«Теперь — политолог»

Владимир Пасько

Чем ближе приближался шестнадцатый час, тем больше Шеремета охватывало неосознанное волнение. Как когда-то перед свиданием. Но здесь совсем другой случай, успокаивал он сам себя. Однако оно, это ощущение, не проходило. Мысли роились, задевая друг друга. Каким он стал теперь, давний приятель? Ведь сплыло столько времени! Вспомнил свою жизнь — и тоже целая эпоха, не на одного бы хватило. И у него ведь, по-видимому, так же. Будет ли им теперь о чем побеседовать? Так, как когда-то? Потому как всякое ведь бывает…

Шеремет вспомнил свою первую поездку за границу в сентябре девяносто пятого. Первую настоящую, на запад, в Нидерланды. Потому что когда-то говорили: «Курица — не птица, Афганистан (Монголия, Вьетнам и тому подобное) — не заграница». Тогда НАТО пригласило на свои учения представителей из всех прежних стран Варшавского Договора. К бывшему СССР подход был несколько иной, здесь чести удостоились лишь Прибалтика, Украина и Молдова.

Прибыв на место, в небольшой голландский городок, Шеремет встретил там много знакомых. С некоторыми он учился в Академии в Ленинграде, кое-кого учил сам, когда стал преподавателем. Однако реакция на встречу была не у всех одинаковой. Именно литовец, Альгис Витайтис, держался холодно-отчужденно, будто они даже не знакомы. Тот Альгис, с которым он в свое время учился в Академии, правда, будучи значительно младшим. С ним он потом встречался в Каунасе, будучи уже старшим чем он по службе. Альгис был тогда очень любезным и даже усердным. А здесь вдруг нос задрал — «лайсве Лиетува». Ну, я тебе покажу!

Когда тот опять демонстративно-холодно отвернул морду, Шеремет, надев на лицо машкару жизнерадостного кретина, панибратски хлопнул его ладонью по плечу:

— Альгис! Привет! Какая встреча! Сколько лет, сколько зим!

Тот в смятении недовольно что-то забубнил, подчеркнуто нажимая на «вы».

— Да брось ты, Альгис, дурака валять. Тоже мне, целомудренным очень стал. Или ты боишься себя перед хозяевами скомпрометировать? Так они к Украине не хуже, чем к Литве относятся.

— А ты разве здесь не от России?

— Ты что, на старости лет глазами ослаб? — умышленно в том же грубоватом тоне продолжал Шеремет, указывая на значок на лацкане пиджака. — На, держи на память, — протянул свою визитку с трезубом и желто-синим флажком.

— Ну, это же совсем другое дело! — с облегчением размяк Витайтис.

Казакявичус, судя по всему, не из таких. Иначе бы не разыскивал его здесь. Но как узнал?

Размышления прервал стук в дверь.

— Можно? — На пороге стоял Регис. Тот же, только русые волосы побиты временем и сединой, да лицо прорезали первые морщины. И вместо мундира полковника элегантный темно-серый костюм.

— Прошау, дорогой друг! Добрый день, или лаба диена! Заходи, рад тебя видеть.

— Лабас, Валдис, здравствуй, дорогой!

Несколько минут разговор вращался вокруг здоровья Шеремета, пока он сам не настоял закрыть эту тему.

— Расскажи, лучше о себе — где ты, кто, что и как? И как меня нашел?

— Недаром у вас говорят, что язык до Киева доведет. Позвонил по телефону тебе на службу — там сказали, что ты давно на другом месте. Тогда я отрекомендовался полковником — товарищем еще по Советской армии — и мне сразу дали твои новые координаты. Такой же маневр с твоей секретаршей — и я здесь.

— А как вообще узнал, что я в Украине, в Киеве теперь, а не в России остался?

— Мир тесен. Был как-то у Витайтиса. А он в кабинете альбом держит с фотографиями — о его общественной и служебной деятельности. Любит он это дело — показать свои заслуги перед государством и народом. Смотрю — на одной из них в группе военных будто ты, но в какой-то незнакомой униформе. Спрашиваю Альгиса — он дает подтверждение, даже визитку твою находит. Дальше уже дело техники. Жаль только, что узнал о тебе только теперь. Потому что я с вашими контактирую давно и достаточно неплохо, причем не только с взаимной пользой, но, должен отметить, и с удовольствием. Да и за годы независимости бывал здесь у вас раза четыре, в последний раз — во время визита в Украину Папы Римского.

— Действительно, жаль. Но расскажи же о себе, хотя бы вкратце: как жизнь, чем занимаешься, как семья?

— Надежда тебе привет передает. Работает в меру сил в фирме, которая имеет бизнес с Россией, да хлопочет по хозяйству. Что еще для женщины нужно?

— Проблем не возникает, что россиянка?

— Практически никаких. Язык она выучила весьма прилично, гражданство приняла наше, поэтому —какие могут быть вопросы? Это у тех, кто и до сих пор не может выучить по-литовски, как хлеб называется — у тех действительно определенные проблемы есть. Но без крайностей, ты же знаешь — у нас народ умеренный.

— Сын как? Взрослый по-видимому?

— Да не говори. Университет уже закончил.

— По какой профессии, где работает?

— Начал с юриста, теперь еще и диплом экономиста добыл. Сейчас стажируется в Штатах…

— Еще не женат, дедом тебя не сделал?

