2

Владимир Пасько

Правда, не у всех так получалось. Судьбу, как говорится, не выбирают. Шеремет вспоминает март 1984 года, когда он месяц как вернулся оттуда. Яркий солнечный весенний день, с крыш капель, на улице – весенние лужи. Возле КПП госпиталя стоит картинно-красивый молодой старший сержант-десантник: из-под мундира – голубая тельняшка, на широкой груди – большая серебряная медаль «За отвагу», шапка лихо заломана на затылок, из-под нее пышный русый чуб. Он не то что доволен – он счастлив, крутит головой по сторонам, запрокинув, смотрит на ярко-синее небо со снежно-белыми тучками. Единственная нога – на сухом месте, костылем – в луже. У Владимира тогда перехватило горло от противоестественного сочетания всего этого: красоты весеннего дня, красоты этого молодого человека и жестокой несправедливости судьбы к этой красоте. «Победитель». Картина художника, имя которому – Судьба. Но это было потом. А пока:

Время медленно шло,

только быстро усы отрастали.

Снились ночью нам дети,

любимые жены нам снились,

Но когда, расставаясь,

с друзьями прощаться мы стали,

Почему-то опять загрустили.

Афганистан! Афганистан!

Афганистан! Афганистан!

Загрустили… А как было не грустить? Позади оставалась пусть трудная, пусть опасная, но – настоящая жизнь. Жизнь по большому счету. И они за свои кто год, кто два успели не только привыкнуть к этой жизни, но даже и полюбить ее. Хотя мало кто смог бы признаться кому-нибудь, да и себе самому, в этой странной запретной любви. Но она была. И никуда от этого не денешься. Она, эта горькая любовь, посыпала яркий огонь жажды грядущей счастливой жизни в Союзе серым пеплом грусти расставания.

Шеремет вспоминает подполковника Валерия Царькова. По прозвищу «Царь». Которому он вполне соответствовал своей атлетической высокой фигурой, хорошей осанкой, буйной шевелюрой и доброжелательно-спокойным выражением лица. С которого почти не сходила белозубая улыбка, удивительно гармонировавшая с голубыми глазами и рыжими конопушками. «Царь» уверенно правил всей службой на «маршруте», – так называли участок трансафганской магистрали в трехсотпятидесятикилометровой зоне ответственности их дивизии. Казалось, он знал назубок все сто двадцать три наших опорных пункта, по которым постоянно мотался, лишь временами появляясь в штабе дивизии.

И, как все, с нетерпением ждал своего «заменщика». Который наконец-то прибыл. Но тут с «Царем» случилась какая-то странная метаморфоза: он как-то весь обмяк, блеск в веселых голубых глазах неожиданно погас, лицо приобрело какое-то виноватое выражение. Всей своей могучей фигурой он выражал какую-то непонятную растерянность и виноватость, мол: «Как же так? Меня – и вдруг здесь не будет?» Он недели две никак не мог уехать, оттягивал это сладко-горькое мгновение: долго и упорно сдавал должность, посвящая своего преемника во все нюансы, потом еще несколько дней слонялся без дела, прощаясь с друзьями. На «отвальной» он, еще абсолютно трезвый, во время здравицы в его честь внезапно отвернулся и с беспомощным лицом как-то по-детски вытер набежавшую слезу. А потом весь вечер пил не пьянея, с каждым обнимался и вспоминал наиболее яркие моменты их совместной службы.

Так же, как и офицеры, тяжело уходили из Афгана и солдаты. Многие из них до последнего дня оставались в строю. Даже шли в последнюю свою боевую операцию, на которую, в принципе, могли бы и не ходить. Но шли, чтобы поберечь молодых, чтобы те немного оклемались, пообвыкли в новой для себя обстановке, не сделались сразу для кого – добычей, для кого – жертвой, для кого – очередной досадной неизбежностью.

