[Тятенька мой был умный человек]
Г. Ф. Квитка-Основьяненко
Тятенька мой был умный человек. Имев всякие дарования, он посвятил себя на один предмет, именно: был поверенным у разных достаточных помещиков и обрабатывал дела их по судам. Когда же уму его не доставало работы и руки его оставались без писания, что он называл «застоем», тогда тятенька прибегал к особым средствам: выпустит какой слух к невыгоде одного помещика и даст такой вид, что это разглашено соседом его, часто искренним приятелем первого; тут и пошла работа. Соседи перессорились, и оба шлют за тятенькою, прося совета, как им в таком случае поступить? Тятенька как умный человек предложит им искать удовлетворения через судебное место и в доказательство скажет:
«Вы ясно чувствуете, что вы обижены. Вам ни оставить, ни простить своей обиды невозможно, поелико в собственном деле судьею никто быть не может, а довлеет таковой казус предать судебному рассмотрению, к чему вы и присягою «обовязаны» не скрывать никакого зла, да умолчав, будете виновны паки перед законом, введя судебные места в бездействие. Чем займется суд, когда в нем не будет дел? А за бездействие строгая ответственность причиняющим ее. Того ради немедля извольте подавать, во-первых, явочное, а потом, обдумав дело со всех сторон, подадите и исковое».
Стесненный таким положением помещик, убоясь ответственности за молчание, стеня принимается за процесс, договаривает тятеньку «ходить по этому делу». Тятенька не отказывает, назначает цену трудам своим и, как отличный юрист и умный человек, пописывает прошения, понюхивает табачок и без устали принимает, кроме условленного, подарочки, обсылочки и необходимую сумму на новый, не бывший ввиду, предмет.
Таких занятий тятенькиному уму, знаниям, рукам, карманам, ларчикам и даже ключнику его, разом встречалось от пяти-шести помещиков по различного содержания процессам. Сверх того, тятенька имел секретные занятия. Написав прошение истцу явно, он отряжался в тайную экспедицию: ночною порою и переодевшись, чтобы не быть кем-нибудь узнану, он отправлялся к ответчику и там писал возражение на им же написанное прошение; и таким образом, как он выражался, «служил ближним своими способностями из человеколюбия; помогал каждому в беде сущему». За что не был оставляем и всегда от ответчика с избытком против истца.
Такими общеполезными трудами улучшив состояние свое, он вместо родительского хуторка, во всем ничтожного, скоро благоприобрел столько, что купил деревеньку значительную, но малоземельную. Чтобы же крестьяне не терпели от недостатков крайности, так тятенька обратили внимание на соседних казенных крестьян, изобилующих землею, то и рассудили уровнять ею своих крестьян с казенными и в силу того начали завладевать сначала помаленьку, далее все более и более, наконец до того, что глупые крестьяне, почитая себя обижаемыми, вздумали начать процесс. Пошло дело по судам, потребовались справки, доказательства; тятенька все представлял, в дополнениях не скупился, и надо отдать справедливость уму его, мало и писал, но спокойно владел благоприобретенным имением.
А тут еще случился особый казус. Была сирота, наследница значительного имения и благодетельным опекуном до того была призрена, что чуть ли не на кухне жила. Тятенька мой, как умный человек, сжалились над этою сироточкою, задумали на ней жениться. Девушка в крайности, в утеснении, без защиты, конечно готова была решиться на последнюю крайность, недолго думавши, дала тятеньке слово выйти за него. Опекун было думал воспротивиться, но когда тятенька убедили его, то он и согласился. И вот любопытно: перед венцом написали какие-то бумаги, и тятенька охотно подписал их, а придя от венца, сам начал оспаривать их и до того поддержал право бедной сироты, что не уступив опекуну ни ниточки и так настоятельно действовал, что заставил опекуна в тот же час в чем был, выехать из имения.
