Знакомые незнакомцы

Г. Ф. Квитка-Основьяненко

В одной приятельской беседе говорено было о разных предметах, пересказано много происшествий, забавных, трогательных и ничтожных, случившихся в прошедшую зиму то на охоте, то на бале уездного предводителя, то на ярмарке. Рассуждаемо было о предстоящих зимою выборах; рассчитывали, какого характера наш вновь определенный губернатор, что он сделает с нашими уездными членами, когда поедет осматривать губернию; кого к возвышению, кого к унижению; и мало ли о чем не говорили, и мало ли о чем не судили.

Наконец склонилась речь, как водится, на «Московские ведомости», получаемые Иваном Андреевичем в складчине с Сергеем Петровичем, Демьяном Ивановичем, Алексеем Дмитриевичем и Григорием Павловичем, «который, – заметил один из тут бывших акционеров, – сам почти и не читает, а идет в складку, чтоб прислужиться уездного судьи дочерям, любящим заниматься «российскою литературою», т. е. с жадностью пере читывающих объявления о продающихся книгах у московских книгопродавцев и по заглавиям книг угадывающих о содержании их. Самих же книг, ни ныне, ни прежде объявленных им никак не удается читать: «дороги эти бестии, книги, а толку ни на грош. За деньги, что стоит одна книга, я куплю какое-нибудь животное, так сколько оно мне даст потомства!»

Итак, занявшись трактованием о содержании последнего нумера «Московских ведомостей», всяк из нас говорил о предмете, его интересующем. Иван Андреевич заметил, что продается енотовая шуба, мало поношенная, а из того выводил рассуждение и прекрасно доказывал, что, живя в Москве, можно вовсе не делать себе шубы; купить поношенную к зиме, а на весну продать.

– И мало ли, – воскликнул он с жаром, – какие обороты можно предпринять, живя в Москве? Страх какие! Что мы тут живем? живем, конечно, да наслаждаемся ли жизнью? Куда!

– Шуба, конечно, доставляет свои выгоды, – возразил Викентий Степанович, – но только зимой, а вот экипажи? Батюшки мои! каких пожелаешь, всякие есть. Своего не к чему и заводить, не так, как здесь. Там на всяком шагу стоят вам извозчики: выбирайте любого, хватского и катайтесь хоть целый день. Вот, Кузьма Петрович, вы собираетесь пожить в Москве, вспомните меня там, катаясь на лихом ваньке: скажете, что я не лгал вам, рассказывая о московской жизни.

От экипажей и завидной жизни в Москве говорили о разных тому же подобных предметах, изложенных в частных объявлениях, а затем дошло дело и до политики. Толковали об Гишпании, о турецком флоте и кто кого проведет: паша ли султана, или султан пашу? Спорили, возражали прекрасно, доказывали занимательно; но как у нас теперь речь не о турках и не об Алжире, то мы прямо перешагнем в Китай. Вот предмет любопытненький.

И я вам скажу, предмет точно интересный до того, что когда лишь Демьян Иванович коснулся до него, то все наше общество, выключая Григория Павловича, про которого я вам говорил, что он газет не читает, а прислуживается ими судейским дочерям. Он у нас любовного темперамента и, если завидит беленькое платьице, а того еще более – беленькую шейку, так просто пропал! Да как! сам не свой.

Пожалуйте же, о чем бишь я говорил, вот за беленькими шейками и забыл… Да, о Китае. Когда о нем вспомнили, так все наше общество принялось рассуждать об этом необыкновенно важном событии, грозящем всей Европе долговременной, кровопролитною войной. Иной из нас преблагоразумно доказывал, что стоит лишь Китаю всему подняться на Англию, так она, батюшка, что тогда скажет, когда шестьсот миллионов на нее нахлынут? Самой Англии тяжело будет против такой массы управляться; вот она и подзовет с собою и Францию, и Сицилию, и Швецию, и Россию…

– Нет, то, что касается до России, – сказал Сергей Петрович, – так тут прошу не прогневаться. У России с китайцами дружеский аллианс, она не пристанет к Англии.

– Не в ссоре же и с Англиею мы, – заметил Иван Алексеевич, – а потому наше положение самое мудрое: смотреть на два воюющих народа и не знать, кому помогать.

– Да за что англичане поссорились с китайцами? – спросил Дмитрий Васильевич. – Неужели их границы смежны?

– Не знаю наверное и потому не могу вас решить, – сказал с большой важностью Иван Андреевич, – но причина неприязни их вот какая. Известно, что англичане народ хитрый и желали бы всю коммерцию прибрать к своим рукам. На этот конец задумали ввезти в Китай столько опиуму, чтобы все китайцы одурели, а тут и начать хозяйничать по-своему во всех китайских городах; но нашла коса на камень. Из древности известно, что китайское министерство самое тонкое; пронюхав английскую хитрость – бац! – и запретили ввоз опиума к себе решительно. Англичане кричат: ввезем! – Китайцы отвечают: не пустим! – Ввезем! – Не пустим! – Да оттого и возгорелась война. И чем вся эта суматоха кончится, отгадать трудно.