Да и сам Шеремет уходил оттуда целых две недели. Хотя начфин предупреждал: сиди хоть месяц, но платить буду не больше пяти дней. Ну и хрен с ним! Зато дела и должность он Вите Бурмистрову передал как следует, по совести. И к большой армейской операции, которая должна была начаться уже без него, службу подготовил сам и как надо. Как давно это было, а все перед глазами, как живое, как будто вчера. Огромное поле аэродрома сплошь усажено, будто нахохлившимися птицами, «вертушками» и штурмовиками, серое зимнее низкое небо, холодная жидкая поземка и слова сменщика: «Прощай, Володя! Счастливо тебе там, в Союзе!» Шеремет его тогда поправил: «Не прощай, а до встречи. Удачи – это тебе, здесь – это главное». Витя спустя полгода «подлетел» со своим бэтээром на мине, но отделался легким испугом и справкой о контузии. Что здесь помогло? Пожелание Шеремета или просто везение? Неважно, – что, главное – результат.

Из динамика донеслось тоскливое:

Здесь, под небом чужим, под кабульской лазурью

Слышны крики друзей, улетающих вдаль.

Ах, как хочется мне, заглянув в амбразуру,

Пулеметом глушить по России печаль.

Мелодия томного танго плохо гармонировала с тоскливым содержанием песни. Или это автор умышленно? Или подсознательно? Он и сам сейчас вряд ли вспомнит. А тогда:

День и ночь безразлучно с боевым автоматом,

Пистолет под ремнем, как братишка родной.

Ах, как хочется мне обложить землю матом,

Слезы радости лить над родимой землей.

Когда находило такое настроение, то и пулемет, и амбразура, и пулеметчик со своей тоской – все это находилось в избытке, не было только, в кого конкретно стрелять. И тогда безумно грохочущий пулемет в руках безумного в своей тоске стрелка посылал свои безумные трассы куда попало. Хорошо, когда в черный бархат неба. Но нередко и просто куда глаза глядят. И тогда бездумные пули безумного стрелка печали безумно неслись в сторону спящих кишлаков, неся в своих жалах глупую смерть случайному беззащитному, встретившемуся на их смертном пути.

Но что он – этот одинокий простой случайный, один шанс из тысячи. Если…

Нас с «Зенитом» судьба очень крепко связала.

Нам в «Зените» друзей не забыть никогда.

Расплескали мы крови по Кабулу немало

И придется еще, коль возникнет нужда.

«Коль возникнет нужда…» А кто определит – когда и где она возникнет? И действительно ли это Нужда или – очередная Ошибка их правительства? Тогда, в первые годы той войны, они как-то не очень задумывались над Нуждой. Потом, с годами, они становились мудрее, да и мир менялся, и их страна в этом мире. И когда началась бойня в Чечне, многие «афганцы», ставшие уже к тому времени именитыми генералами, отказались в ней участвовать. Хотя лично их жизни эта война мало чем угрожала – они к тому времени давно уже стали хозяевами тех высоких командных пунктов, куда не только пули – артиллерийские снаряды и те не долетали. Но они поняли, очевидно, что «расплескивать кровь», а тем более своих соотечественников, и только за желание маленького, но гордого народа жить своей жизнью – это уже будет вторая большая ошибка в их собственной жизни. Но теперь уже сознательная. И второй грех на душе. И – отказались.

Шеремет хорошо помнил начальника политотдела своей дивизии, тогда еще подполковника Козлина Александра Ивановича. Потомственный комсмольско-партийный номенклатурщик, он и в Афган приехал, чтобы придать новый импульс своему головокружительному восхождению по служебной лестнице. И придал. За то время, пока Шеремет прошел от майора до полковника, Козлин успел прошагать от подполковника до генерал-лейтенанта, начальника политического управления самой мощной в Советской Армии группировки войск. Не пропал он и во время «перестройки» и «демократии» – стал заместителем командующего войсками военного округа. Только теперь уже не по политической, а по воспитательной работе.

Казалось бы – служи и радуйся, гордись и наслаждайся достигнутым. Да потихоньку мечтай о будущем. Ан нет: когда начиналась чеченская авантюра – поставил все на кон, выступил против и во цвете лет был отправлен в отставку.