— Нет, Бог миловал. Да и у нас теперь молодежь рано не женится — как на Западе, сначала на собственные ноги стремится встать. Времена, когда в двадцать лет свадьбы справляли и на шею родителям со своими детьми садились давно уже прошли. Как и многое другое, — вздохнул Казакявичус. — Что поделаешь, такова жизнь…

— Ты сам как эти годы жил?

— Если по-правде, Валдис, то — сложно. Дело не в том, что жалуюсь на судьбу, вовсе нет, здесь скорее наоборот. А в порядке констатации факта, так сказать. Переход от коммуниста, настоящего, убежденного, а не просто «члена КПСС», к социал-демократу – дело тяжелое. Да и от офицера — преподавателя «партийно-политической работы в Вооруженных Силах СССР» к общественному деятелю нового государства, беспристрастному исследователю социально-политических и экономических процессов в независимой стране – тем более не легкое. Такое и дается непросто, и бесследно для души и сердца не проходит. Да ты и сам, по-видимому, что-то подобное пережил, если тогда приезжал к нам в Каунас из «колыбели революции», «города Ленина», а теперь вот в столице независимой Украины живешь, служишь в ее Вооруженных Силах.

— Ты прав, Регис. А потому давай по-порядку: сначала ты о своем житии-бытии, потом я. Согласен?

— Нет вопросов. С чего начинать?

— С последней встречи, с сентября восемьдесят шестого, чтобы важного не упустить.

Казакявичус задумался, собираясь с мыслями:

— Попрощались мы с тобой тогда, когда я еще верил и в Горбачева, и в его курс, и в возможность каких-то демократических реформ и превращения СССР в действительно братскую «семью народов». Но если не с каждым днем, то по крайней мере месяц за месяцем эта вера таяла, словно снег на солнце. Жаль только, что то солнце пригревало вовсе не то, что хотелось. Поэтому наверх чем дальше, тем сильнее взлезал чертополох, а не отборный колос. Да ты и сам помнишь, по-видимому, как тогда было. Экономические реформы обернулись последующим падением производительности труда и хищениями государственного имущества. К государственным предприятиям, как вши к тулупу, прицепились всевозможные малые и совместные предприятия, основанные их руководством и партхозноменклатурой. Эти МП и СП, словно паразиты, сосали кровь из государственных предприятий, обогащая своих осно-вателей. Товаров и продовольствия становилось все меньше, а денег на руках у населения — все больше. Одним словом, в экономике — полное фиаско.

— Что, даже у вас в Литве?

— Мы еще немного как-то держались, пытались ограничить вывоз товаров и продовольствия за пределы республики, регулировать продажу их приезжим, но недовольство Центром среди людей росло.

— А в других сферах как?

— Да никак, так же плохо. Продекларированные Москвой лозунги относительно гласности и демократизации на местах всячески саботировались. Секретари партийных комитетов и председатели советов всех уровней как привыкли «рулить» с незапамятных времен, так и продолжали. Партийная «молодежь», а такими считались едва не до сорока пяти лет, попробовала создать в партии «демократическую платформу». Я туда в числе первых было направился.

— Что там делал? К рулю или к низам ближе был?

— Скорее первое, чем второе. Пытались реформировать партию и удержать в своих руках рычаги руководства. Но уже на коммунистически-демократических принципах. Все еще в надежде на либерализацию политики центра относительно республик. Однако после проведения пленума ЦК по национальному вопросу осознал, что надежды на то, что Центр нас поймет — абсолютно безосновательные. Москва, как и известные исторические персонажи, «ничего не забыла и ничему не научилась». Не забыла великодержавного российского шовинизма, который она замаскировала под «интернационализм», и не научилась, что теперь так действовать нельзя, не те времена. Помнишь тот пленум, в восемьдесят седьмом году?

— Как не помнить! — невесело кивнул головой Шеремет. Именно внимательно изучив документы того пленума, он тогда уяснил, что деление «советского народа» на людей первого сорта — россиян, второго — «хохлов» и «бульбашей» и третьего — «чурок», «чукчей» и им подобных является окончательным и безвозвратным. Поскольку отныне освящено на наивысшем уровне и от современного, будто бы прогрессивного партийного руководства. А следовательно, маховик интернационализации, а фактически денационализации, русификации и ассимиляции наберет еще больших оборотов. Однако вслух вспомнил лишь один случай тех времен.

— У нас материалы того пленума, как было заведено, обсуждались на семинаре по марксистско-ленинской подготовке. Мне так не хотелось на него идти! Поскольку согласиться со всем тем — язык не поворачивался, а, упаси Господь, сомнение какое-нибудь выразить — так ты знаешь, что тогда было с теми, кто осмеливался «выступить против линии партии», а тем более «с позиций буржуазного национализма». Поэтому я шел, как на наказание. И все пытался как бы отмолчаться. Так как сам понимаешь…

— И как же тебе, удалось? — заинтересовался почему-то Казакявичус.

— Как ни странно. Но слушай, как это произошло. Нас в группе было человек двадцать офицеров, руководитель — генерал, начальник кафедры. По званиям все подполковники- полковники, по национальному составу процентов шестьдесят — русские, остальные — интернационал. Обычно желающих высказаться не допросишься, а тут достаточно живенько так, дискуссии какие-то ведутся. Но тональность одна, вполне определенная: как оценить тогдашнюю национальную политику в СССР — на «отлично» или всего лишь на «хорошо». Я сижу втихаря и думаю: то ли у меня мозгов не хватает понять все «прелести», то ли у вас, ребята, крыша поехала? А затем разглядел: да ведь выступают и дискуссии ведут одни лишь русские под руководством казанского татарина, который в русские записался. Остальные, такие как я, сидят, словно воды в рот набрали и глаза друг от друга прячут. Чтобы никто не догадался даже по глазам о его несогласии. Вот такой она была, «пылкая поддержка национальной политики партии широкими массами коммунистов».