– Съехались бы себе по-соседски, – вмешался Григорий Павлович, – как между нами, дворянами, бывает. Поговорили, положили бы на мере, да и концы в воду. Успокоили бы мир людской.

– Чудны мне вы, Григорий Павлович, своими рассуждениями! – возразил Иван Андреевич. – Знаете ли вы, что эти обе нации в такой между собой вражде, что и видеть друг друга не хотят, не то, чтобы миром прекращать.

– Прежде было оканчивать, когда были в знакомстве.

– Они и не были никогда знакомы между собою.

– Мудреные же вы мне вещи рассказываете, – заметил Григорий Павлович. – Как таки я поссорился с человеком, с которым никогда не видался? Этого никогда не бывает.

– Бывает.

– Не бывает.

– Прошу не спорить, господа! – вмешался в их переговорку Василий Павлович. – Я вам живой тому пример, что я поссорился, да еще и жестоко, с человеком, с которым никогда не виделся, а только знали друг про друга через переписку. Уморительный анекдот и который еще и теперь ничем не решился и, может, и не кончится без кровопролития.

– Расскажите, пожалуйста, расскажите нам ваш анекдот! – пристали с просьбой мы все, которым рассуждения о войне китайцев с англичанами наводили уныние, а предположение о всеобщей войне поселяло страх. – Расскажите, расскажите, – повторяли мы.

И Василий Павлович приступил к рассказу.

Необходимо вам знать, что Василий Павлович был ума глубокого: всякое читаемое, слышимое им слово, фразу, речь он переберет, пересудит и, как говорится по-ученому, «пережует»; растреплет в мелкие клочки, расщиплет в тончайшие нити, изотрет в пыль и прах и таки проникнет в тончайший смысл слышанного им или читанного, и тогда никто не осмеливайся оправдать его мнения и суждения, никто не успеет истребить в нем принятый толк; он поймет лучше всех «семи мудрецов», как уверяет он, и своему уверению он верит больше всех уверений на свете.

Василий Павлович много ездил, а потому много видел, много слышал, много заметил, смекнул что к чему, для чего и на что. Другой иное и просмотрел бы, оставил бы без внимания, но у Василия Павловича все на замету. От таких-то причин Василий Павлович был словоохотен, любил порассказать, хотя в суждения и рассуждения он не вдавался, но рассказов его было чего послушать.

Он очень верил, что говорил красно, и не только привык, но и тщательно старался испещрять свою речь французскими словами, хотя и по своему разумению, но мило и кстати. Чувствуя же в себе это достоинство, готов был по первому вызову говорить и, чтоб продлить свое удовольствие, всегда начинал речь от сотворения той вещи, о которой располагает говорить. Приготовляясь к рассказу, он правою рукою закидывал волосы с чела назад и, засучив рукава, располагал действиями руки объяснять и дополнять рассказ свой. Так поступил он и теперь – и вот начал:

– Помнит ли кто из вас, милостивые государи, то время, когда я имел удовольствие отдавать последний долг моей матери; се-та-дир предавал тело ее погребению? Несмотря на то, что я вас и всех живущих от меня соседей верст за пятьдесят в окружности просил сделать мне честь пожаловать разделить скорбь мою, вы и никто не пожаловали. Но для меня сэт эгаль.

Я помнил свой долг и не смотрел ни на что. Сан бадинаж и не хвастаясь скажу, что погребение было пышное, и жаль мне, что у меня нет никого из сродников, кого бы я мог скоро схоронить, а то бы доставил вам удовольствие видеть сет пассаж дю нуво. Я был тем счастлив, что мать моя недолго жила после моего отца, коего хотя я хоронил и с отличной пышностью, но как это почти была репетисион, то все пропуски забытые, при погребении матери я имел удовольствие вознаградить.

Так, например, факелов у меня преследовало гроб матери гораздо более, чем отцовский; при гробе его несли изображенный на щите один его герб, а при похоронах матери несли и его, и ее герб, а это гран диферанс! Больше пышности, эффектнее. Попробуйте кому угодно приказать при своем погребении нести герб ваш, изображенный на огромном щите, вы увидите, какое действие произведет это на окружающих. Я говорю по опыту.

Я, сударь мой (так он говорил, обращаясь к обществу), к тому о погребении начал вам говорить, что это повлекло следующие сюиты, если известно вам это слово. После смерти матери имение ее, состоящее во Владимирской губернии в Муромском уезде, принадлежало уже мне и кому же больше, потому что я был у ней единственный сын. Тьфу ты пропасть! же дит а муа мем: надо ехать, и так далеко, зачем? Чтоб предъявить право на наследство, хлопотать о вводе во владение, об отказе; для этого нужно водиться с юриспруденцисю, которой я ужасаюсь. Кефер?

