Post factum

Владимир Пасько

В ту ночь, хотя Дед и не приходил, Шеремету спалось тревожно. Почти до утра на экранах век воспаленный мозг крутил бесконечный, как ему представлялось во сне, фильм. Со сногсшибательной скоростью друг друга сменяли варяги с их длинными «харалужными» мечами и «червлеными» щитами, которые потом неизвестно кто и почему назовет руськими. За ними — половцы, с которыми давние русичи щедро обменивались кровью — то в жестоких поединках, то в общих браках. Их сменяли безудержные в своем диком нашествии татары, за которыми почти сразу шли не намного более цивилизованные, но такие же рьяные литвины. Однако ненадолго хватило им их рвения — вскоре их потеснили хищные в своем захватничестве ляхи, с которыми упорно сошлись в кровавой сече внешне сходные с ними воины. Только и разницы, что одни кричали «естем шляхтич», «Матка Боска и пан Езус!», а те им в ответ: «За веру нашу православную, за волю, рыцарское казачество!». Вот гневным огнем вспыхнули глаза гетмана Богдана в ответ на отказ спесивого Бутурлина присягнуть от имени московского царя новому своему народу. Что обязывается защищать от недругов и уважать его вольности казацкие. «Не заведено, — мол, — так у нас в государстве Московском. Не пригоже царю подданным своим присягать!». Шеремет, услышав знакомый голос, вгляделся — да это же его добрый знакомый, артист Степанов! Шеремет силился ему сказать, что не подобает так с нашим гетманом и нашим народом вести себя, как же так, мы же с вами не раз и чарку за дружбу наших народов пили, уважаемый Виктор Федорович, — но из горла вырывался лишь какой-то стон. Гетман — тот сказать мог, но почему-то лишь заскрежетал зубами. Может, и напрасно сдержался тогда Богдан Великий, может, и по-другому бы все тогда потекло, если бы дал волю своему крутому нраву, да еще и послушался по-рыцарски прямого полковника своего Ивана Богуна. Однако разве же можно было тогда знать…

Как и под Полтавой, когда свои же опять своих не поняли. Не сообразили, что не о старшинских привилегиях речь идет, а о судьбе всего народа — казаками быть или свинопасами, свободными или рабами. А потому — мрак, мрак, мрак… На почти двести лет. И на полную грудь никак не вздохнуть, словно в гробу, в склепе. Нашей Воли гробу.

Погоди — да это же не просто мрак. Это черный мрак тюремной камеры в далеком сибирском остроге, который силится если не разорвать, то хотя бы немного отодвинуть слабый огонек коптилки, мерцающе высвечивая сжавшиеся от холода сгорбленные фигуры трех мужчин. Остальные люди спрятаны темнотой и их присутствие выдает лишь невыразительное бормотанье в тяжелом сне. Наряд и весь внешний вид этих троих не вызывают сомнений, кем они являются здесь — каторжане. И уже, очевидно, далеко не первый год. Потому что одежка износилась до рванья, самое целое место на котором — нашитый на спине бубновый туз. Волосы отросли, как у первобытных людей, так, что нечетко видны даже лица — представителю какой расы или националь-ности или какого слоя они принадлежат. Одинаково лихорадочно блестят глаза, да и голоса у всех одинаково грубые, простуженные. Единственное, чем отличаются эти трое бедолаг — это языком и интонациями. Да еще собственными взглядами, спор относительно которых, чувствуется, происходит не только что не впервые, но и, по-видимому, уже далеко не один год.

— Пся крев, яком бы вы нас поддержали тогда, о шестьдесят трецьем годзе, мы би-м тоде вибороли-сь-ты свободу и для нас, и для вас. А вы, курва маць, предали нас, бросили на произвол судьбы, сам-на-сам с московитами. Да еще и помагали-м им, з вилами и косами на нас пойшли, пся кошчь! Вас московиты считают быдлом — и правильно делают. Холопы! И место ваше — как скота. Тико цо на двух ногах, а не на чотырох! — Злобно блеснул водянистыми навыкате глазами приземистый мужчина с нездоровой полнотой и тяжелым удушающим дыханием.

— Ты, сучий сыну, шляхтич не дорезанный! Мало мы при батьке Хмеле вас понавыбивали? А в Колиивщину? Разве не достаточно? Еще мало? Так вы же, сучьи дети, должны были бы себе запомнить! Да обращаться с нашими не как со скотом, а как с людьми! Тем более, на нашей же и земле! То счастье твое, что я с левого берега Славуты, а не с правого. Потому что тогда бы ты не мучился здесь со мной на каторге, а давно в аду, в геенне огненной, в смоле кипел. Я за меньшую вину такого, как ты, хотя и своего, единородного, едва на тот свет не отправил. Потому что хотя ты и благородный, хотя и зажиточный, но — будь же человеком! А не будешь — то и за каменными стенами, и за железными вратами, и при стае охранников — все равно достанем! — громыхнул в ответ высокий человечище с орлиным носом, который торчал над длинными усами.