— Ты промолчал — и правильно сделал. Потому что политика партии — это не твой хлеб, да и о чем тебе выступать, когда ты сам на чужой земле живешь. Но я был на своей земле, да еще и профессиональный партиец. И хотя литовцев среди нас была лишь одна десятая, я не выдержал.

— И как, из партии не поперли?

— Как ни странно, нет. На кафедре хотели «строгача с занесением», но в парткоме университета нас, литовцев, было уже большинство, потому ограничились «без занесения».

— А затем?

— Потом, посмотрев, как Москва не в состоянии ничего сделать в Нагорном Карабахе и вообще на Кавказе, как дискредитируют и третируют армию, как преступно-варварски ликвидируют наше военное присутствие в Европе, как Ельцин ради собственных амбиций расшатывает государственный корабль и все сходит ему с рук, я понял, что распад Союза Советских Социалистических Республик — это вопрос времени, причем совсем недалекого. А после событий возле телебашни в Вильнюсе вообще бросил им на стол свой партийный билет, полученные за Афганистан ордена и рапорт на увольнение из армии. С Союзом меня с тех пор уже ничто больше не связывало. Это был конец. Однако что это я — все время только о себе, — остановил бег воспоминаний Казакявичус. — У тебя как было в те времена? Насколько я понимаю, также вряд ли просто?

Просто… Шеремет лишь улыбнулся про себя. Да если начать рассказывать — ночи не хватит. Потому решил ограничиться главным:

— Я осознал это значительно позже, лишь после 24-го августа девяносто первого. До того все как-то не верилось: такое могучее государство, триста лет среди первых в мире, последние пятьдесят лет весь мир если не в уважении, то в страхе держало — и вдруг на тебе, конец. Я и в вашей независимости до того конца окончательно уверен не был. И даже в известной степени был против.

— Это вдруг почему? — Не мог сдержать удивления Регис.

— Национальный эгоизм. Когда у вас там, в Прибалтике, начали независимости требовать, в Питере велись разговоры, мол: черт с ними, с прибалтами, пусть идут себе ко всем чертям. Все равно скоро назад приползут, когда им нефть и газ перекроют. Продолжались дискуссии и у меня с друзьями. А они, как на зло, все россияне или таковыми себя представляют. И той же точки зрения придерживаются: пусть идут куда хотят, хоть все, не только прибалты, но и «чурки» с «чернозадыми». А мы сами, славяне, когда избавимся от этого разноплеменного балласта — тогда как рванем! Один я тогда решительно выступил против: нет, или все сидим в одной камере, как есть, все пятнадцать вместе, или если уж на свободу — то всех. В том числе и Украину.

— А ты, оказывается, великодержавник. По крайней мере был. — рассмеялся Регис.

— Не великодержавник, а — государственник. И не был, а есть и до сих пор, таким и умру. Потому что я был и абсолютно уверен, что государство — это институция, необходимость в которой будет существовать до тех пор, пока существуют люди.

— Почему ты так уверен?

— Потому, что именно государство защищает одних людей от других и самих от себя.

— Что имеешь в виду?

— Испокон веков каждый народ имеет свою территорию, на которой стремится жить в соответствии со своими обычаями. И государство должно обеспечить ему это право — на свою правду и волю в своем доме, перефразируя нашего национального гения. Без посягательств всевозможных чужестранцев и злоупотреблений собственных слишком эгоцентрических сограждан.

— Тогда ты понимаешь, почему мы в конце восьмидесятых поднялись за независимость. Правда, вы также вскоре присоединились. И я не раз вспоминал, как ты был тогда прав относительно Горбачева, за пять лет до того. Когда выражал сомнения относительно его сил и способностей как правителя такого большого государства. Действительно, пара хватило едва больше, чем на свисток. Хотя, в принципе, что касается нас, то так оно вышло даже и к лучшему. Потому что был бы он более мудрым и более решительным — кто знает, удалось ли бы нам так легко из московских когтей выскользнуть, малой кровью.

— История сослагательного наклонения не знает. Что произошло — то произошло. Хотя относительно прогностических способностей, то здесь я также тебя не раз вспоминал, когда все начало разваливаться-рушиться-расползаться. Твои рассуждения относительно национальности — «советский». Ты будто в воду смотрел, но еще раньше меня, за десять лет до того. Действительно, была бы у нас тогда такая национальность — никогда бы Союз не распался. Вот такие «советские» ни за что бы не дали. Они бы его сцементировали намертво. Кровью в жилах, а если надо — то и на руках…

— Вот-вот, и были бы нерушимым замком на нашем ярме. Ты что, сожалеешь? — подозрительно взглянул Казакявичус.

— Один наш политик по этому поводу сказал так: кто не сожалеет о Советском Союзе — у того нет сердца, а кто надеется на его возрождение — у того нет головы. У меня лично есть и сердце, и голова, по крайней мере, я так считаю. Кроме того, дорогой друг, если бы я сожалел, то остался бы там, где был, в Питере, а не бросал бы в зрелом возрасте насиженное гнездо и отправлялся в безвестность, где меня никто не ожидал, тем более с объятиями. И служил бы я тогда наследнице СССР — Российской Федерации. И вставал бы по стойке «смирно» под звуки все того же гимна — «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила великая Русь…», как это добросовестно делают миллионы моих соплеменников в России. Кто с желанием, кто поневоле…

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто от общения с твоими соотечественниками у меня создалось впечатление, что слишком многие люди ностальгируют по прошлому, а еще больше просто и до сих пор не определились, в каком государстве они хотели бы жить.