Думаю, думаю и, наконец, придумываю: знаю, что как бы из нас кто ни выдумал порядка повести какое дело или продолжать процесс, служитель юриспруденции найдет все не так и ле проже наш бросит к дьяблю. Надобно плясать по их дудке. Итак, я решил препоручить это все кому-нибудь из членов местного уездного суда; он знает порядок, форму и се ту ле сирконстанс.].

Вот, сударь мой, на этот конец я разворачиваю адрес-календарь, отыскал Владимирскую губернию, – бац! и Муромский уезд тут. Члены суда: уездный судья… Ох! – ву саве, что эти господа и налицо с нами ведут себя против нас как-то гордо, недоступно… но не забудьте, у нас выборы на носу, антр ну суа ди. Гм! – а по такому рассуждению уездный судья за глаза не уважит моей просьбы и самое письмо бросит без употребления. Дай-ка, подумал я, спущуся пониже…

И вот избираю, на счастье, первого заседателя, некоего Мирона Федосеевича, и адресуюсь к нему. Се натюрель, что я должен был изложить происхождение фамилии моей, рождение предков, мое и, наконец, как я воспитан, и как служил, и сколько имею чего именно отцовского, чтоб он не думал, что я так, нечто комси-комса. Потом изложил все дело – и всю эту тетрадь послал прямо этому Мирону Федосеевичу, разумеется, прося оказать мне дружбу, наставить меня, что мне делать.

Спору нет, что он в этом обстоятельстве был эмабль, поступил благородно, ком иль фо. Раскрасил меня до невероятности, расхвалил мой ум, способность изъясняться – правду вам сказать, письмо мое писано не в один присест, слово к слову подобрано – но сэт-эгаль пойдем к делу.

Я перебрал всякое выражение в этом письме. Высокопарно, канальское; иное слово чисто подумаешь, что он стрижет в дураки, но это поверхностно глядя, а в сущности и в тонкости все искренне, все лестно. В заключение он был так добр, что присылает мне все формы, какие должен я прислать, и на доверенность, кому я поручу действовать вместо себя. Причем, плут, описывает, что мое имение невыгодно за малоземельем, и советует мне прикупить земли, для чего рекомендует собственное свое имение и описывает достоинства его.

Все это ничего. Не-с па? Я и сам нахожу, что земли в имении моем мало, нужно прикупить. Имение Мирона Федосеевича смежно с моим и имеет выгоды – и вот я гоняюсь за ним. Начинается у нас переписка дружеская, откровенная; в письмах своих мы включаем посторонние сюжеты – и, одним словом, – мы приятели.

Но, сударь мой, посреди дружбы и приязни не должно забывать своих выгод. Мне очень желается иметь приятелеву деревню; но крестьяне мне вовсе не нужны. Сколько я ни закидываю ему предложений, разумеется, предложений дал-легори, чтобы он мне уступил одну землю, а крестьян бы продавал кому хочет; наконец даже пишу об этом прямо, настоятельно, и что же? Вы не поверите, что мне этот Мирон Федосеевич бацнул! Уж подлинно по-приятельски!

Вот, сударь мой, он и пишет: «У нас, говорит, людьми все помещики изобилуют и желали бы своих, говорит, несколько сбыть». – Это все хорошо. Потом, говорит: «Не найдется ли у вас, говорит, охотник купить крестьян на свод?» И это ничего. Но каково же конклюзон! «Так поищите, говорит, такого охотника, и я ему вместе с вами продам своих крестьян…» А? Каково вам это покажется? «Я ему, говорит, вместе с вами продам своих крестьян!!!» – повторял он несколько раз последние слова, поглядывая на нас, слушающих его внимательно и ожидающих, что будет далее.

– Какова вам кажется дерзость этого молодца, а? – примолвил он еще, не слыша никакого вопроса.

Некоторые из нас спросили: «В чем же вы находите дерзость?»

– Коман? явная дерзость, грубость, обида!.. Этот какой-нибудь Мирон Федосеевич вообразил себе, что он меня может продать вместе с своими крестьянами. Меня? Василия Павловича! род коего в шестую часть дворянства записан, отец коего служил предводителем, да и я сам три курса имел честь быть кандидатом в исправники и сверх того препровождал в губернский город лошадей от нашего уезда, назначенных в артиллерию. И после этого он, Мирон Федосеич, меня вздумал продавать наравне с моими крестьянами?!

– Помилуйте, это не так, – возразил Григорий Павлович, – вы не поняли письма…

– С этим упреком, мон шер, вы можете обратиться к кому угодно, и даже к самому себе, но отнюдь не ко мне, – говорил раздражающийся Василий Павлович. – Я не понял письма? Не только письмо какого-нибудь Мирона Федосеевича или даже Григория Павловича – антр ну дир, – но есть ли в русской литературе какая книга, бумага, записочка, которой бы я не понял и не добрался бы до самого глубокого смысла, в них заключающегося! Конечно, какому-нибудь Григорью Павловичу можно было бы не понять, но не мне, сударь мой, не мне. Сет емпосибль!