Этот смелый поступок типичного номенклатурного карьериста заставил Шеремета еще раз задуматься о неоднозначности и многомерности человеческой натуры.

А тем временем неизвестный бард вкладывал всю душу в последний куплет песни, страстно взывая со своей просьбой – мольбой – советом – напутствием:

И приехав домой – не забудь эти встречи,

Прилетев – не забудь, как вершили дела.

Не забудь всех друзей, не забудь ты их плечи –

Их поддержка тебе счастье в бой принесла.

Очевидно, Козлин не забыл. За что и поплатился. И он, и первый комдив Шеремета – генерал-полковник Валерий Иванович Миронов, тогда еще генерал-майор. И многие другие генералы-«афганцы». Очевидно, их тоже брала за душу тоска в голосе этого молодого солдата:

Опять тревога,

опять мы ночью вступаем в бой.

Когда же дембель,

я мать увижу и дом родной?

Когда забуду,

как полыхают в огне дома?

Здесь в нас стреляют,

здесь как и прежде идет война.

«Когда забуду, как полыхают в огне дома?» – да никогда, наверное. Ни как дома, ни как машины. Ни этого сладковато-приторного запаха сгоревшей вместе с ними человеческой плоти. У Шеремета перед глазами моментально всплыла картина из форсирования Панджшера, весной 1983-го. Когда они подошли к реке, чтобы навести переправу, их глазам предстало тягостное зрелище: прямо в воде, на отмелях догорали несколько грузовиков из подошедшей немного раньше колонны «зеленых» – афганских правительственных войск. В кабинах машин неестественно-страшно скрючились обгоревшие труппы водителей и старших машин. Вокруг не было ни души, ни звука. Лишь эти черные обугленные скелеты машин и людей, да сизо-черные струйки тошнотного дыма. И безмолвие. У Джека Лондона – белое, здесь – всех оттенков коричневого. По преимуществу – бурое. Но от этой разницы – не менее зловещее и угрожающее.

Ну а относительно того, что «здесь в нас стреляют» – так что же в этом противоествественного? Дома-то которые полыхают – они чьи? Наши? Нет. А поджег их кто? То-то. То, что жгли далеко не все, а среди тех, кто жег, далеко не все хотели – это простому декханину понять было сложно. Для него все было едино – «шурави». И вина их в его глазах была общей. А отсюда и ответственность, естественно, коллективной. Ну а потому:

За перевалом в глухом ущелье опять стрельба.

Осталось трое лежать на камнях –

ведь смерть глупа.

А завтра может

меня такая же ждет судьба –

Здесь в нас стреляют,

здесь как и прежде идет война.

Внезапно затронутая тема вины, нашей вины взбудоражила душу. А как же им было, спрашивается, в нас не стрелять, если мы пришли незваными гостями, а вскоре стали вести себя как хозяева? Да еще и нередко настоящих хозяев грабить, насиловать их жен и дочерей, осквернять могилы их предков? Печальных примеров тому преболее чем достаточно. Просто об этом как-то не принято было говорить. А тем более писать. Но оно-то было, никуда от этого не денешься. И вызывало ненависть и огонь мщения. Порой даже у тех, кто нас поначалу и приветствовал, и поддерживал, и был нашей опорой.