— Что ты имеешь в виду? — теперь уже поневоле подозрительно взглянул Шеремет.

— Опять я не туда, — смутился Казакявичус. — Прости, мне о Союзе и Литве легче говорить, это мое и я не боюсь острых углов. А у вас здесь… Разговариваю с вашими — да так и не могу иногда сообразить, то ли они действительно к независимости стремятся, то ли к новому Союзу, типа какого-то славянского или евразийского, их опять тянет. Давай, расскажи лучше о себе. Как ты в Киеве очутился, как адаптировался, когда отсюда собираешься? — обвел рукой палату.

— Отсюда — через несколько дней. Поеду еще на реабилитацию, а там — опять в строй. Так что с этим нормально. Относительно же того, как здесь очутился — об этом много говорить, да мало слушать. Если коротко: когда Украина провозгласила независимость, написал рапорт, потом добился сначала длительной командировки в Киев, осенью девяносто первого, а затем и окончательного перевода. С марта девяносто второго, уже свыше десяти лет — в Вооруженных Силах Украины.

— Жена, дети?

— Старшая дочь осталась в Питере, так получилось. Жена с младшей — здесь, со мной.

— Адаптировались, все нормально? Ведь они у тебя все, насколько я помню, питерские? Хотя у вас здесь, вижу, вопрос языка не стоит.

– Еще и как стоит, — невесело усмехнулся Шеремет. — Просто ты не с той стороны смотришь. Или оцениваешь в соответствии с конкретной ситуацией, срезаешь те самые «острые углы», на которые жаловался. Идея пришла в голову внезапно, но понравилась сразу. Это же такой шанс — ознакомиться с взглядом со стороны, посторонне-критического, но умного и осведомленного, беспристрастного и небезразличного человека.

— Регис! Можно тебя спросить? Только чтобы ответ был откровенным, абсолютно. Хорошо? Герай?

— И не просто «герай», а «лабай герай», очень хорошо. Но скажи мне, пожалуйста, к чему такая серьезность? Надеюсь, ты не имя моей любовницы хочешь узнать? И не счет в банке? А государственных тайн я все равно не знаю. Так что спрашивай.

— Тогда скажи мне, как тебе Украина? Вот мы практически одновременно, без малого полтора десятка лет, как начали строить свои независимые государства. Ты знаешь свою страну и видишь мою. Как человек умный, бесспорно, сравниваешь. Так вот — как тебе наша ситуация? Что у нас, на твой взгляд, хорошо, а что не очень? Причем меня больше интересует последнее. Рассказывать, как мы уверенной поступью двигаемся в светлое будущее, у нас и теперь не хуже, чем во времена СССР умеют. Только тогда то будущее было социалистическим, а теперь — рыночно-социальноориентированное, правовое и к тому же с развитым гражданским обществом.

— Почти как с «развитым социализмом».., — шутя подхватил Казакявичус. Однако сразу согнал улыбку с лица. — А если серьезно, Валдис, то говорить о том, о чем ты спрашиваешь, да еще и откровенно — оно будет больно. Зачем тебе это, тем более сейчас? Ты что, политолог? Тебе это нужно?

— Не политолог, но нужно. Я должен ориентироваться в том, что происходит, иметь свое мнение, а не жить лишь умом тех, кто пишет и показывает только то и так, как будет выгодно тому, кто им платит. Мне интересно мнение постороннего, незаангажированного человека.

— «Каким ты был, таким остался…», — то ли пошутил, то ли посочувствовал Регис. — Что же, тогда слушай. Когда вы тогда, в девяносто первом провозгласили независимость — как вам все завидовали! Особенно мы, прибалты. Так как у нас никаких особенных природно-экономических ресурсов не было, кроме трудолюбия наших людей. Вы же по всем, буквально всем показателями имели шансы быстро оторваться от всех нас и мощно пойти вперед. По крайней мере, нам так казалось. Так как у вас был и есть, кстати, один из наибольших в мире природно-ресурсных потенциалов, а к тому же и крайне благоприятное геополитическое расположение. Однако вы повели себя довольно странно. Вместо того, чтобы строить свое государство и реформировать унаследованную от СССР экономику под потребности своего народа, а не «народнохозяйственного комплекса СССР», вы начали кричать о разорванных экономических связях с Россией и пытаться их возобновить. Вроде бы никто не знает, что инициатором разрыва была именно Россия и что она всегда стремилась к самодостаточности во всем. И они создадут замкнутый цикл производства у себя, чего бы им это ни стоило, а в кооперацию ни с кем не пойдут. Потому что это, по их ментальности, есть зависимость от другого государства, то бишь вещь для россиян абсолютно недопустимая. Так были упущены года три, а реально даже больше, причем самого ценного времени — на старте.

