверенная нация – то должны иметь все ее обязательные атрибуты. Если вы независимое государство – то должны иметь и собственные, национальные интересы, и мужество их отстаивать. И определиться, в конце-концов, где вы есть – в Европе или в Евразии. Потому что “Запад есть Запад, а Восток есть Восток. И вместе им не сойтись…”. Это не мной придумано – это еще Редьярд Киплинг сказал, а он в этом разбирался. И интересы своей родины, Британской империи отстаивать умел – хоть словом, хоть делом.

– А тебе лично чего бы хотелось? Чтобы как наша Судьба сложилась? – С осторожностью спросил Шеремет.

– Во времена нашей с тобой молодости популярным был один грузинский тост, может помнишь: желаю тебе того, чего себе желаю, а человек себе плохого не желает. Так вот, мое желание – чтобы мы ездили друг к другу без виз. В единой для всех нас Европе. Поэтому — чтобы сбылось! Пусть вам везет!