И это – тоже правда…

Владимир Пасько

Как бы в подтверждение этим мыслям о ненадежности нашей памяти и ценности в этом контексте этих Их песен, в динамике зазвучал дикторский текст. Оттуда, из 1984-го:

Но эти воинственные песни

поются не всегда:

Когда погода нелетная

и писем от вас нет,

Или погода есть – а писем

все равно нет,

Или еще хуже – когда письма есть,

а души в них – нет,

Тогда поется другое.

И это тоже – правда.

Извините, если она порой горьковата –

На то она и правда…

А письма действительно шли раздражающе – долго. Что туда, что оттуда. Ну что, казалось бы, проще : из Кабула, Баграма, Кундуза, Шинданда – со всех наиболее крупных гарнизонов практически ежедневно был «борт» на Ташкент. Это день первый. Из Ташкента ежедневно самолеты во все концы Союза. Это день второй. Пусть еще день на местную доставку – это день третий. Ну умножь все это на два из расчета на родные советские бардак и разгильдяйство – получается шесть дней. Ну пусть для ровного счета неделя. Но не две же! Как это почему-то получалось в реальной жизни. По самому скромному, притом, счету.

Это злило, бесило, раздражало – кого как, в зависимости от темперамента. Но никого не оставляло равнодушным. Поэтому каждый уезжающий в Союз вез с собой пачку писем своих товарищей, которые он должен был опустить в почтовый ящик в Ташкенте, а еще лучше – в Москве или где-нибудь в Европейской части Союза. Об этом знали все, в том числе и советские таможенники с пограничниками на военном аэродроме в Тузеле под Ташкентом, куда обычно приземлялись самолеты «из-за реки». И они скучно – уныло, скорее для порядка спрашивали: «Посторонних писем, посылок не везете?» Заранее зная, что везет и заранее зная ответ – «Нет». Но «таможня» и «погранцы» – тоже люди, хотя и специфические. Весьма. Не все, но многие. Кое-кто. Но – люди… Да и письма домой – это не «наркота» и не «камушки». Которые кое-кто тоже пытался провезти. Вот за этим охотились всерьез. Ну да это уже другая тема…

Хотя было еще одно, что в ряду предосудительного стояло рядом с контрабандой. Это были песни, которые они везли оттуда. В первую очередь такие, как эта. Безошибочно узнаваемый голос подполковника Игоря Косивцова, главного барда в штабе их дивизии, с грустной задумчивостью затянул :

Все идешь и идешь, и сжигаешь мосты.

Правда где, а где ложь?

Слава где, а где стыд?

А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,

А Россия дрожит от копыт и сапог.

Господа офицеры, голубые князья!

Я, конечно, не первый, и последний – не я.

Господа офицеры, я прошу вас учесть –

Кто сберег свои нервы –

тот не спас свою честь.

Это была какая-то белоэмигрантская песня, которую Игорь «перешил» на свой лад и приспособил к потребностям их времени и обстоятельств. Кстати, подобные песни были еще одним феноменом той войны. Десятилетиями живя за «железным занавесом», они в большинстве своем понятия не имели о существовании какой-то там эмигрантской русской культуры, тем более в ее «белогвардейском» или «блатном» варианте. И, практически впервые с ней здесь соприкоснувшись, быстро уловили, как ни странно, родственные и даже близкие для себя мотивы.

Кто нам друг, кто нам враг – разберусь как-нибудь

Я российский солдат, прям и верен мой путь.

Даже мать и отца, даже дом свой забыть,

Чтоб в груди до свинца всю Россию хранить.

Я врагов своих кровь проливаю, моля:

Ниспошли к ним любовь, о Россия моя!

А Россия лежит в пыльных шрамах дорог,

А Россия дрожит от копыт и сапог.

Что в этой песне белогвардейского офицера о гражданской войне в России могло тронуть душу и сердце его «классового врага» – советского офицера, оказывающего «интернациональную помощь» братскому народу Афганистана? Кто знает… Но – трогало ведь. И, почувствовав спрос, предприимчивые афганские торговцы моментально наводнили свои дуканы белогвардейской и блатной «лирикой». Которую охотно раскупали и слушали советские товарищи офицеры, в подавляющем большинстве члены коммунистической партии.

И не только слушали, но и по-своему интерпретировали и исполняли. Голос Косивцова горько – отчаянно рванул:

Не надо грустить, господа офицеры!

Что мы потеряли – уже не вернуть.

За нами Отечество, но нет больше веры,

И кровью отмечен нелегкий наш путь.