— Погоди. У нас было тогда много других новых проблем, в первую очередь политических — и ядерное разоружение, и признание в мире, и междунациональные отношения, и отношения с Россией, и Черноморский флот — всего и не сосчитать…

— Ядерное разоружение — лучше бы ты не задевал эту тему. Об этом достаточно объективно и обоснованно писал еще тогда, когда вы только собирались делать эту бессмыслицу, один из ваших тогдашних парламентариев, генерал Толубко, специалист по ракетно-ядерному оружию, насколько я помню. Америка в сговоре с Россией поступили с вами так, как колонизаторы с туземцами: за пустые обещания выманили у непутевого и трусливого вождя самое главное, что составляло мощь племени. И что вынуждало чужестранцев относиться к нему если не с уважением, то с определенным вниманием. Отныне племени осталось полагаться только на чужую милость и собственную изобретательность в поисках компромиссов. Причем со всеми, везде и всегда. История же свидетельствует, что достичь такого еще никому не удавалось. А то, что удавалось, было всегда результатом дальнейших больших уступок. За счет своего народа и на пользу чужестранцам. Достаточно вспомнить судьбу Чехословакии — и в 1938-ом году, и тридцать лет спустя.

— Это дело тонкое — безопасная эксплуатация ядерного оружия, мы с тобой в нем не специалисты. Достаточно Украине одного Чернобыля. Вы же также ядерное оружие отдали, считай свое, из Шяуляйской ракетной дивизии — и ничего, себя не корите, уважать ни вы себя, ни вас не перестали.

— Так мы же не вели себя так, как вы, в других вопросах. Хоть в экономике, хоть в государственном строительстве. Мы сразу начали, шаг за шагом, ликвидировать свою зависимость от кого-либо, прежде всего от Москвы. Во всех отраслях без исключения. Тогда мир и понял, что литовцы — народ серьезный, знают, чего хотят. И относиться начали соответственно. Вы же между тем в политике все пытались между каплями пройти и польку-бабочку вокруг Москвы танцевать. А в экономике во все большую зависимость от нее впадали с теми злосчастными энергоносителями.

— Что же поделаешь, если своих энергоносителей маловато, а экономику унаследовали от СССР — крайне энергозатратную? Не останавливать же производство, которое и без того совсем упало. Здесь уже не то что польку-бабочку, но и танец живота научишься исполнять, — недовольно пробормотал Шеремет.

— Вот я и говорю, что не тому учитесь. Во всем мире давно известны два пути решения этой проблемы, причем взаимосвязанные, как рельсы в железнодорожном пути. С одной стороны — диверсификация источников, то есть ликвидация монопольной зависимости от одной страны, с другой стороны — уменьшение энергопотребления, переход на энергосберегающие технологии. Вы воспользовались хоть одним путем? Хоть на самокате по одной рельсе поехали, если мозгов не хватает дрезину смастерить? Потому что сказать нечего.

— Почему ничего? Мы вон нефтетерминал под Одессой построили, нефтепровод Одесса—Броды и дальше на Запад.

— И сколько лет на это потеряли? Десятилетний юбилей праздновали? А как он у вас работает? Ржавчина еще не съела? Или в интересах россиян в реверсном режиме нефть будете гонять?— почти откровенно насмехался Казакявичус. — А мы ведь также не нефтедобывающая страна. И Москва нам вентили на трубах начала крутить, когда еще Союз не успел распасться. Так вы что, этого не видели?

— Да видели, но все думали, что как-то договоримся…

— Надеялись, что если вы славяне, то вам какое-то послабление будет? Что «демократическая Россия» с радостью посодействует в становлении независимой Украины? — иронически-сочувственно глянул Регис.

— Ну, не так уж, чтобы очень, но по крайней мере хоть на какое-то понимание и взаимодействие, по-видимому, надеялись, — утвердительно кивнул Шеремет.

— Но неужели же вы из истории все забыли и напрочь ничему не научились? — пораженно взглянул на него Казакявичус. — Неужели никак не поймете, что Россия вам никогда не простит вашей самостоятельности? Ни-ког-да! И никогда с ней не примирится. Не русский народ, а именно Россия — государство, которое извечно имеет только имперские амбиции. С вашей Киевской Руси, кстати, начиная. Потому что без «Малороссии», а еще лучше — «Юго-Западного Края», настоящая «Великая Россия» просто невозможна. Об этом знают все, кто хоть немножко изучал историю.

Шеремет молчал, потому как, что он мог сказать? Что они настоящей истории, даже не в украинском, а хотя бы в общеевропейском восприятии, никогда и не слышали, и не видели? А все только через призму российского, а затем советского трактования? В конечном итоге не выдержал:

— Ты что, забыл, какую мы с тобой историю изучали, хоть я и в украинской школе учился, а ты в литовской? В ней о твоем Великом Литовском княжестве толком и не упоминалось, да и об Украине не намного больше было. Ты знаешь, что я для себя историю Украины открыл более-менее адекватно и полно лишь имея за плечами целых сорок четыре года? Да и то лишь потому, что удалось достать, я тогда в Ленинграде жил, учебник «История Украины» Ореста Субтельного. Который в Украине лишь родился, а рос и учился в Германии и США, живет же и работает в Канаде. Я когда ему об этом сказал, при нашем знакомстве десять лет спустя, он был очень удивлен.

— Ничего я об «Истории СССР» не забыл. Но литовцы были не в лучшем положении, чем украинцы, почему же мы не отреклись от своей истории, не забыли, а главное — выводы сделали? И не питали напрасных иллюзий?

