22. Напали на след

Даниил Мордовцев

Когда Атала пришла несколько в себя, то продолжение допроса оказалось немыслимо.

Поддерживаемая одним из писцов-старичков Маи, она говорила как бы сама с собой, в каком-то горячечном бреду, повторяя бессвязно, и, повидимому, бессмысленные слова: «восковой фараон»… «боги из воску»… «старый Пенхи сделал восковых богов»… «маленькая Хену»… «Апис глянул в очи Хену»… «воск от свечи богини Сохет»… «жрец Ири дал воск»… «фараона Рамзеса лишат души, а фараон Пентаур меня посадит рядом с собой на престоле»… «Лаодика чаровница»… «фараон не любит царицу Тиу»… «Изида хеттеянка украла сердце фараона»… «единый бог»… и тому подобное.

Но этот болезненный бред ясно обнаруживал, что существует какой-то заговор, и заговор против самого фараона. Дело принимало страшный оборот, и судьи не могли не видеть всей опасности своего положения: они нечаянно открыли чудовище, и это чудовище могло поглотить их самих. Надо было разобраться во всем этом, обдумать, взвесить и решить, что предпринять. Было несомненно, что они ощупью напали на след государственного заговора. Но след этот терялся в безумных словах потрясенной до потери рассудка молодой девушки.

Приказав увести ее домой и отослав под стражу Абану, судьи начали обсуждать положение, в котором они очутились. Положение было критическое.

Многое стало теперь для них ясным. Они, да и многие в Фивах давно замечали, что между фараоном и царицей Тией существует холодность. Тайно поговаривали в городе и при дворе, что Рамзес слишком приблизил к себе белокурую, с светло-каштановыми волосами хорошенькую Изиду хеттеянку (еврейку) и, видимо, оттолкнул от себя Тиу и ее любимца – сына, царевича Пентаура.

Эта немилость к наследнику престола еще более огласилась в самый день венчания на царство Рамзеса: в этот день он назначил младших сыновей – принца Рамессу начальником всей пехоты, принца Прахиунамифа – главным начальником военных колесниц, юного Меритума – великим жрецом солнца в Гелиополисе и, объявив поход в Либу, взял их с собою на войну, равно и трех царевен – Нофруру, Ташеру и Аиду, а также еврейку Изиду, тогда как Пентаура оставил в Фивах для наблюдения за поступлением государственных податей, за ссыпкою в царские магазины полбы, дурры и других припасов.

Вырвавшееся в болезненном бреду Аталы упоминание о старом Пенхи, бывшем когда-то начальником стад фараона и удаленном от должности по доносу, о «восковом фараоне», о «богах из воску» и проч. имело также глубокое тайное значение. Это – намек на страшное колдовство, на смертоносные чары. Маленькая его внучка Хену, которой в очи глянул бог Апис, – и тут дело идет о страшной таинственной силе. Бред Аталы о том, будто Пентаур обещал посадить ее с собой на троне фараона – это не бред, а указание на новую тайну.

Очевидно также, что заговору этому причастен и Бокакамон, под ведением которого находилось все женское население дворца фараона. Несомненно, что и убийство Лаодики находилось в связи с заговором! Выгораживая себя в этом преступлении, Атала давала знать, что она действовала по внушению других лиц.

А при чем тут Ири, верховный жрец богини Сохет! Атала и его имя упомянула. Какое отношение имеет к заговору Адирома? Впрочем, он сын старого Пенхи и отец этой девочки Хену. Он же был и в плену у троянцев и жил во дворе отца Лаодики. Все это так сложно и запутано. Нити заговора, повидимому, разбросаны широко. А в руках судей только одна ниточка – это Атала, хрупкое существо, которое окончательно может потерять рассудок, и тогда нитка эта окончательно порвется, и клубок, ядро заговора, к которому можно было бы добраться с помощью этой нити, совсем укатится, пропадет из виду. Остается разве Абана? Но он, может быть, и не причастен к заговору.