Тут все общество, чтобы укротить горячность Василия Павловича, принялось уговаривать его, что письмо точно писано не в том смысле, как он принял его, а рассудивши…

– Меня из вас, государи мои, никто не учил рассуждать; я сам рассуждаю по-своему и доволен своим рассуждением и из этого письма ясно вижу, что какой-нибудь Мирон Федосеевич хотел меня продать вместе с своими крестьянами, закабалить меня, как раба, как холопа; но этого ему не удастся, и он будет меня помнить!..

– Чем же вы кончили этот пустой шум? – спросили некоторые.

– Пустой шум? Кантанж! – возглашал свирепеющий Василий Павлович, как будто видел пришедшего покупщика торговать его вместе с крестьянами, – пустой шум? кончить? как вы легко судите! Надобно помнить свою амбицию. Я не уступил ни шагу. Признаюсь вам, что я взбешен был до исступления.

К счастью его, что он в минуты получения мною письма его находился от меня так далеко; же ву жюр, что если бы мне он попался в ту пору, я бы его удушил, растерзал, вдребезги изорвал бы. И эта мысль овладела мною. Мстить так мстить за нанесенную обиду. В первой горячности, не переводя духу, же экри ше люи, да уж как! Выставил всю гнусность, дерзость против меня, что он, забыв приязнь мою, дружбу нашу, вздумал меня сравнять с своим крестьянином.

За такую обиду я требую удовлетворения от него, как следует благородным людям. И зная, что он, по низости своей, не поедет ко мне, пишу к нему, что я сам приеду получать удовлетворение и вместе с ним назначим время, место и пригласим секундантов. Тут я написал ему день, когда выезжаю и когда по расчету могу быть у него. Отправив письмо, я в назначенное время выезжаю, и сан дут, сударь мой, вы справедливо заключаете, что я не забыл взять с собой пистолетов, приучась несколько владеть ими.

Вот, сударь мой, насчет чести вам пример – я. Прежде, когда ввиду предстояли мне выгоды в сотнях тысячах рублей, я не интересовался отыскивать их, не хотел копить, дорожил своим спокойствием, не трогался с места; но когда против меня открылся злой умысел, когда меня хотят продать в виде крестьянина или отдать в рекруты, что все одно и то же, тут я презрел спокойствием, издержками, упущениями по хозяйству, забыл все и – поскакал, чтоб наказать дерзкого или самому пасть от руки его. После нанесенного оскорбления смерть уже ничто. Если бы я принял это равнодушно, тогда и всяк мог бы приступить к продаже меня.

Я поехал, сударь мой, поехал – и чем ближе подъезжал к Владимиру, к Мурому, тем сильнее ярость овладевала мною и общенастоятельнее требовала мщения. – При сем Василий Павлович, разгорячась более и более, не мог усидеть на месте, размахивал руками, ну, точно приближался к Мурому.

Прискакав в Муром, к огорчению, узнаю, что мой Мирон Федосеевич уже не служит, живет в деревне. Я туда – и что же? Его нет дома, он выехал в Одессу, проживет на дороге там-то, заедет туда-то, и – ан ен мо, будет шляться по всей России и неизвестно когда возвратится. К утешению моему, узнаю, что письмо мое, без него полученное, послано вслед за ним, и он получит его. Если он благородный человек, – же пане, – он поймет силу обиды, мне сделанной, и долгом поставит, явясь ко мне, авек контрвизит, доставить мне удовлетворение. С таковыми предложениями я возвращаюсь домой.

Проезжая Коренную ярмарку, я гуляю по ней и, анфан, иду за всеми в театр. Сижу себе спокойно в креслах; один из моих соседей, человек моих лет, говорит хорошо, судит справедливо, замечает дельно, говорит со мною и о другом, о чем приходится. Мне он нравится; я передаю ему свои мысли – и мы во всем согласны. Вот, сударь мой, сыграли нам уже четыре водевиля и морят музыкою перед пятым. Мой знакомый, которого я вовсе не знаю, начинает скучать и делает замечание, что все водевили, которыми нас угощали, не так занимательны. «Но какой у меня богатый сюжет для водевиля! – промолвил он. – Я уверен, что если бы наш первый водевилист и остряк знал этот анекдот, то, верно, составил бы презабавный водевиль».

Я показываю любопытство – больше из вежливости, потому что, ком ву саве, у нас на всяком шагу найдется сюжет для водевиля, следовательно, новые сюжеты, по неновости своей, не интересны, и потому я показываю вид, что любопытствую знать его анекдот. Имажине! этот гусь начинает слово в слово мою историю с Мироном Федосеевичем, разумеется, с украшениями и прилагательными на мой счет, пар-экземпль; что он, заметив, говорит, глупость адресовавшегося к нему помещика о принятии имения, – ву вусе, се муа – чтоб дурачить его, писал, говорит, письма, наполненные глупостями, подобно полученным от него, и говорит:

«Этот глупец – се моа – того не понимая, называется мне, говорит, в дружество. Я продолжаю, говорит, дурачить его и, наконец, как-то к речи пришлося, я, говорит, написал к нему, что если хочет купить у меня землю, так бы, говорит, предложил кому вместе с ним купить и крестьян! И эта, говорит, глупая скотина, се жюстеман моа! не понял слов моих и рассудил, что я хочу продать его вместе с моими крестьянами – сетутафе моа! Этого, говорит, мало: в ответ на мое предложение, он пишет ко мне, хотя глупо, но дерзко, вызывает меня на дуэль, грозя, что сам приедет в назначенный день, но, к моему, говорит, прискорбию, я выехал из дому прежде, и вот, говорит, сюда прислали мне это письмо, и я очень сожалею, что не могу лично узнать этого, говорит, необыкновенного болвана!..»