Все это, написанное более шестидесяти лет назад о других людях и по другому поводу, как ни странно, практически полностью подходило к их ситуации. Для многих было актуальным это опасение – потерять и не вернуть. Иное дело, что здесь у каждого было свое сокровенное.

Относительно веры – тоже, в принципе соответствовало. Не то чтобы ее больше не было, но все увиденное и пережитое здесь у очень многих ее поколебало, сильно поколебало. Эту веру в безусловную справедливость нашего коммунистического дела и в высокую мудрость наших социалистических правителей.

Ну а относительно того, чем отмечается путь на войне – по этому поводу двух мнений быть не могло. Даже у таких антиподов, как «белые» и «красные». С «зелеными» воинами ислама в придачу.

Были, правда, и различия. Если потомки белых господ офицеров пели:

Пусть мы неприятелем к Дону прижаты,

За нами осталась полоска земли.

Пылают станицы, поселки и хаты

И что мы еще там поджечь не смогли,

то потомки того «неприятеля», который их тогда прижал – потомки красных бойцов, а ныне советские товарищи офицеры, – заменяли русскую реку Дон афганским Кабулом, а пылающие казачьи станицы – азиатскими аулами. И вполне серьезно находили, что то, что у них получалось в результате такой перестановки слов, достаточно верно отражало содержание их нынешних деяний здесь, в далеком Афганистане, более полувека спустя.

Пусть мы неприятелем к Кабулу прижаты,

За нами осталась полоска земли.

Пылают аулы, дувалы, дуканы

И что там, в Афгане, поджечь мы смогли.

Дувалы не горят, вместо аулов там были кишлаки, но суть не в этих деталях, главное подмечено верно – гражданские войны что в России, что в Испании, что в Афганистане, что в начале века, что в его середине, что в конце – все одинаково похожи. Прежде всего своей ожесточенностью и бескомпромиссностью, горем и страданиями простых людей – их участников. Как сознательных, так и невольных, в том числе и таких, как они – иноплеменных. Нелегко было как тем, так и другим, как «мирным», так и военным…

Косивцов прочувствованно рванул аккорды:

Оставь, подполковник, стакан самогона,

Ведь Вы ж не найдете забвенья в вине –

Быть может командовать Вам батальоном:

Чему ж удивляться – ведь мы ж на войне.

«Война»… Это слово никто тогда ни там, ни в Союзе не употреблял. Кроме «вражьих голосов» оттуда, «из-за бугра». Все это называлось «оказанием интернациональной помощи». Это во-первых. Во-вторых, в Союзе комбат или комдивизиона – подполковник были относительной редкостью. Все больше майоры и даже капитаны. Но там, в Афгане, в отличие от Союза, они действительно встречались. И нельзя сказать, чтобы лишь иногда. Дело в том, что в соответствии с действовавшими тогда инструкциями, замена в Афганистан в порядке повышения запрещалась. Только должность на должность, в крайнем случае – категория на категорию. И перспективный в Союзе майор – комбат, не успев своевременно «проскочить» в Академию, «залетал» в Афганистан. Где получал на погоны свою вторую звезду, иногда даже досрочно, но потом опять заменялся в Союз на комбата и отставал от своего более удачливого сверстника, которому удалось отвертеться от Афгана, либо года на три – четыре, либо насовсем. Последнее также нередко – или ввиду естественного старения, или неуспеха, столь же естественного и довольно частого в здешних экстремальных условиях.

Красноречивый пример тому – президент Ингушетии Руслан Аушев, который комбатом – капитаном и Героем Советского Союза ушел из Афгана из своего 180-го мотострелкового полка в Военную академию имени М.В.Фрунзе, вернулся оттуда в свой же полк майором – начальником штаба, получил там подполковника, был тяжело ранен, но командования полком так удостоен и не был – уехал за этим после повторных двух лет Афганистана аж на Дальний Восток.

Ну да это Бог с ним, чего стоят должности, звания и ордена в сравнении с тем, что:

За нами над степью смерть кругами несется.

Спасибо друзьям, что я здесь не один.

Погибнуть и мне в этой схватке придется,

Но все же я русский и я офицер!

Правда, ни Аушев, ни Шеремет русскими себя никогда не считали, как и тысячи других солдат и офицеров, чьи фамилии не заканчивались на «ов» и «ин», но это уже другой вопрос – что в национальном отношении представляли собой Советский Союз и Советская Армия. И интересы какой нации выражали, отстаивали и проводили вжизнь.