Да это же, по-видимому, дед Киндрат! — охнул про себя Шеремет. — Неужели он?

— Естем шляхтич, курвий сыну! Да мои предки таких, как ты, на кол сажали. На кол! А ты…— зашелся в грязном ругательстве и напряженном кашле поляк.

— От-от… Только сначала коварством и изменой в кандалы, а на кол — это уже потом. Однако если сабля на саблю — то тут уже кишка тонка, рвется, — насмешливо бросил усатый. — Если бы не Андрусивский мир, по которому московский царь расплатился половиной нашего народа за собственную немощь, опять нас в рабство к вам отдал — то не было бы потребности вам в шестидесятых годах восставать. Как и тридцать лет до того. Потому что не только вас, поляков, но и духа бы вашего на нашем Правобережье не было. Как при гетмане Богдане,— Запальчиво упрекнул казак. — Сидели бы себе в мазурских болотах, а о «кресах» даже бы и не вспоминали…

— Это есть наши природные земли, завоеванные огнем и мечем! — сбросил вскинул голову шляхтич.

— Завоеванными у кого — у нас, украинцев? Или, может, еще и вместе с тем двуногим скотом? — В глазах казака зрел опасный огонек, от рефлекторного движения руки глухо бряцнули кандалы.

Третий каторжанин, почувствовав угрожающие нотки в голосах, лишь зябко повел плечами и еще больше сощурился. Вполне очевидно, что он слышал подобное не впервые, потому лишь молча слушал, вперив глаза в мерцающий огонек коптилки.

— То было Дикое поле. — Гнул свое поляк. — Что лежало промеж нами, татарами и московитами. И которое вы, украинцы, сами не в состоянии были освоить. Поэтому мы вам помогли. Вам и своему народу, который задыхался от безземелья. — Овладев собой, с напускной рассудительностью объяснил шляхтич.

— А Литва же где была? — вскипел вдруг третий. — Да ведь между Польшей и тем Диким полем испокон веков лежали литовско-руськие земли. На которых правили наши князья вместе с руськой шляхтой. Так вы сначала вытеснили нас оттуда наглостью и обманом, а затем и их народ начали колонизировать. Как и нас: верхушку ассимилировать, а низами погонять. Поэтому разве странно, что «хохлы» не выдерживают: сотни лет продолжают бороться, чтобы все же выгнать вас со своих исконных земель. Которые вы из своего алчного высокомерия почему-то считаете собственными «кресами». Потому что реки там, видите ли, «млеком и мёдом» для вас текут, руки загребущие…

— Ну и на что вы, литвины, жалуетесь? Ваша шляхта — почти вся из ваших. Если сама для себя избрала нашу, польскую культуру — то при чем тут мы? Если ваш Мицкявичус пожелал стать Мицкевичем, гением польского народа, а не литовского — то в чем наша вина? — притворно безразлично бросил шляхтич.

— А в том, что вы потихоньку полонизируете и нашу землю, и наш народ. И наш Вильнюс российская власть называет вслед за вами — Вильно. И даже Каунас, столицу наших первых великих князей, в Ковно переименовали.

— То ты цо, поддерживаешь того хлопа?

— Не поддерживаю, но вас, поляков, в вашем корыстолюбии могут сдержать лишь немцы с запада и россияне с востока. Ощущение меры вам не присуще.

Шляхтич обиженно запыхтел. Потом, после длинной паузы, опять ринулся в бой: — А немцам оно что, то чувство меры, свойственно? Если они даже свою столицу Берлин учредили на землях, отобранных у нас железом и кровью, не говоря уже про Вроцлав и Гданьск? А россиянам, которые раскромсали Польшу вместе с немцами и австрийцами еще в конце восемнадцатого века, а затем трижды топили в крови нашу борьбу за свободу, им что — чувство меры и дружбы между народами присуще?

Литовец и казак молчали, не в состоянии сразу найти ответ.

В конечном итоге первым не выдержал казак:

— Что же это оно тогда выходит? Значит, когда тебя, ясновельможный, притесняет кто-то из сильных соседей, тогда ты вместо того, чтобы защищать себя и отстаивать свое кровью, в других землях ищешь, у кого бы, кто еще слабее, чем поживиться? Возместить свои убытки за чужой счет, так сказать?

— Нужно было защищаться, — пожал плечами шляхтич. — Земля — она слово женского рода. А женщина всегда принадлежит тому, кто более сильный. Мышцами, умом или силой воли — это не суть важно. Главное — более сильный. Одной красоты и миролюбивого нрава, да красивых песен здесь маловато. Нужна доблесть.