«Вы его видите перед собою!» – в запальчивости чуть не вскрикнул я; но поднявшийся занавес перед начатием нового водевиля остановил меня. Но жюже дон, что я должен был чувствовать, видя ненавидимого мною Мирона Федосеевича так близко от меня, что нас разделяла только ручка кресел! Каково мне было выслушивать от него такие колкие на мой счет замечания и даже брань в глаза!

Же ву дире, что я с трудом владел собою! Конечно, не будь я в таком сосиете, я бы открылся ему и показал бы себя тут же; но как благоразумие сказало мне, как в таком критическом обстоятельстве поступить, то я действовал по плану.

Во весь водевиль, которого содержания, от бешенства, вовсе не заметил, я глядел на сцену, хохотал – сан дут притворно и хлопал, пететр, не у места, все для того, чтобы открывшемуся мне так нечаянно Мирону Федосеевичу не дать подозрения; но при окончании последнего куплета, когда занавес готов был опуститься, я, чтобы удержать и уже не выпустить Мирона Федосеевича, протягиваю руку, чтобы схватить его… и – кель малер! схватываю ручку пустого кресла!!! Его уже не было. Я вскрикиваю в исступлении: «Где вы, Мирон Федосеевич? Придите принять удостоверение, что я не дурак, не скотина, как вы меня в глаза называли!..» Выходящие останавливаются, смотрят на меня, усмехаются, слушая мой крик… но Мирона Федосеевича нет как нет!!!

Не помня сам себя, из театра бегу в полицию, чтобы отыскать квартиру моего злодея, но меня продержали до полночи и не дали мне удовлетворительного ответа. На другой день же кур по всей ярмарке, ищу, рассказываю причину ссоры моей с Мироном Федосеевичем и следствия ее, описываю его наружность, и как там мне все незнакомые люди, то и выслушивают с насмешками… Анфен, после больших розысков, полиция открывает, что он после театра в тот же вечер уехал, но по какому тракту, неизвестно!..

– Видите ли, – сказал Демьян Иванович, – вам гораздо спокойнее, когда вы с незнакомым своим другом видитесь лицом к лицу; вы тогда живете согласно; а чуть лишь только расстанетесь, так у вас непримиримая вражда. Послушайте моего совета: ступайте по России, авось встретитесь с ним, то и не разлучайтесь для собственного вашего спокойствия.

– Тремзембль сервитер, Демьян Иванович! – возразил горячащийся Василий Павлович, – конечно, благородная моя амбиция требует отыскать его, хотя бы на краю люниверь, и там разделаться с ним. На этот конец я выезжаю завтра…

– Неужели отыскивать Мирона Федосеича? – вскричали некоторые.

– Именно для того и чтоб отомстить ему за обиду, – сказал Василий Павлович, притопнув ногою. – У нас выйдет с ним страшная история! Но как, сан дут, мы с ним столкнемся где-нибудь в таком месте, что я не буду иметь знакомых, то прошу вас, мезами, кому угодно сделать мне честь быть секундантом с моей стороны и отправиться со мной? – Иван Андреевич… Ефрем Константинович… Демьян Иванович…

Но все, благодаря за честь, решительно отказались.

– Ком ву вуле мезами, для меня очень прискорбно. Обязанность, впрочем, не тяжелая. Во-первых, настоять, чтобы мы стрелялись девять раз – таинственное число. Первыми двумя выстрелами я раню ему жестоко руки; двумя последующими обе ноги; двумя потом выбиваю ему по глазу, двумя еще отрываю ему правое ухо и нос… Быв на него так зол, я мог бы оставить ему жизнь, – пусть бы мучился и каялся, – но из снисхождения, девятым… же ле тюэре… наповал! Помни он у меня, как обижать благородного человека, которого в глаза сроду не видел, и как ему легко даже подумать продать Василия Павловича!

Но как судьба каждого неизвестна, и в случае, что я пал бы от руки врага моего, тогда обязанность секунданта была бы довезти прах мой на родину. Но как же из вас, семие, никто не соглашается принять участие в благородном подвиге, то для меня сетегаль; же финире муа мем. Адие! Завтра еду, а не пройдет месяца, как вы во всех журналах будете читать развязку ссоры двух человек, заглазно сдружившихся и заглазно рассорившихся, даже до смертельного боя. Ву вере!

И с этими словами вышел от нас Василий Павлович, крепко стукнув за собою двери. Я думаю, если бы в ту пору встретился ему Мирон Федосеич, он бы не оставил его живого.