То же касалось и сословного содержания. Естественное для этого куплета последнее слово – «дворянин» было стыдливо заменено на «офицер». Но это не изменяло ни смысла определения, ни психологи его носителей: не употребляя термина, в глубине души они, как это ни странно, подсознательно считали себя именно этим сословием. Пусть «красными», но дворянами. В хорошем, истинном значении этого понятия, которое у разных народов и в разные времена обозначалось разными словами – всадники, рыцари, шевалье, кабальеро, шляхтичи, лыцари-козаки, – но означало одно: беззаветное служение Отечеству не потом или кошельком, а своей горячей алой Кровью и своим самым дорогим – Жизнью. По сути вещей, так оно было и у них, советских офицеров. И они также предъявляли к себе соответствующие высокие требования:

А Вы, капитан, не тянитесь к бутылке,

Юнцам подавая ненужный пример.

Я знаю, что Ваши родные в Союзе,

Но Вы же не мальчик, ведь Вы офицер.

В белогвардейском оригинале песни родные капитана не в «Союзе», а в «Бутырке» – Бутырской тюрьме в Москве, проклинаемой не одним поколением узников и в царские, и в ленинско-революционные, и в сталинско-хрущевско-брежневско-советские, и в горбачевско-перестроечные, и в нынешние новодемократические времена.

Шеремет готов дать голову на отсечение, что такая аналогия члену партийного бюро штаба дивизии подполковнику Косивцову даже в кошмарном сне присниться не могла. Просто он интуитивно, наугад заменил слово «Бутырка» на первое подходящее – «Союз», Советский Союз. Какая неосознанная и подсознательная, но двусмысленная замена! И симптоматичная! Просто находка как по нынешним временам для тех, кто готов очернить все, что было тогда, не особо задумываясь, а стоит ли уж так – все? Все подряд. В том числе и это:

Пусть нас обдувает степными ветрами,

Никто не узнает, где мы полегли.

А чтобы Россия всегда была с нами –

Возьмите в Термезе по горстке земли.

Что касается «где мы полегли», то этого действительно никто и никогда не узнает. Потому что хоронить всегда отправляли в Союз, на родину с большой и малой буквы. Солдат – родителям, офицеров и прапорщиков – семье, в тот гарнизон, где она осталась дожидаться возвращения кормильца. Точнее, теперь уже бывшей семье. Ибо жена – она уже «бывшая», теперь она – вдова, дети офицера – тоже «бывшие», теперь они – сироты. Ну а в сопроводительных документах не указывалось, где погиб их муж и отец – под кишлаком ли «Аминовка» или Мирбачакот, в ущелье Панджшерском или Ниджрабском, в снегах перевала Саланг или среди мандариновых рощ Парванской долины. И как погиб – от аккуратной пули снайпера или подорвавшись на мине, разорвавшей тело в клочья.

Относительно же Термеза и горсти земли. Что поделать, из официально декларированного в гимне страны Советов «Союз нерушимый республик свободных навеки сплотила Великая Русь» корневыми во все времена и наиболее устойчивыми к течению времени были слова «Великая Русь». Советские братья–россияне во все времена, про себя, негласно-подсознательно однозначно считали Советский Союз естественным продолжением Российской империи. А не «социалистическим государством нового типа, построенным на началах интернационализма и равноправия наций», как об этом официально громогласно заявлялось. Мнение на этот счёт ещё четырнадцати «социалистических наций» — союзных республик, нравится им такая вольная трактовка, или нет, кремлёвскую верхушку, этнически преимущественно русскую, не особо заботило. Не говоря уже о целой сотне разных мелких национальностей — их мнения и вовсе никто никогда ни о чём не спрашивал в грандиозных делах «социалистической общности народов». Стоит ли при этом удивляться тому, что «свободная» Узбекская Советская Социалистическая Республика и ее город Термез рассматривались не более, чем местом, где можно набрать по горсточке «русской» земли.

Потом, уже новые поколения солдат и офицеров некогда Великой армии, набирали эти горстки в Таджикистане, Чечне. И где там еще придется – кто знает? Но пока:

Не надо грустить, господа офицеры!

Что мы потеряли – уже не вернуть.

За нами Отечество, но нет больше веры,

И кровью отмечен афганский наш путь.

Эту песню они пели обычно в узком кругу. А при большом застолье – уже в его разгаре, даже во второй половине. Когда замполиты благообразно – благополучно покидали общую компанию и шли продолжать начатое среди совсем своих или вообще «в одиночку». Потому что сказать в те времена при народе, в трезвом уме и в здравой памяти – «нет больше веры», – такое никому бы и в голову не пришло.

Красивый уверенный баритон признанного салонного барда душевно завел:

Вновь окрасились горы

Нежно-розовым цветом.