— Регис, прости, но для меня больной вопрос — Украина. И я о ней хотел услышать твое честное и откровенное мнение, о состоянии дел у нас. Потому что у вас и без того, я вижу, неплохо. Поэтому хочу докопаться…

— Тогда вернемся к энергоносителям. Почему вы за более чем десятилетие государственной независимости не избавились от энергетической зависимости? К тому же еще и долгов огромных наделали за их поставку? Неужели Украина не в состоянии была своевременно построить нефтетерминал и нефтепровод? Мощное государство, которое умеет строить ракеты, самолеты, танки и многое другое — и вдруг не в состоянии осуществить обычный инженерно-строительный проект?

— Да в состоянии, по-видимому, строили же до этого и нефтепроводы, и оборудование соответствующее.

— Тогда почему? Ты не задумывался над этим вопросом? — не уступал Казакявичус.

— Глубоко — нет, потому что — и некогда, и незачем. От моего поля деятельности это далековато, — отделался отговоркой Шеремет.

— А зря. Тогда я тебе скажу: а ты не задумывался, почему вы и до сих пор так неистово качаете из России и нефть, и газ, и безбожно их сжигаете, не задумываясь о последствиях? Потому что, как сказал один из ваших так называемых олигархов, «все большие состояния в Украине сделаны на трубе». Россия вас «посадила на трубу» так же примитивно-просто, как наркоторговец «сажает на иглу» начинающего наркомана. И даже не на одну «трубу», а сразу на две — нефтяную и газовую. А работают в поте лица, чтобы это положение сохранить как можно дольше, если не навсегда, сотни, если не тысячи людей, у которых и власть, и деньги. Причем эти люди прежде всего в Украине, являются ее гражданами и даже присягу ей приносили как государственные служащие.

— Что и кого ты имеешь в виду? Конкретно, — недоверчиво взглянул на него Шеремет.

— Не буду обременять тебя ненужными тебе «схемами», скажу просто: здесь существует целая могучая система, которой крайне выгодно, чтобы украинские «трейдеры», а проще торговцы закупали нефть и газ именно в России, а не в любой другой стране, потому что нигде больше такие грабительские сделки не пройдут. Львиная доля при этом достается россиянам, это у них настоящие олигархи, а не у вас. Но достаточно получают и ваши, те также олигархи, но только калибром поменьше, мистечковые. Освящают же и покрывают все эти безобразия те, кто должен с ними бороться — соответствующие государственные чиновники. За соответствующую мзду, естественно. Таким образом, все смеются и все довольны: олигархи с обеих сторон и украинские чиновники – потому что имеют кто «бешеные», кто «большие», кто «солидные» деньги; российское правительство — потому что они одним выстрелом убивают двух зайцев: и рынок сбыта имеют, и рычаги политического влияния на прежнего вассала, причем весьма мощные. Так кому же и зачем нужно, чтобы Украина имела собственный нефтетерминал и нефтепровод? Чтобы весь этот золотой дождь превратился в жалкую изморось, а то и вовсе прекратился?

Шеремет сидел озадаченный, не зная, верить или нет. Потому что слишком много достаточно и даже очень известных и значительных людей доказывали противоположное — что терминал если и нужен, то не так чтобы уж очень, а нефтепровод Одесса—Броды — это вообще что-то непонятное. А когда построили — так запустить по-людски никак были не в состоянии. И те, и другие ссылались на государственные интересы, апеллировали к народу, который опекают и даже клялись Украиной. А государственный долг, в том числе и за энергоносители между тем висит игом на шее украинского народа – и живых, и нерожденных…

Будто прочитав его мысли, Казакявичус нарушил тишину вопросом:

— А ты не скажешь, случайно, почему у вас долги перед Россией за энергоносители считаются государственными?

— Как-то особенно не задумывался. — Пожал плечами Шеремет. — Кажется, потому, что наши платили нерегулярно, а россияне пригрозили, что прекратят снабжение. Вот, чтобы снять остроту, государство и предоставило свои гарантии.

— Допустим, что так. А ты не задумывался — почему? И кому это выгодно? Ведь энергоносители закупаются у негосударственных российских компаний негосударственными же украинскими компаниями. Так? Так. Потребляют эти энергоносители преимущественно негосударственные предприятия, поскольку промышленность у вас на две трети, если не более, приватизирована и принадлежит частным, подчеркиваю — частным лицам, а не государству. Так? Так. Тогда кто же за них, за вполне конкретных и немногих, но богатых частных физических лиц, должен платить? И при чем тут государство? Если на всех этапах у каждого свой бумажник? В советское время и первые годы независимости такое было еще хотя бы как-то понятным — пока был переходный этап. А теперь? Когда все раскрадено—поделено-приватизировано давно и не по одному уже разу?

— Да черт его знает. Есть у нас экономисты — пусть они и думают, — сердито засопел Шеремет.

— Это ты напрасно. Они надумают так, как будет выгодно тем, кто им платит или приказывает. А государственный долг перед другой страной — это иго, которое вы, нынешнее поколение, набрасываете на своих детей и внуков, которые еще в колыбели, а то еще и не родились. Так вы осознаете, что делаете? И в чьих интересах?

— Слушай, ты меня уже совсем замордовал этой своей «политэкономией дикого постсоциализма». У вас что, такого нет?

— Именно такого — нет. Потому что такое даже представить себе невозможно, пока у вас не побываешь. Прости, но это так. К сожалению. Ты пойми: если государственный долг можно сравнить с игом, которое хотя и тяжело, но терпеть можно, то практически единственный источник обеспечения энергоносителями – это уже как петля на шее. Только и разницы, что не у какого-то одного бедолаги, а у целой нации, независимого государства. Дернет за эту петлю какой-нибудь “газпром” или “транснефть”, то есть, вентиль перекроет – и все, конец, замерла жизнь в этом государстве. Сначала коллапс, а затем смерть. Для начала – независимости, а затем – и самостоятельности нации. А потом и ее существованию вообще. Недавно таким образом белорусов уже проучили, а заодно и вам продемонстрировали, чтобы выводы правильные делали, не забывались, кто в Евразии хозяин.