Шеремет вспоминает свою первую большую операцию, когда он шел на марше в командно-штатской машине, КэШээМке с новым командиром прославленного в Афгане полка подполковником Женей Мухиным. Впереди, как и положено, шла головной походной заставой разведрота, командир которой, в конечном счете, и прокладывал на местности конкретный маршрут их колонного пути, обозначенный на карте. Бронированные машины натужно ревели и то ползли, как гигантские крабы, по булыгам русла пересохшей реки, то купались в тучах мелкой лёсовой пыли. И вдруг, внезапно вырвавшись на мелкощебенистую ровную долину с островками сочной зелени, побежали как-то веселее – без рывков, подпрыгиваний и натужных завываний. Шеремет с облегчением вздохнул и с удовольствием осмотрелся. Машины бойко взлетели на некрутой косогорчик, усеянный какими-то небольшими плоскими камнями и начали резать его прямо пополам, разбрасывая по сторонам остатки раскрошенных гусеницами каких-то небольших плиток. Владимир заметил на них кудрявые струйки арабской вязи. И тут до него дошло: да это же кладбище! Их кладбище! А они по нему вот так – гусеницами! Его будто током ударило. Он моментально прижал к горлу ларингофоны сброшенного от жары на шею танкошлема: «Командир! Женя! По кладбищу идем! На кладбище влезли!» В ответ – изумленное многоцветие русского мата и голова Мухина в люке. «Ах он…! Да как же это он…!!!» Но сделать ничего было уже нельзя – поздно, кладбище было бесповоротно осквернено и изувечено черным шрамом их колонного пути. И самое лучшее, что они могли сейчас сделать – это поскорее отсюда убраться.

И трехэтажный мат Мухина в адрес командира разведроты, которые доносили до адресата и разносили по округе невидимые радиоволны, был всего лишь постскриптумом к этой еще одной черной странице той войны.

Шеремет видел как-то того «старлея»: нормальный молодой парень – веселый общительный, хороший служака. Не обремененный, правда, интеллектом – так это явление если не типичное, то и нередкое. Словом – нормальный советский офицер. И он так и не понял, в чем же его вина. Подумаешь, по кладбищу «духов» проехались. Тут пачками живых на тот свет отправляем – и ничего. А здесь – какие-то кости да камни…

Чему же тут удивляться, если:

А завтра утром

найдут три трупа среди камней.

И смолкнут люди, считая гибель виной своей.

И все узнают, что этой ночью пришла беда –

Здесь в нас стреляют,

здесь как и прежде идет война.

Стреляют, потому что ночью беда приходила не только к нам. Но и к ним. Причем ее несли наши. И порой глупо и слепо, даже страшно карая «своих» же афганцев. Всех потряс случай в одном из батальонов, стоявших на маршруте. Когда трое наших негодяев, то ли накурившись, то ли напившись, угнали бэтээр, приехали в дом к сельскому учителю, убили его самого, потом изнасиловали его жену и дочерей, потом поубивали и их. Ну а затем, чтобы замести следы, подожгли усадьбу.

Соседи заметили номер на башне и бэтээр вскоре нашли. Не нашли лишь малого – тех трех негодяев. Все сделали всё, чтобы концы спрятать, а дело замять. И командование, и офицеры, и солдаты, и даже военная прокуратура. Потому что те мерзавцы были одними из нас. Они были негодяями, но нашими негодяями. В отличие от пострадавших. Которых мы нашими так считать и не научились. Никто из нас, чтобы он ни говорил. Это во-первых. Во-вторых, если бы их сюда не прислали, не дали в руки оружие, не дали принципиального разрешения на убийство себе подобных – кто знает, может, это дремавшее в них зверство так бы никогда и не проснулось?

Что можно сказать этому девятнадцатилетнему пареньку, который и так подсознательно ощущает свою вину. Потому что, когда поет:

В людей стреляет

как по мишеням, моя рука –

голос становится виноватым, но тут же пытается оправдаться, призывая,

Забыли б люди

к чертям все войны на все века.

Да ничего ему не скажешь. Потому как сколько существует человечество – столько оно ведет войны. Если не за одно, так за другое. Если не за земли, так за сферы влияния, рынки и т.д., и т.п. Так что «покой нам только снится». И молодой певец сам это, похоже, понимает.

Но вот мы снова

тропой пустынной идем к горам.

И мы вернемся,

но все ж кого-то оставим там.

«Оставим там» – это так, образно. Ибо там оставляли не тела – жизни. Тела положено было выносить любой ценой. Во-первых – надо же было хоть что-то родителям да отправлять. Во-вторых, как бы такой «покойничек» вдруг не всплыл где-нибудь на Западе и не стал рассказывать правду об этой войне. По радио «Свобода», например. Или «Голос Америки», «Свободная Европа», «Немецкая волна», «Би-би-си» и т.п. «вражеским голосам». Последнее обстоятельство, впрочем, и было определяющим. Именно оно больше всего беспокоило высшее командование. И не столько военное, сколько политическое. Но это так, к слову, детали трагедии.