— Это у нас мало было доблести? Когда шесть лет подряд Польша содрогалась под нашими ударами от булавы Хмеля?

— Победа без ума мало чего стоит. Вы не сумели воспользоваться своей победой — так кто же виноват? Это же один из ваших гетманов, не я, вас за то упрекал: «През згоду все пропали, сами себя своевали…».

При необходимости и черт может сослаться на священное писание. Ты меня Мазепой не упрекай — ему по всем церквям анафему провозгласили. Потому его слова для меня мало стоят! — отрубил казак.

— Потому-то вы оба здесь и сидите, в российской тюрьме, что друг друга в братоубийственных войнах истощили да сердца взаимной яростью и враждой переполнили, — неожиданно отозвался молчаливый литвин. — К тому же лучших людей своих предали-отреклись и шляхетному плебсу да голи перекатной волю власть дали. А где и когда в мире такое было, чтобы те, кто не в состоянии самому себе толк дать, что-то путное для общества могли сделать? Да нигде и никогда! Вот и имеем: пока одни кричали в своем сейме «не позвалям!», а другие на своих радах – то больших, то черных, – выкрикивали «позор!» и «измена!», да те и другие все о вольностях древних своих пеклись — пришли московиты и всех в один мешок и загребли. И на руинах «Большой Речи Посполитой» да «Вильной Украины» выстроили из своей отсталой Московии «Великую Россию». Так что пока вы будете друг друга за грудки брать, тщеславная шляхта и свободное казачество, – старший брат вас между тем рассудит. По справедливости. Которую вы сейчас и имеете возможность чувствовать. В полной мере. И я вместе с вами, дураками, — зашелся в кашле и горьком напряженном смехе литвин.

Пораженные его словами, поляк и украинец лишь переглядывались друг с другом, не находя сразу, что и сказать. В эту минуту дверь камеры с грохотом отворилась: «Палучай папалнение!» — и сразу опять бряцнула засовами. У двери стоял, неумело поддерживая одной рукой кандалы, другой — узелок с вещами, сухощавый чернобородый человечек.

— Здравствуйте! Будем знакомы — моя фамилия Слуцкий, зовут Яков Михайлович. Бывший студент, потом служащий в конторе. В газетах сотрудничал. В настоящее время вот… — пожав плечами, с неловкой улыбкой показал глазами на «железо».

— И за что? — почти одновременно спросили втроем.

— Да как вам сказать. Особо так вроде бы и не за что. Я, видите ли, убеждённый сторонник демократии, социальной справедливости. Землю надо отдать тем, кто её обрабатывает, фабрики — тем, кто на них работает. Самодержавие должно быть свергнуто, власть должна принадлежать народу.

— Цо то за холера дясна! Опять якийся хлопоман, да еще и социалист, — брезгливо искривился шляхтич.

— Землю крестьянам — то хорошо, то по-нашему. Проходи ближе, садись, — обрадованно пробасил казак.

— Пан Єзус также справедливости хотел, – философски заметил литвин.

— Разговорчики, ядрёна вошь! Всем спать! Чтобы через минуту мне тихо было. Ша! Допрыгались, сукины дети! Враги отечества, мать вашу…Всё, тишина!!!

Шеремет барахтался в тяжелом липучем сне, словно в топком болоте, когда осознаешь с ужасом одновременно и неотвратимость опасности, и собственное бессилие. И прилагаешь отчаянные усилия, чтобы любой ценой, хотя бы по сантиметру в час — но все же выбраться из холодных цепких объятий той трясины, которая тянет все живое в небытие.

Вдруг откуда-то из подсознания выплыли звуки недавно слышанной песни:

И когда ж то наш Бог

К Украине нам путь тот покажет,

Чтобы мы, как птенцы

Не летели в чужие края!

Хотя веселого в тех словах было мало, но какая-то надежда в них теплилась. Иначе с чего бы тогда оледеневшая от тяжелого сна душа Шеремета будто оттаяла, потеплела. Потому как, действительно, ведь самое главное и самое сокровенное желание — это чтобы Господь Бог там, на небе, показал все же им всем здесь, на Украинской земле сущим, тот путь и к той Украине, о которой мечтали и за которую боролись многие поколения его народа. Да и тем, кто очутился на их земле волей исторической судьбы — им ведь также не безразлично. И нужно всем вместе проторять такой путь и к такой Родине, которую имеют его, Шеремета, приятели — литвины да и почти все народы на земле. Которые того очень хотели, конечно. И не просто хотели, а — стремились, и даже – жаждали. Но то уже другой вопрос. Наиболее болезненный и самый сложный. Однако без его решения продвижение вперед невозможно. И ответ на тот вопрос им всем еще нужно будет найти. И чем скорее, тем лучше. Для каждого из них. Для каждой семьи. Для всего нашего народа. Для Украины!