Да мы и так кажется без передыха перед ними выплясываем, подумал про себя Шеремет. Вслух же сердито спросил: – Неужели у нас настолько плохо по сравнению со всеми?

— На данное время — да, хотя и горько об этом говорить. Поверь, я знаю о чем говорю. Центральная Европа, Балтия — это мой хлеб. Кроме того, я плотно сотрудничаю с аналогичной моему центру структурой у вас, в Киеве. Есть здесь у вас такой ЦУСЕП.

— А это что за зверь?

— Независимый исследовательский центр «Украина: социология, экономика, политика». Так что ситуацией владею не хуже многих ваших, а возможно и лучше. Вас опередили в Европе все, кто только там есть. В том числе все страны прежнего социалистического лагеря и СССР, кроме разве что Молдовы. Вы — вторые с хвоста.

Шеремет молчал, не в состоянии что-то отрицать, и в то же время не в состоянии со всем этим согласиться. Потому что это был фактически приговор.

— Это я тебе еще не все сказал. До энергосбережения и структуры вашей промышленности не дошли, не успели, — прервал паузу Казакявичус.

— И слава богу, все, на сегодня уже достаточно, — замахал руками Шеремет.

— Правильно предлагаешь. Потому что там ситуация ничем не лучше, чем в снабжении энергоносителями. То же обогащение отдельных категорий людей, причем очень ограниченного числа, за счет государства и всего остального населения. Только техника немного иная. «Схемы», как они у вас говорят.

— Господи, Регис, я уже сам не рад, что начал с тобой этот разговор. Недаром в какой-то из мудрых книг, в Библии, кажется, написано, что «в больших знаниях — большие и печали». А простые люди говорят: меньше знаешь — крепче спишь.

— А как же мне тогда спать, Валдисе? Если я знаю в тысячу раз больше, чем ты? Обо всем том нашем Союзе, которым мы когда-то так гордились, когда были лейтенантами? Да и у нас в Литве хотя и лучше, но также проблем хватает. Хотя и другого плана.

— Прости, Регис, дал слабинку, моя вина. Ведь сам напросился. Спасибо за то, что сказал, а главное — как. Поскольку вижу, что правду, и не с холодной душой. Но ты если не завтра, так через пару дней уедешь, а мне здесь жить. Это моя Родина, у меня другой нет — ни «исторической», ни «гринкарты», ни даже планов подобных. Какая из проблем, по твоему мнению, у нас наибольшая? С чем в первую очередь бороться, что крайне необходимо преодолеть?

Казакявичус долго и тщательно разминал сигарету, щелкнул дорогой зажигалкой, пустил в сторону длинную струю ароматного дыма:

— Я много разговаривал на эту тему со своим коллегой, директором ЦУСЕПа. Его также волнует то же, что и тебя — где то «главное звено», как говорил Ленин. Толковый, кстати парень, также бывший военный — полковник Геращенко Анатолий Иванович. Не слышал о таком?

— Да знаю я его еще из старших офицеров на побегушках, лет десять, если не больше. Вырос за это время в геометрической прогрессии, молодец. Того и гляди, здороваться перестанет.

— Да нет, он будто не из тех, производит впечатление порядочного человека.

— Тогда слава богу. Полного штиля и мягкой ему площадки, как у нас говорили. Что дальше? До чего вы с ним дошли?

Казакявичус опять начал мусолить свою сигарету, подбирая, очевидно, слова. В конечном итоге вымолвил. Медленно, по слогам:

— Кор-руп-ци-я! Коррупция во всех без исключения эшелонах государственной власти. Только в одних учреждениях или отраслях, регионах она меньшая, в других — большая. Но присутствует практически во всех звеньях и везде, где есть чиновник, от которого хотя бы какая-то малость зависит. Незабываемый Владимир Ильич Ленин в свое время говорил: «Или социализм победит вошь, или вошь победит социализм». Так и у вас здесь: «Либо независимое Украинское государство преодолеет коррупцию, либо коррупция подорвет независимость». Или подроет, как свинья под дубом веко-вым в известной басне. Какое сравнение больше по нраву — такое и выбирай.

— Да что ты из нас идиотов каких-то делаешь, — не сдержался Шеремет. — Коррупция, коррупция. Президент на этот счет уже давал свою оценку — не нужно драматизировать. Это я коррупционер, по-твоему?

Казакявичус удивленно вытаращился на него:

— А ты-то здесь причем? Речь идет прежде всего о взаимоотношениях финансово-экономической сферы и власти. Вы, армейцы, здесь сбоку- припеку, как говорят россияне. Здесь впереди идут «силовики», а не «защитники». Так что сиди и не рыпайся. Что ты возьмешь? Взятку за вступление в свою Академию? Так у вас в армии идут лишь те, кто сам с кваса на воду перебивается.

— Ты откуда знаешь?

— Я же говорил — и бываю, и изучаю, это мой хлеб. Мы ведь также свою армию строим. Но на несколько других, мягко говоря, принципах.