– Га, га, га! – замурлыкал Григорий Павлович. – Теперь и я поверил, что англичане с китайцами, хотя и не видались между собой отроду, а могли же поссориться. Вот вам живой пример: Василий Павлович с Мироном Тимофеевичем.

– Один пример не пример, – проговорил, наконец, Осип Гордеевич, который до сих пор молчал занимательно, т. е. молчание его занимало всех, а он был охотник поговорить и мастер рассказать из событий жизни своей, потому что не имел большого состояния, следовательно, и дальнего рассудка, а оттого много кое-чего заметил на своем веку, да теперь молчал, чем и удивлял нас. Когда же заговорил, то все наше внимание обратилось к нему.

– Один пример не пример, а надобно несколько примеров, чтоб можно было в пример поставить. Вот я вам расскажу один, так вы тотчас согласитесь, что можно за глаза подружиться и можно поссориться накрай и поссориться за так – за ничто. Я давно хозяин, как вам известно, еще от отца; а после отца старался приумножить разные хозяйственные продукты, как-то коров, лошадей и овец; а наиболее упражнение мое было в овцах, для чего приобретал отличных маток и выписывал мериносов самой чистой крови, даже получал Журнал для овец.

Прослышал я, что сосед мой, Тимофей Кондратьич, верст за пятьдесят от меня, обзавелся отличною породою овец и баранов. Ехать мне к нему было не с руки; я ему отхватил письмо самое дружеское, а он ко мне в ответ еще побойчее написал. Слово за слово, у нас поднялась переписка.

Вы знаете, что я люблю поговорить и мастерски рассказываю, а писать – так мне подавай. Не знаю, как-то смолоду руку набил; и теперь, как начну, так и не думай отводить, а оттого и шли мои письма как-то складненько; да, видно, я на таковского напал, потому что и он меня записывал своими письмами. Читаешь не начитаешься, душа не нарадуется; прочтешь страницу, другую, третью, четвертую, всплошь все прочтешь и не поймешь ничего; так умел сводить концы, что у него развязка письма на самом кончике, я – дескать – с истинным почтением и преданностью ваш покорнейший слуга. Вот в том все и содержание.

Ну, спасибо за уверение! Порадуешься такой дружбе, да и сам примешься отписывать; но мои письма были другого и отличного от него штиля. У него ни одной точки, ни запятой во всем письме и со свечою не найдешь; и у него завязка расписана пространно, а развязку как топором отрубит; а у меня, напротив, что только затейливое слово, тут и точка, тут смысл, тут и развязка; без моего изъяснения не поймешь; додумывайся – дескать – сам, на то и точки учреждены.

Но переписка наша – дело постороннее. Довольно и того, что мы так часто переписывались, и, наконец, чего мне надо, я прошу у него, и он мне шлет, что было взаимно и от меня. Я прошу баранов уступить, и он шлет за выгодную цену; он просит у меня жеребца на время, я посылаю охотно. Я прошу у него нужного материалу для парников и гряд (я тогда заводил свой сад), и он шлет мне, сколько душе моей угодно; прошу у него любопытненького прочитать, и он шлет мне единственную, имеющуюся у него в библиотеке, книгу под заглавием: «Северная пчела, политическая и литературная газета, 1836 года», а она у него вся в переплете, как будто и важная, настоящая, о какой-нибудь материи книга; и я читаю ее с наслаждением, потому что там есть-таки над чем посидеть, а особливо политические предметы, прелесть! И везде точки, запятые и прочие знаки. Спасибо!

Но и это сторона. Как мы продолжаем жить вот в такой-то дружеской связи, я, себе на беду, возьми да и влюбися, да как! – до упаду. В кого же, хотите знать? В Марину Ильинишну. Вы ее не видали, так и знать не можете. И подлинно, что за красота была! Глазки, щечки, плечи… да всего и не перескажешь! А поступь какая? Ну, одним словом, – ни жив ни мертв хожу, от еды решительно отбило. Думаю я себе: «Этак недолго и пропасть. Надобно кончить дело: давай женюсь на ней!..»

И решился. Вот, когда решился, надобно, думаю, дом устроить на женатом положении. Занялся и устроил: пристроил для жены уборную, девичью и для будущего поколения детскую пообширнее. А сам между тем сохну и чахну от непомерной любви! Устроив и меблировав дом, – свои мастеровые, не выписывать же вещей, – принялся за экипаж; обделал и выкрасил коляску, все своими; уже проезжал молодых лошадей.. и только что распоряжался ехать к невесте, знакомиться и свататься, как – хлоп! слышу: другой женился на ней; и кто же этот другой? Тимофей Кондратьич, задушевный друг мой!

Признаюсь, это известие срезало меня наповал! Что бы я сделал, если бы в то время попался мне в руки этот друг-соперник мой? Он был далеко. В самом деле, не ехать же мне самому к Тимофею Кондратьичу в руки, что на-де, любезнейший, зарежь меня, как поступил весьма не тонко Василий Павлович. Я сделал иначе.