Вообще судьи находились в большом недоумении. Тревога отражалась на лице каждого. В этой тревоге, в той неожиданности, с которою Атала поставила их лицом к лицу с таинственным и, повидимому, обширным заговором, они не заметили одного странного обстоятельства. Когда Атала заговорила о какой-то опасности, угрожавшей будто бы жизни Рамзеса, на лице одного из судей выразилось глубокое волнение, скорее даже ужас. Это был именно Хора, знаменоносец гарнизона, который уличил Абану в том, что он видел Лаодику во время возвращения процессии с похорон царевны Нофруры и говорил о бывшей своей рабыне с вождем воинов гарнизона, с Таинахтою, отцом Аталы. Когда эта последняя в припадке отчаяния сказала, что «они решились погубить его святейшество, фараона Рамзеса», – Хора задрожал и побледнел. Вероятно, он знал что-нибудь о заговоре, даже, быть может, принимал в нем участие, – и вдруг он член верховного судилища!

Рассуждая о неожиданном, поразившем всех открытии, судьи, однако, не могли не видеть противоречий в словах и действиях Аталы. В самом деле, если существовал заговор в женском доме, – а что оттуда именно исходили его нити, в этом они не сомневались, – то какое отношение к этому заговору могла иметь Лаодика, совершенно чужое лицо и притом почти девочка, недавно принятая в женский дом? А главное, какое отношение к заговору имело убийство Лаодики? Ведь нельзя же было верить словам Аталы, будто бы Лаодика готовилась стать орудием гибели фараона. Тут нет истинной логики; логика тут чисто женская – ревность, и по этой логике надо было избавиться от соперницы. В самом деле, если Лаодику кто-то предназначил быть орудием погибели Рамзеса, то ближе всего и естественнее было выдать головой это самое орудие или его руководителей, и фараон спасен. Для чего же убивать?

Остановившись на самом вероятном предположении, что Лаодика сделалась жертвой женской мести из ревности, судьи неизбежно должны были прийти к такому заключению: Атала, получив от Абаны меч, напитанный смертельным ядом, убила свою соперницу; преступление открылось; преступница видит свою гибель – все кончено! Преступление ни к чему не привело: Атала чувствует, что тонет. И вот тут-то в ней проснулась чисто женская логика – инстинкт не умеющего плавать – он хватается за других. Атала ухватилась за тех, кто участвовал в известном ей заговоре: пусть же все тонут! А если они не утонут, то и она спасена.

Теперь оставалось передопросить Абану, не найдется ли в его показаниях той нитки, которая с болезненным припадком Аталы ускользнула из рук судей?

И Абану вновь ввели в палату суда.

– Абана, сын Аамеса! – снова начал Монтуемтауи. – Ты видел и понял, что многое открылось пред лицом Осириса из того, что ты хотел скрыть от нас и от всевидящего божества. Теперь скажи, что тебе известно из того, что открыла пред очами суда Атала?

– Я все сказал, что знаю, – отвечал Абана.

– Да, ты признался в том, что скрывал пред нашими очами, и в чем тебя уличили; а уличили тебя в том, что ты видел Лаодику уже в Фивах и для убийства ее дал свой меч Атале. А что ты знаешь о том, будто ее подвинули на убийство, кроме тебя, еще и другие? Кто они?

– Я не знаю.

– Какие твои отношения к женскому дому?

– Никаких. Из всего женского дома я лично знал Аталу, с которой познакомился в доме ее отца.

– А какие твои отношения были к ее святейшеству, царице Тии?

– Никаких. Я видел ее только издали, в священных процессиях.

– А с начальником женского дома, Бокакамоном?

– Никаких.

– А с Пенхи, бывшим смотрителем стад фараона?

– Никаких: я его совсем не знаю.

– Скажи еще, Абана, сын Аамеса, какое участие в убийстве Лаодики мог принимать верховный жрец богини Сохет, Ири? Его имя также упомянула Атала, твоя сообщница. Признавайся.

– Я ничего не знаю, больше мне не в чем сознаваться, – угрюмо отвечал Абана, видимо утомленный и физически, и нравственно.

Монтуемтауи помолчал несколько. Из ответов Абаны он мог заключить, что этот преступник или упорно отмалчивается, или изворачивается, или же совсем не причастен к заговору, а замешан в одном лишь убийстве Лаодики. По крайней мере, по отношению к заговору, его ни в чем нельзя было уличить или поймать на противоречии, на сбивчивом показании.