Вот тут уже тятенька зажил барином. Имение в нескольких богатых деревнях, в одной из них дом огромный, убранный отлично; кладовые и погреба наполнены всем по возможности, экипажи, лошади… одним словом, тятенька стал первым человеком в уезде и известен в губернии.
Вот что значит ум в человеке! Без выспренных наук, без дальнейшего образования, без родства, связей и покровительства, не торгом, не промыслом, не оборотом, не подрядами и ничем таким, а единственно тонкостью ума, знанием людей и сердца их, тятенька все это благоприобрел и мог быть доволен судьбою на целый век.
Маменька моя вышла за тятеньку, едва исполнилось ей четырнадцать лет. Быв в опекунском призрении, она была им совершенно презрена. Больше заботились о какой-нибудь лошади, испанском баране, нежели о ней. Быв всегда с служанками, она не могла иметь никакого понятия о людях и приличии. Домашний писарь обучил ее читать и писать. Дальновидный опекун счел необходимым просветить ее до этой степени, чтобы по возрасте она свободно могла подписать отчеты, сделки и все акты, какие бы он нашел для себя нужным дать ей подписать. Живя в большом угнетении, очень натурально, что маменька предложение тятенькино сочла особенным для себя счастьем, а вышедши за него и увидев, что все окружающее ее и слышимое ею из описей, есть ее собственность, она почитала это волшебством.
Тятенька очень любил маменьку, и как умный человек берег ее здоровье; доставлял ей удовольствия, возил к соседям, принимал их у себя… маменька узнала людей, свет ее окружающий, сообразила, разочла… и скоро сделалась задумчива, далее печальна, принялась скучать, горевать, удаляться от общества и, кроме двух-трех искренних приятельниц, с прочими пресекла всякое знакомство. Натурально, что от скорби душевной начало страдать ее здоровье. Тятенька усилил ласки свои к ней, заботился о восстановлении ее здоровья, но ничто не помогало: маменька чахла и притом была беременна.
Рассказывала мне одна из бывших при маменьке горничных, что тятенька всегда был очень ласков с маменькою, но что один случай испортил все. Маменька была не здоровее обыкновенного. Навезли из города разных секретарей, пригласили близких соседей, тятенька, скрыв их, вошел к маменьке и после необыкновенного ласканья и целованья, предложил ей подписать разные бумаги. Маменька хотела их прочесть. Тятенька, щадя здоровье ее, не хотел доводить ее до такого беспокойства, а уверял, что это бумаги нужные и даже необходимые по имению; но когда маменька без того не хотела подписать, то тятенька, с неудовольствием вручил их ей и сказал: «Скорее же читай и подпиши; необходимые для этого чиновники ожидают».
Маменька прочла бумаги и – пересказывала горничная – конечно, что ни есть там жалкое было написано, что читая их, изволила утирать слезки, потом сказала барину, да так жалко, что и у меня сердце замерло: «Зачем, дескать, вы меня морите, друг мой? Я и без того уже доживаю свой несчастный век!» Дасть бог мне дитя, я им не буду тешиться; не кому же имение достанется, как ему и вам. Зачем же бумаги писать?»
– А как же ты умрешь и дитя по твоему нездоровью родится слабое да умрет, так что мне тогда останется? – сказал барин круто. Так все рассказывала горничная.
Барыня де от таких слов ахнула, всплеснула руками и громко зарыдала. Потом, укрепись, сказала: «Вы и на невинного, еще света не видевшего, умышляете?.. Теперь ясно вижу, что вас заставило искать моего несчастья, жениться на мне. Три года я все уверяла себя, что вы, может, меня любите хоть за то, что я вам доставила…» Тут и пошла между ними перебранка, да какая?.. Барин покрикивает, а барыня, обливаясь слезами, все упрекает ему, как и через что он женился на ней… и много такого говорили, как вот барыня… ох!.. да и в постель.