Взявши «Северную пчелу», баранов и все, что только было от него, я все это послал к нему при письме, да при каком? Сто рублей пари держу, если он поймет, за что я возненавидел его, так тонко смастерил, и хотя точек много, но развязки ни одной; и что еще лучше, нет ни «милостивый государь», ни «покорнейший слуга», а просто: вначале «мерзавец Тимофей Кондратьич», в конце «твой враг», а в средине все «ты» да «ты»; раза по три эти «ты» на каждой строчке. Взял да и послал.

Ведь прочитал же, низкая душа, мое письмо и пустился на попятный двор. «Я-де не понимаю, какой ради причины ты из друга сделался мне врагом. Скажи». Я ему в ответ: «Нет, ты – дескать – очень понимаешь. Не скажу». Он мне опять: «Не понимаю, скажи». А я ему все одно: «Не скажу, сам знаешь».

Переписка, разумеется, с украшениями, шла да шла, а между тем я возьми да и заболей, – все с горя да с тоски – да ведь как заболел? именно до упаду; и вот, ни с того ни с сего, провалялся слишком около двух месяцев, потом и встал. «Что же? – подумал я. – Прошедшего не воротишь, испорченного не поправишь. Чем тужить, тем хуже: здоровье потеряешь, по хозяйству много упустишь». Итак, я взял да и перестал предаваться грусти, то есть сильной, а тужил так, слегка, чтобы тоска не мешала мне и делом заниматься.

Рассмотревши свои постройки, я только посвистал! К чему мне уборная женская, девичья и самая детская? Долой их, не надо, ломай! – Мигом как не бывало; свои рабочие, не нанимать их. Из пристроек давай лепить другую фабрику, да как-то все у меня не клеилось; на бумаге расчерчу строение для фабрики удивительно красиво и удобно; срубят, состроят – гадко, неудобно и ни то ни се.

Известно, что в таком случае, когда ум наш не может чего постигать, надобно взяться за книги, могущие наставить нас. Как вот ярмарка в нашем городке, да какая? Даже книжный товар вывезен. «Вот теперь я все найду», – подумал я. Взял да и поехал на ярмарку. Как мне ничего не было нужно, так я прямо и пустился к литературе. «Покажи-ка мне, батюшка, – говорю я книгопродавцу, – такую книжку, которая научила бы меня из обломков старого строения сделать прочное, красивое, пригодное для фабрики».

«Этакой книги у нас нет! – отвечал он, – а вот самые новейшие сочинения Поль-де-Кока, «Аббадонна», «Клятва при гробе», «Прогулка в Финляндию…»

«Не нужны мне ваши оподельдоки, ни примадонны, ни клятвы при погребе, ничто! покажите мне что по строению. Нынче в книгах пишут обо всех предметах». И он показал мне несколько книг с планами и фасадами. Все было чисто и красиво так, что я не знал, на чем остановиться и какую книгу выбрать себе в руководство, как вошедший господин, кончив свое дело с книгопродавцем, спросил меня, что я покупать изволю; я, сказав свою надобность, просил его совета. Он рассуждал прекрасно, справедливо, долго и кончил на том, что я не мог решиться ни на какую книгу: по его замечаниям, каждая из книг была и полезна, и бесполезна; особенный дар имел он рассказывать.

Слово за словом, мы из материи в материю говорили, рассуждали, для приличия стали противоречить друг другу. Он говорил отборными словами и так завязчиво, что я не пойму предмета, о чем он говорит, а особливо, как засыплет, для украшения, словами высокого штиля. Чтоб показать ему, что и я нечто, начну ему возражать, тут он еще больше и больше начнет ораторствовать… Я, чтоб кончить на чем-нибудь, начну в отборных словах соглашаться с ним, он, конечно, для продолжения речи, а не думаю, чтоб не от понятия моих соглашений, опять начинает опровергать их и, сколько я заметил, вопреки прежних моих мыслей.

Усладительная была беседа! хотя, правду сказать, я не мог решить, о чем мы рассуждали, в чем не соглашались, потому что мы оба говорили на высоком штиле и отборными словами. Симпатия же так и чувствую, что влечет меня к нему, и в нем замечаю такую же наклонность.

Дело уже к вечеру, как вдруг господин, с которым я подружился и которого не знаю, предлагает мне навестить его и напиться по-приятельски чаю. Мы пошли, продолжая дружескую беседу и все не зная друг о друге, кто он и кто я. Пришли в его квартиру. Он приветствовал меня в своем угле, просил садиться, а сам вскрикнул: «Прикажите нам, душечка, подать чаю и сами пожалуйте к нам. Я хочу познакомить вас с моим почтенным новым другом».

«Ага! – подумал я. – Он не один на квартире, но кто с ним? Неизвестно. Он так загадочно отнесся к неприсутствующему здесь лицу, что трудно было бы решить: жена ли его, сестра, мать, тетка, брат, племянник или, наконец – кто-нибудь. Из его отзыва не можно было заметить, мужскому ли лицу он говорит или женскому? Душечка – оно идет сюда и туда».