И Монтуемтауи снова приказал отвести его в комнату ожидания.

Но надо же было что-нибудь предпринять для раскрытия заговора. Но что предпринять? Атала указала на таких лиц, что даже страшно было подумать о привлечении их к следствию.

Тут замешаны супруга фараона, наследник престола, верховный жрец богини Сохет и начальник женского дома.

Необходимо об этом страшном открытии доложить Рамзесу.

– Но имеем ли мы какие-либо основания заподозрить ее святейшество? – решился возразить Хора.

– Это правда, – согласился Монтуемтауи, – но имеем ли мы право скрыть что-либо от его святейшества, фараона?

– А если Атала говорила все это в болезненном бреду? – снова возразил Хора. – Или еще хуже: если она думала свое преступление взвалить на плечи таких особ, о которых нам и думать страшно?

– Как же быть? – спросил носильщик опахала, Каро.

– Мне кажется, – отвечал Хора, – надо прежде потребовать от Аталы доказательств, фактов.

– Но уж и без фактов слова ее слишком важны.

– Потому нам и следует быть еще более осмотрительными, – настаивал на своем Хора, – надо Аталу допросить обстоятельнее; в ее показании я не вижу смысла. Девчонка убила соперницу из ревности и вдруг к своему личному делу припутывает священные имена.

– Мне также кажется, что докладывать об этом теперь же его святейшеству – преждевременно, – заметил еще один из судей, худой и сморщенный, как старый финик, по имени Пенренну, занимавший должность царского переводчика.

– В таком случае надо допросить Аталу, – сказал председатель. – Пригласите сюда Бокакамона, смотрителя женского дома, – обратился он к писцам.

Вскоре в палату суда вошел Бокакамон. При входе он обменялся с знаменосцем Хора быстрым тревожным взглядом.

– Суд Осириса снова требует пред лицо свое девицу Аталу, дочь Таинахты, – сказал пришедшему председатель.

– Дочь Таинахты не может явиться пред лицо Осириса, – отвечал Бокакамон.

– Почему?

– Боги помешали ее рассудок.

– Что ж она? Заговаривается?

– Да, говорит несообразности… Полное безумие…

– Какие же несообразности? – допытывал председатель.

– Говорит речи, противные богам, – уклончиво отвечал Бокакамон.

– Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?

– И другие речи, которых я не смею повторить.

– Отчего же? Пред лицом Осириса мы обязаны все говорить.

– Но она бредит.

– Мы, смертные, бредом называем иногда то, что устами смертного говорит само божество; боги говорят к смертным иносказательно, таинственно, – и мы должны разгадывать скрытый в этом таинственный смысл – волю божества. Что же Атала говорит? – настойчиво спросил Монтуемтауи, следя за выражением лица Бокакамона. – Мы должны все знать – такова воля его святейшества, носителя царского символа справедливости пред лицом царя богов, Аммона-Ра, и пред лицом князя вечности, Осириса, священное изображение которого глядит теперь на тебя и ждет твоего ответа.

Бокакамон с тревогой взглянул на изображение Осириса.

– Она говорит о каких-то восковых фигурах, о богах из воску, о маленькой девочке, которой великий бог Апис передал через очи свою божественную силу, – говорил Бокакамон в глубоком смущении.

– Она говорила это и здесь, пред лицом Осириса, – сказал Монтуемтауи, – это не бред – это в ней говорил дух божества. А что еще говорит она?

– О богине Сохет и ее верховном жреце Ири… а потом о Пенхи, об Имери…

– Об Имери! О верховном жреце бога Хормаху?

– Да, о нем… поминала и о советниках его святейшества – о Пилока и о ливийце Инини, что участвовали в похищении у Абаны дочери троянского царя, Лаодики…

В это время страж, стоявший у двери суда, тревожно воскликнул:

– Сюда жалует его святейшество фараон Рамзес!

Минута была критическая. Как должны поступить судьи?

Примечания

По изданию: Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов Даниила Лукича Мордовцева. Замурованная царица: Роман из жизни Древнего Египта. – [Спб.:] Издательство П. П. Сойкина [без года], с. 120 – 126.