Барин осерчал, ушел, гостей отпустил, а сам поехал по отчинам. Голубушка наша охала, да плакала, да через полтора месяца после перебранки, не видавши от барина никакой ласки по-прежнему, начала страдать, как вот тебя, голубчика нашего, дал ей бог. Что же она рада была! Выцеловала тебя всего, благословила тебя, молилась за тебя, прилегла на подушечку и… уснула навек».
Справедливы ли были рассказы этой горничной, уверять не стану. Но точно, маменька, произведя меня на свет, скоро умерла, так мне и тятенька рассказывал, всегда прибавляя: «Она была тихая, скромная, и только один раз в жизни огорчила меня…» – и тут он горестно вздыхал. Я очень понимал, что это огорчение причинила она ему смертью своею. Так и должно быть.
Тятенька мой, как был умный человек, то очень любил меня. Я был у него один сын и наследник богатого маменькиного имения. Умри я, так все имение перешло бы к родным маменькиным, которых тятенька очень не жаловал за то, что они упрекали его в женитьбе на маменьке. Странные люди! Не выйди маменька за тятеньку, вышла бы за другого, а тятенька разве виноват, что желал устроить свое счастье?
По вышесказанным причинам, в детстве меня нежили, холили, оберегали мое здоровье. Подрос я, тятенька, не желая ничем меня утеснять, расположил обучать меня дома. И учился я без всякого принуждения, по собственному произволению. Учители иногда залучив меня к себе, силились вложить в меня свои знания, но, при всем старании, мало успевали, а перед тятенькою превозносили мои успехи и получали сверх условленной цены, значительные награждения.
К учению не было у меня вовсе никакой склонности. В свободную минуту я выскакивал из дома, ребятишки моих лет меня ожидали, и у нас начинались свои игры. Единственное наше занятие было играть «в солдаты». Я был их офицер, строил их, маршировал, брал штурмом плетень, отыскивал неприятеля… и все такое, чем обыкновенно занимаются мальчики живого сложения, насмотревшиеся на ученья настоящих солдат.
Как я был один и притом балован тятенькою до невероятности, то и был ужасный шалун. Никак не усиживался на одном месте: бегал везде, встречающееся мне опрокидывал, бил, ломал; кто бы вздумал меня удерживать, того я бранил или, несмотря на лета, на заслугу, колотил, щипал, толкал; именно имел характер сродный к военной службе.
На тринадцатом году я уже имел сильное желание вступить в военную службу. Просился у тятеньки, но мне запрещено и думать о том. Это не охлаждало моей страсти; я продолжал играть «в солдаты» и предполагал когда-нибудь быть в военной службе.
И, вырастая, я те же имел склонности, те же занятия. В больших нестерпимых шалостях моих никто не смел жаловаться тятеньке, иначе ему же достанется, что смеет порицать господское дитя и не может перенести его забав. А этому господскому дитяти было уже шестнадцать лет и соразмерно возрасту были забавы его.
Время от времени я все более приставал к тятеньке, чтоб отпустил меня в военную службу, к чему охоту возбуждали во мне часто проходившие полки или разные команды, формировавшиеся в наших местах (это было от 1808 года); на все мои просьбы, убеждения, получал всегда один и тот же отказ; а потом при возрасте моем доказательства, что служить должны одни бедные, а богатые, обязанные пектись о благосостоянии имения своего, не должны вести себя на убой. Бедный, службою живет и кормится, богатому этого не нужно, у него есть свой кусок хлеба. Бедного окалечат, за то дадут пенсию; богатому пенсия излишня; а без руки или ноги очень неловко ездить на охоту или заниматься подобным тому.
– Но, тятенька, истреблять неприятеля, этих французов, которые никому не дают покоя, – так возражал я, кипя нетерпением броситься к ним и всех их перебить.
– Неприятелей, друг мой, числом столько, что их и не перебьешь, – так возражал мне тятенька, – побьют одних, другая куча явится; а когда тебя убьют, так ты один, другого тебя не будет.