— Ты мне зубы не заговаривай. Сказал «а» говори «б». У вас что — коррупции нет? Или в других странах? Что вы нам глаза колете? – Перешел в контратаку Шеремет. – А в чьей стране, скажи на милость, недавно президента в результате импичмента с должности устранили? В первый раз в Европе. И за что? Неужели забыть успел?

– Не вижу оснований для такого сарказма, Валдис. – Без тени стеснения заметил Регимантас. – Импичмент президента Паксаса – это не столько грех и стыд, сколько свидетельство зрелости демократии и верховенства закона в нашей стране. Одинакового для всех, от простого гражданина до президента. Я бы сказал, что это даже больше – это экзамен нашего народа на способность не только добыть свободу, не только противостоять внешним враждебным вызовам, но и уберечь свое достоинство и свободу от всевозможной внутренней нечисти.

– Ты на что опять намекаешь? – Насторожился Шеремет.

– Не намекаю, а объясняю. – Гнул свое гость. – Относительно Паксаса, так его коррупционная деятельность, кстати, окончательно не доказана, существуют лишь подозрения на то, что он и некоторые его сотрудники могут иметь связи с международной преступностью и быть под воздействием лиц и структур с сомнительной репутацией. Не “имеют, есть”, а лишь – “могут”. И уже одно это признано таким, что угрожает национальной безопасности Литвы. Сама возможность, лишь подозрения, пока еще не доказанные. Однако для нас даже этого оказалось достаточно, чтобы принять меры к очищению нашего государственного организма.

– Да я ведь разве против? Я – за, молодцы, лабай герай, очень хорошо. – Попробовал пригасить горячность приятеля Шеремет. – Остынь немного.

– Нет, ты слушай, слушай дальше. Если уже на то пошло, то выдвинутые против нашего президента обвинения иначе как смехотворными по сравнению с вашей, украинской действительностью не назовешь. Ваши власть предержащие разворовывают и распродают страну оптом и в розницу – и ни один еще не был наказан. По крайней мере вашим с позволения сказать правосудием.

– Это уж слишком! Назвать человека преступником может лишь суд. – Без большой уверенности бросил высокопарную банальность Шеремет.

– Ты за них не беспокойся, суд назовет, причем в ближайшее время. Ведь в Штатах на скамье подсудимых сидит не чей-нибудь другой, а именно ваш экс-премьер! Который прибыл в Штаты почему-то не с вашим украинским, а с панамским паспортом, причем выданным незаконно. Да ведь для Запада это вообще скандал! А сколько ваших “новых украинцев”, невзирая на свои наворованные миллионы, за границу боятся выехать, добровольно “невыездными” стали? И ночью в холодному поту просыпаются, потому что снится, как их счета на Западе арестовывают, а самих спрашивают, вежливо так: объясните, будьте так любезны, откуда вы эти деньжата взяли, они вслучайно не “грязные”? Ты в интернет, кстати, за новостями ходишь?

— Я же тебе еще смолоду говорил, что пользуюсь только официальной и официозной информацией, к «враждебным голосам» не прислушиваюсь. Да и некогда, по-правде говоря.

— А зря. Узнал бы много интересного, что о вас мир думает. А не только то, что ваши карманные «мини-гебельсы» рассказывают.

Согласиться со всем сказанным Казакявичусом Шеремету не позволяло чувство патриотизма, простой человеческой любви к своему народу, краю, государству. Хотя бы за то, что они есть. Что существуют, дали ему жизнь, имя и смысл этой жизни, существования на свете. Что же касается гордости — это уже другое дело. Предмет для этого также всегда найдется. Правда, только у тех, кто любит.

Отрицать все сказанное старым другом? Такого Шеремету не позволяла совесть. Хотя бы потому, что он сам же и вызывал его на откровенность. Не говоря уже о том, что многое из сказанного им тяжело было безапелляционно отрицать, опровергнуть. По крайней мере для порядочного человека, каким он себя считал.

Поэтому на прощание лишь крепко пожал Казакявичусу руку:

— Спасибо, друг! За все! И за то, что было, за нашу общую молодость, и за сегодняшнее. Спасибо, что не забыл, что не избежал откровенного разговора. Спасибо! Дай Боже тебе удачи! До встречи! Бывай здоров!

Тот несколько дольше, чем требовалось, потоптался на месте, достал платочек, будто чтобы протереть очки, а задержал его почему-то на глазах. Уже взявшись за ручку двери, обернулся:

— Слушай, едва не забыл. Ты некоего Юраса Балтайтиса знал, когда бывал у нас в Каунасе? Он когда-то на радио работал.

— Конечно! До сих пор помню.

— Привет тебе передавал. Он со мной вместе на этой конференции. Я когда собирался к тебе, поведал ему, что у меня здесь такой друг. Он фамилии твоей не помнит, лишь имя. И также поделился воспоминанием о давней встрече с необычным советским офицером-украинцем. Пришли к выводу, что речь может идти об одном и том же человеке. Но уверенности не было, потому он не решился, просил меня уточнить. И в случае чего — договориться о встрече.

— Что здесь уточнять и договариваться? Дай ему мой телефон и пусть заезжает. Я после двенадцати свободен — рад буду видеть. Герай?

— Лабай герай! Аче! Лабай ачо! До новых встреч! Но чтобы уже в другом городе и при других обстоятельствах.

— Договорились! Бывай!

Уже в дверях Казакявичус обернулся, поднял с ясной улыбкой руку:

— Боритеся — поборете! Слава Украине!

У Шеремета перехватило дыхание:

— Спасибо, друже! И Литве слава!