Песок раскален

палящим солнцем за пятьдесят,

И струйки пота

в «хэбэ» стекают, глаза едят.

В пробитой фляге

воды осталось на пол-глотка.

Здесь в нас стреляют,

здесь как и прежде идет война.

Война, которую войной никто долго не решался назвать. И о том, что она идет – тоже толком мало кто знал. Летом 1983-го года к ним в дивизию приехал генерал армии Лушев. В то время командующий столичным военным округом. Герой Советского Союза за Великую Отечественную, которую прошел младшим офицером войсковой разведки. Прибыл с ознакомительной целью, посмотреть, что же тут на самом деле происходит. А у них в это время как раз шла крупная операция. Шеремет случайно оказался свидетелем того, какое впечатление увиденное произвело на боевого генерала. Особенно после того, как он слетал на вертолете в район боевых действий. «Да у вас здесь настоящая война! А мы там в Москве думали, что у вас тут так – действия в масштабе роты-батальона, не больше…» Кривить душой боевому и высокому по положению генералу было вроде бы ни к чему. Значит – правду говорил? Значит – они там, в Москве, действительно ничего толком о происходящем здесь не знали? Шеремета это тогда очень поразило. Но стали понятными или, скажем так, объяснимыми многие вещи. Например, одно из самых главных – почти истерические требования снизить боевые потери, исходившие от высшего командования. И многие другие странные приказы и действия, инициируемые сверху. Ибо раз нет войны – значит, все должно быть, как положено. И никаких тебе ни раненых, ни убитых. И никаких тебе отступлений от законов и порядков мирного времени.

Шеремет вспоминает первое служебное совещание, которое провел с командным составом их дивизии новоназначенный – новоприбывший из Союза командующий армией генерал Ермаков. Только что закончилась крупномасштабная Панджшерская операция против мятежного «льва Панджшера» – Ахмад-Шаха Масуда. Их дивизия, составлявшая основу ударной группировки армии и вынесшая на себе основную тяжесть этой операции, понесла, естественно, и наибольшие потери. Не взирая на боевой опыт таких уважаемых и известных среди «афганцев» командиров, как комдив генерал-майор Валерий Миронов, командир полка подполковник Евгений Высоцкий, комбат капитан Руслан Аушев. Последние двое – Высоцкий и Аушев – были удостоены звания Героя Советского Союза. Скорее, это благодаря их опыту эти потери были именно такими, а не большими. Но командующего и они не устраивали. И он построил все совещание на том, что требовал от командиров частей любой ценой добиться снижения потерь. Какой – неважно. И как – тоже. Да он и сам этого не знал. Офицеры кто молчал, сцепив зубы, кто недоуменно переглядывался – перешептывался: они и так берегли своих солдат, но войны без крови не бывает, а тем более – победы. Так чего же от них требует новый командующий? Не воевать? Так они и сами бы рады. А воевать – значит, воевать. С кровью чужой и, естественно, своей. Это топтание между войной и миром, которое продолжалось все эти «афганские» годы, стоило на самом деле немало жизней, крови, пота и здоровья. А главное – так и не принесло желаемых Москвой результатов, обрекая понесённые жертвы на забвение. Горькое для одних и равнодушное для других, для большинства.

Но эти высокие материи были очень далеки от молодого барда в выцветшем «хэбэ». Для него Это закончилось. Как бы его не называли – «войной» или «боевыми действиями», «интернациональным долгом» или «защитой южных рубежей нашей великой Родины».

Уж больше года в Афганистане и вот весной

Пришел мой дембель и я вернулся к себе домой.

Своей девчонке

от счастья пьяный взглянул в глаза –

Здесь не стреляют,

а там как прежде идет война.