Тятенька был умный человек, и на его доказательства я не знал, что и говорить, почти соглашался с ним, но страсть к военной службе не угасла во мне.
Однако же тятенька придумал хитрость и против меня. Возвратясь один раз из губернского города, поздравил меня в службе. Я было обрадовался, полагая, что он склонясь на мое желание и видя во мне неугасимое желание все кого-нибудь тузить и колотить, настоящую военную натуру, решился записать меня в полк, но не тут-то было: он втюрил меня в канцеляристы при каком-то суде, которого я по имени не знаю.
– Как же это можно, тятенька? – сказал я крепко огорчася. – Я же весьма плохо пишу, а в штатской службе все пишут.
– Эх, друг мой! – отвечал тятенька. – И в штатской службе, как и везде, работают головы, а чины получает всякий. Ты, по просьбе моей у твоего теперешнего начальника, будешь считаться только на службе, а жить дома; когда же придет время, тебя за усердную службу и добропорядочное поведение произведут в коллежские регистраторы, вот ты и офицер.
– Мне, смерть, не хочеться быть никаким регистратором! То ли дело прапорщик.
– Все, мой друг, суета сует! Не все ли равно? Тот и другой в четырнадцатом классе.
– Как вам угодно, а я подам просьбу, чтоб меня перевели из штатской в военную.
– Во-первых, нет тебе на это моего дозволения, без коего нигде тебя не примут, а во-вторых, переход из штатской в военную невозможен; вступив в одну службу, надо в ней и служить, а потому, оставайся-ка, мой друг, канцеляристом, пока до поры до времени.
И я остался канцеляристом, продолжал службу, не неся и не зная ее вовсе. За меня служили куры, гуси, а подчас и бараны. Тут не подразумевается ничто и нет никакого намека, а буквально так. Ежемесячно тятенька посылал секретарю домашних птиц и разной домашней провизии, чтобы только меня не требовали на службу – и дело шло чисто да гладко.
В один почтовый день тятенька, получив несколько писем, вдруг вскричал: «Поздравляю тебя, друг мой, ты офицер, произведен в коллежские регистраторы. Желание мое исполнилось. Ты в форме дворянин и человек». Говоря это, он обнимал, целовал меня и проливал радостные слезы.
Было чему радоваться?
С производством последовали со мной перемены. Тятенька начал обращаться со мною как со взрослым, степенным, а мне еще не было и семнадцати лет; назначен был мне особый экипаж, особая прислуга и умножены карманные деньги. Скоро очень тятенька повез меня по соседям и рекомендовал точно как будто вновь явившегося в свете. «Сын мой, офицер, – представлял меня тятенька с важностью. – Прошу его полюбить». Тятенька имел какие-то свои виды.
С повышением чина умножились и обсылки в город, за что мне еще дали чин и, кто знает, на чем бы это кончилось, до каких бы я чинов не дошел, если бы секретарь решительно не отказался мне покровительствовать. «Времена, – писал он, – строги, требуют наличной службы». А потому советовал просить меня в отставку «при каком-де случае, не пропустить ходатайствовать и о повышении, помня вашу хлеб-соль. Нужно только исправнее представить и особо доложить».
Тятенька понял эти термины – исправно представлял и по- часту докладывал до того, что я увольнен от службы вовсе на собственное пропитание, с повышением чина и с одобрительным аттестатом.
– Друг мой! – сказал тятенька. – Заботы о службе твоей кончены. Ты имеешь чины, которых у тебя никто не оспорит. Теперь надобно нам заняться другим. Тебе скоро девятнадцать лет, я располагал бы тебя женить…
Примітки
Друкується вперше за автографом (ф. 67, № 65), що зберігається в архіві письменника у відділі рукописів Інституту літератури ім. Т. Г. Шевченка АН УРСР.
Автограф недатований.
Коллежский регистратор – найнижчий цивільний чин у царській Росії – чин 14-го класу.
Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1981 р., т. 6, с. 613 – 618.