Пока я так рассуждал, мы продолжали разговаривать все в прежнем тоне, как выносят чай, я беру чашку и дую в нее, потому что он был горяч, а выливать в блюдце нынче не в тоне; вот, когда я дую в чашку, отворилась дверь, входит дама… руки у меня задрожали сильно, так, что я не удержал чашки, хлоп ее обземь… обрызгался варом… нестерпимо! – «Так это ты и есть Тимофей Кондратьич? Ты рушитель моего счастья и спокойствия? Ты женился на Марине Ильинишне и похитил мое благополучие?» – так кричал я в неистовстве от обжога и что, врага, злодея моего, не узнав, обласкал и даже подружился с ним.

«А! Так это ты Осип Гордеевич?» – вскричал в свою очередь хозяин, и пошла у нас перебранка уже в противном штиле, нежели мы говорили в лавке. Жена его, испугавшись моего исступления, сочла меня за сумасшедшего и ушла из комнаты. Надо вам знать, что она никогда не видала меня, не слышала о любви моей, даже не ведала, существует ли на свете какой Осип Гордеевич, так и немудрено, что она не поняла причины моего исступления. А я, заглушая своим криком выходки врага моего, ушел поскорее от него, чтобы наша ссора не имела неприятных последствий.

Бьюсь об заклад, что он не знает и вовек не узнает причины, за что я зол на него; и я ему, стыда ради, не объясню никогда, но ненавидеть буду вечно и я всем говорю, нам опасно встретиться, чтоб… знаете? – При этом он сделал жест рукою, показывая, что убьет его.

– Чудные вещи бывают на свете! – заметил Григорий Павлович. – Не видались – подружились, не видались – поссорились, не знали друг друга – подружились, узнали – поссорились.

– Курьезную штучку рассказал нам Осип Гордеевич, – сказал, наконец, Максим Николаевич, во всю беседу молчавший и внимательно выслушавший всех, – истинно курьезная штучка, хотя бы в газетах напечатать. Отчего только это так бывает, что незнакомого человека вовсе не знаешь и, чуть узнаешь и поведешься с ним, все больше и больше узнаешь его? Отчего это так?

– Тут нет никакого курьезу, – отвечал за всех Викентий Степанович, – чего не знаешь, того и не знаешь, а как узнаешь, то и знаешь.

С таким заключением мы все согласились и разошлись до будущего случая.

Примітки

Вперше надруковано в «Литературной газете», 1841, № 1, с. 1 – 14; № 3, с. 9 – 12, під назвою «Знакомые незнакомцы. Рассказ Грицка Основьяненка».

Надсилаючи Ф. О. Коні 20 липня 1840 р. ряд своїх творів для публікації, Г. Квітка щодо одного з них писав: «Без имени. Что оно такое, я и сам не придумаю, а история вот в чем. С добрым приятелем мы, не видавшиеся никогда, поссорились до кровавого боя и должны были съехаться, чтобы стреляться; но ни он, ни я не захотели беспокоиться, а он предложил мне написать, как два человека за глаза подружили и за глаза рассорились… Как статью назвать – это дело Ваше».

Ф. Коні назвав оповідання «Знакомые незнакомцы». Очевидно, автобіографічний характер твору викликав і прохання Квітки друкувати його «не под моим именем». При загалом художній невиразності оповідання Квітці вдалося показати обмеженість і примітивність дворянського середовища, хоч покладений в основу життєвий факт не набув належної типізації.

Подається за першодруком.

…паша ли султана, или султан пашу… – йдеться про боротьбу між турецьким султаном Махмудом II та єгипетським пашею Мухамедом-Алі, внаслідок якої у 30-х роках XIX ст. Єгипет фактично вийшов з-під влади Туреччини.

Аллианс (від франц. alliance) – альянс, союз.

Исправник– начальник повітової поліції.

Коренная ярмарка – ярмарок, що відбувався в Корінній Пустині під Курськом.

Первый водевіліст і остряк… – Мається на увазі Ф. О. Коні. До цієї фрази в першодруку Ф. Коні додав таку примітку: «Почтенный автор, верно, извинит нас за пропуск четырех букв имени, к которому относятся лестные его эпитеты».

И везде точки, запятые и прочие знаки. Спасибо! – Тут Квітка висміює тенденцію «Северной пчелы» підмінювати критичний розгляд творів виловлюванням дрібних огріхів.

Поль де Кок Шарль (1794 – 1871) – французький бульварний письменник.

«Аббадонна» (1834) – роман М. О. Полевого (1796 – 1846), написаний в афектовано-романтичній манері, претензійний, далекий від реальної дійсності.

«Клятва при гробе» – історичний роман М. О. Полевого «Клятва при гробі господньому» (1832).

Подається за виданням: Квітка-Основ’яненко Г.Ф. Зібрання творів у 7-ми томах. – К.: Наукова думка, 1980 р., т. 5, с. 378 – 392.