По долинам – ущельям

Заклубился туман.

Это место на карте

Ты отыщешь едва ли,

Это наш гарнизон

Под названьем – Баграм.

Ну это он загнул, для красного словца – «ты отыщешь едва ли». Баграм, главная авиабаза страны, есть на любой карте Афганистана. Даже самой крупномасштабной. Шеремет, когда получил туда назначение, со вздохом и без всякой надежды полез в «Атлас офицера» с его ну уж очень крупномасштабными картами. И что вы думаете? Сразу же нашел. Маленький самолетик и рядом маленькими буковками – «Баграм».

Правда, в последующих словах натяжек было уже значительно меньше:

Нас не голос любимой

Поднимает с постелей –

Поднимает с постелей

Нас команда «В ружье!»

Мы привыкли к разрывам,

Не пугают нас пули –

Лишь без писем из дома

Нам порой тяжело.

Прав, майор, на сто процентов прав! Только «не порой», а – «всегда». Их ждали, этих простых казалось бы листиков бумаги с их незатейливым содержанием. И как ждали! Это была самая надежная из тех немногих ниточек, которые связывали их с Родиной, с нормальной человеческой жизнью. И они готовы были выдерживать что угодно, но при одном условии – чтобы только не прерывалась эта ниточка. Без нее нельзя – тупик и конец.

Красавец–баритон тоже, кажется, это понял. И с грустью и удивлением продолжал:

Только здесь мы узнали,

Как трудна наша служба,

Как и в мирное время

Погибают в бою.

Здесь друзей мы теряли,

И порою не знали,

Встретим завтра ль с тобою

Золотую зарю.

Все правильно. Не воевавшая по-настоящему около сорока лет армия привыкла к службе и отвыкла от войны. Причем сама служба, не имея практической реализации, конечного своего целевого предназначения – победы в бою, тоже потихоньку деградировала. Это в полной мере касалось и этого дислоцированного в Баграме нашего полка истребителей-бомбардировщиков. Привыкшие наносить бомбо-штурмовые удары на полигонах в Германии, Польше и других, если не столь приятных, то по крайней мере, безопасных краях, наши летчики здесь, в горах поначалу чувствовали себя, естественно, неуютно. Но быстро попривыкли… Понадеялись, что

Но окончится служба,

Мы вернемся живыми,

И собравшись с друзьями

За накрытым столом,

Вспомним с ними мы службу,

Службу в Афганистане,

А сейчас все мы вместе

Выполняем свой долг.

Как прихотлива и изменчива судьба. На деле оказалось, что вернуться живым из Афганистана – это еще не означало остаться жить. Шеремет вспомнил свою первую встречу с заместителем, а в последующем командиром этого полка, тогда еще майором с необычной фамилией – Конфедератин. Как они парились вместе у него в их аэродромной баньке. А потом за кружкой спирта разговаривали, как водится, «за жизнь». Он считал себя чистокровным русским и с недоверчивым удивлением слушал Шеремета, когда тот объяснил ему наиболее вероятную версию происхождения и его собственного, и такой фамилии. Кто такие польские конфедераты он понятия не имел. Так нас тогда учили истории. Но дело не в том. Майор Конфедератин был награжден не одним высоким орденом, стал полковником, удачно служил в хорошем округе – Пригорском. И погиб, как рассказывали потом Шеремету, в мирном небе при столкновении двух самолетов. В одном из них он был пассажиром. Вместе с генералом-авиатором, вдова которого стала впоследствии женой героя афганской войны, известного генерала. Это надо же: выжить в Афганистане и погибнуть в Пригорье пассажиром, в праздничный день, когда в воздухе было всего два самолета. Которые нашли все-таки друг друга и свою погибель… «Слепа судьба, изменчива…» как пел ранее «каскадер».

Тему афганских рассветов после летчика продолжил «сухопутчик»:

Поднималась зорька за хребтом горбатым,

Пробивалось солнце сквозь туман проклятый.

А с рассветом снова по незримым тропам

По земле афганской долго еще топать.

Эта песня считалась среди них тогда одной из самых популярных и задушевных. Хотя, если вдуматься, ничего особенного в ней не было. Было просто то, чего не хватало там:

И тоскуют струны по студеным росам,

По девчонкам юным золотоволосым.

Не грустите, струны, струны, перестаньте –

Ведь мы с вами, струны,

служим здесь, в Шинданде.

А быть может ветер, что траву качает

Унесет за горы все наши печали,

Где мы с легким сердцем чистый воздух пили

Среди трав пьянящих на лугах России.